«КАМАРИНСКАЯ», и «Барыня», несомненно, популярнейшие наши народные Плясовые песни; на Руси они всякому отлично известны, по крайней мере, хоть по имени. Вернее, впрочем, это не просто песни, но скорее нечто в роде песен без слов, без текста. Обе они положены на музыку, при чем «Камаринскую» воспользовался даже для своей оркестровой фантазии того же имени сам великий Глинка, вниманию которого она в значительной степени обязана теперешнею мировою славой; обе на Руси почти повсеместно распеваются. Вообще, известность их необычайно громкая. Несмотря, однако ж, на это, у нас едва ли найдется хотя одна живая душа, знающая подлинный текста этих песен, кроме разве нескольких (в «Камаринской», например, всего лишь 4 - 5, не больше) совершенно уже затасканных куплетов. Есть еще литературные «подражания» нашим песням: «Камаринской» - в «Касьян - именинник», кажется, г. Трефолева, и «Барыне» - в чувствительной соименной ей песенке, которая у г. Соболевского, в его «Великорусских народных песнях» (IV, стр. 455), приводится по песеннику 1819 г. Но сходство с «подлинниками» тут очень отдаленное; достаточно указать хотя бы только на то, что в «Касьянике-именинике» об основном мотиве «Камаринской» -столкновении главного персонажа с «барыней», нет и помина, в «печатной» же «Барыне» герой - офицер, которого она «чаем-кофием поила, к нежну сердцу прижимала», - чтоб видеть отсюда, как далек-дух этих искусственных и несвободных от сентиментализма изделий от простоты и «героизма» наших народных песен.

Мало того: и среди рядовой, и среди ученой нашей публики до последнего времени не замечалось даже никакого интереса к ним с этой именно стороны. Все ценили и ценят в них, главным образом, музыкальный—живой, разгульно-удалый мотив, напев, который в обеих наших песнях, преимущественно же в «Камаринской», ярко отражая в себе некоторые особенности русского духа, русской жизни, за это свое качество сделался так мил и дорог русскому народу, как никакой другой. Что же касается словесного «содержания», то ему тут очевидно никогда не придавалось большой важности, так что оно, можно сказать, заранее было обречено на гибель, на забвение. И забвение это, как мы видели, во многом уже совершилось, стало фактом. Случилось это тем легче, что в настоящей народной редакции и «Камаринская», и «Барыня», по своему чересчур откровенному тексту, целиком решительно непригодны для публичного вокального исполнения; таким образом, песни эти никогда не могли получить того широкого распространения в народе, которое одно только и в состоянии спасти устную литературу от бесследного исчезновения, - и должны были погибнуть.

Все дело здесь, следовательно, в органическом пороке самого песенного текста. Он - истинная первопричина обидного невнимания к этому тексту всей публики, не исключая и ученой, главный виновник того, что в конце концов песни наши оказались как бы совсем почти без слов; под его же влиянием и у простой публики, и у наших ученых народоведов сложилось твердое убеждение в том, что искать, в тексте этих песен что либо интересное - совершенно бесполезно, так как, кроме прямолинейной скандальности, ничего в них нет, да и быть не может. Это - общее мнение, чуть ли не единогласный приговор.

Правильность такого приговора, однако, по-нашему, не только сомнительна, но не выдерживает теперь даже снисходительной критики. Песни наши, бесспорно, обе грешат против приличий, слишком, пожалуй, грешат. Но зато предположение об отсутствии в них всякого другого, помимо, так сказать, неприличного, интереса нам представляется лишь сплошным недоразумением, плодом поверхностных суждений; напротив, если присмотреться к делу несколько повнимательнее, повдумчивее, этот «другой интерес», и, при том, очень крупный, немедленно же сказывается, говорит сам о себе.

На самом деле, «Камаринская» и «Барыня» - это далеко не скандальная только хроника; думать иначе, основываясь на их ближайшем отрывочном смысле, как это делалось и делается еще, значить судить отдносторонне, сознательно стараться, по народному выражению, «из-за леса не видеть дерев». В сущности, скандальность здесь - только частность, имеющая свои причины в нравах и времени Русский народ еще во времена Олеария, путешествовавшего по России в 17 в., любил не совсем пристойные песни и сказки; а «Камаринская» и «Барыня» созданы раньше, когда народ наш был еще менее разборчив в этом отношении. , песни же наши, прежде всего, любопытный листочек из русской истории, народная стихотворная летопись, и непременно летопись, правдивая хроника, лишь слегка приукрашенная для поэтических целей. И потому они почти до последнего времени совершенно напрасно игнорировались нашими фольклористами.

Относительно «Камаринской» первое сообщение в печати было наше, напечатанное лишь в 1896 г. в одной провинциальной газете («Орловские Вестник», № 257, фельетон); по условиям газетной работы, да еще для подцензурного областного издания, оно, однако, невольно вышло тогда очень кратким.

Вывод наш основывается на соображениях историко-филологического свойства; дойти, однакож, до него нам удалось не сразу, но лишь после ряда соответствующих изысканий. Работа эта происходила преимущественно в пределах следующих, давно уже привлекавших наше внимание к себе, вопросов:
1) исторические ли, в широком смысле слова, личности героев обеих названных песен?
2) если исторические, то кто они, откуда родом, где и когда подвизались?
3) наконец, какие исторические события воспеваются в этих песнях, а также когда и где они впервые могли увидеть свет, и кто автор их?

Результатами этих - то работ мы и намерены поделиться здесь с нашими читателями.

Песенные герои «Камаринской» и «Барыни» на деле оказались совершенно историческими; родина их - старинная московская южная украина, приблизительно теперешний Орловский край.

Раньше, однако, чем развивать и обосновывать эти и другие наши тезисы, необходимо познакомить читателя с текстом наших песен, а также совершить небольшую экскурсию в область чистой истории; песенный текст в связи с документальною историческою справкой облегчит нашу доказательную задачу, сделает наши аргументы очевиднее и убедительнее.

Но тут без маленькой оговорки тоже нельзя обойтись. Мы должны заявить, что весь текст наших песен и нам неизвестен, это - первое. Затем, и из имеющихся в нашем распоряжении отрывков в печати может быть дано далеко не все, но лишь меньшая часть; и это не по нашей, конечно, вине: камень преткновения здесь - все тот же песенный порок, антицензурная нескромность. Нам поневоле приходится ограничиться здесь только тем, что «годно» для печати в цензурном отношении.

Вот эти «неопальные» куплеты.

I. «Камаринская».

Ах с...кин сын,
Вор - камаринскй мужик.
Он не хочет, не желает
Своей барыне служить.

* * *

Сняв (кафтан) по улице, бежит,
Он бежит-бежит
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Его судорга подергивает.

* * *

Он бежит-бежит,
Да спотыкается,
Сам над барынею, над сударынею
Потешается.

* * *

Ох, ты, барыня, ты, Марковна,
У тебя ли... (сердце) бархатно,
У меня же... шолковое,
. . . . . . . . . . пощелкивает.

II. «Барыня».

Барыня-барыня, сударыня барыня!
Припев повторяется после каждого куплета. Вообще изобилует вариантами.
Как у нашей ли барыни,
Как у нашей бравой ли . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

* * *

Так за то ж ей больше чести,
Что по всем разносит вести:
Сколько яблок в чьем саду,
Сколько праздников в году;

* * *

Сколько ты холстов напряла,
Сколько эта прогуляла;
Кто к обедне не ходил,
Кто по пятницам грешил;

* * *

Кто с своей женой в раздоре,
А кому от тещи горе;
Домовой где черезчур –
Не взлюбил хохлатых кур.

* * *

Смолоду она гуляла,
Всем на свете промышляла . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

* * *

Как на барыне-ль солоп,
(Вредит) барыне холоп,
На барыне-ль чепчик -
. . . . . . . . . . . . . . . немчик.

* * *

К нашей барыне косой
Приласкался дед Сысой . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

* * *

Ой, барыня, первернись,
Сударыня, перернись,
Ой, ей-Богу, первернись,
Сделай милость - не срамись.

* * *

Дулась-дулась...,
Первернулась...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

* * *

Она всякому . . . . . . . .
С интересом пристает,
Ее ж главный интерес
Идет с правдою в разрез...

* * *

Барыня-барыня, сударыня-барыня!..

А теперь обратимся уже к истории предполагаемой родины песенных персонажей Орловского края.

Нынешняя Орловщина еще во времена литовского господства здесь (14-15 вв.), как страна порубежная, называлась Украиной; то же имя, с добавлением впоследствии прежепогибшей, ненадежной, сохранялось за ней и при московском владычестве в 16-17 ст., до воссоединения Малороссии с Русью Московской. В эту последнюю эпоху видное место занимала здесь Каморицкая (она же Камарницкая или Камаринская) волость, составлявшая собственно часть Орловщины - северной Украины, хотя строгого деления Орловщины на Северскую и просто Украину тогда в сущности не делалось; в то время она обнимала довольно обширную площадь с городами: теперешними - Севском, Дмитровском и Дмитриевом, Курском и бывшим Радогощью, что ныне Севское село.

На исторической арене Камарицкая волость с таким именем впервые выступает во второй половине 16 в. О происхождении этого имени есть несколько гипотез. Так г. Пясецкий, орловский историк, думает, что оно образовалось от речки Марицы, при которой стоит Севск, бывший некогда «камаринскою столицею» (честь эту оспаривает у него сосед его Дмитровск, уничтоженный, по преданию, за смутные крамолы камаринцев и получивший свое имя едва ли не от самого «названного Дмитрия»); по мнению того же автора, и сам Севск в старину, по этой речке, назывался, будто бы, Комарском, например в дарственной самозванца Мнишку (Орл. Епар. Вед., 1871 г., № 21). Другие же полагают, что Камарницкая значит дворцовая, от камора, и волость наша названа так потому, что она еще со времен царя Федора Ивановича состояла в ведении дворцового приказа - царской каморы. Но нам кажется, что все эти догадки неосновательны. Причина имени совершенно иная. В 16 веке волость наша кишела каморниками, и им, вероятно, она и обязана своим названием. Под каморниками в актах «Литовской метрики» известны были в составе горожан и сельчан бобыли, люди убогие, не имевшие своих домов, жившие в чужих избах и каморах. Появление этого слова в южной Орловщине нисколько не удивительно, в виду тогдашнего соседства ее и постоянного общения с польско-литовскими землями. Камарницкая, таким образом, значит край бездомовников, бродяг, каким эта волость и была в свое время. ; в течение же всего описываемого нами времени (16 - 17 ст.) до прекращения смуты на Руси судьбы этой волости, чреваты многими важными событиями, были весьма благоприятны для появления в этом крае той забубённой головушки, мужика-сорванца, который, усвоив себе волостную кличку, увековечился затем вместе с нею в самой знаменитой народной песне.

Камаринщина, доставшаяся Москве от Литвы лишь в 1503 г. (по мирному договору это г. Радогощь с волостьми, отданный потом в удел рыльскому князю Василию Шемячичу), с тех пор до конца своей украинской истории представляла собою один из опаснейших уголков Украины; ей частенько случалось испытывать на себе и опустошительные вторжения литовцев и поляков, долго, хотя и тщетно, стремившихся оттягать ее у москалей обратно со всею Севскою землей, и губительные татарские набеги. Камаринцам той эпохи, поэтому, жилось вообще не сладко; их нередко то грабили, то полонили, то прямо истребляли «огнем и мечем». При таких же условиях о каком либо прогрессе камаринского населения в количественном или качественном отношении не могло быть, разумеется, и речи. И в самом деле, тогдашние камаринские обитатели вели полудикй образ жизни, славились «жестокостью» своих нравов, и при том долгое время были очень малочисленны. Малочисленность эта сильнее всего в свое время смущала покой Москвы, озабоченной укреплением своей южной границы, откуда ей самой постоянно угрожали и крымцы и поляки. Потребность в таком укреплении в особенности сделалась настоятельною после завоевания Казани, чрезвычайно обострившего московские отношения с крымскою ордой. Для безопасности московских владений надо было, во что бы то ни стало, спешно заселять пустынную Украину, строить здесь крепкие города. И Москва, наконец, энергично принялась за эту работу. Царь Иван Васильевич Грозный первый наиболее решительно вступает на этот путь; украинские города Болхов, Орел, да и восстановление Ельца, а также Севска в Камаринской земли - все это дело его царствования. По воле Грозного же, в нашу Украину усиленно направляются из старинных московских земель колонисты, годные к ратному делу, способные защищать ее от ворогов. При этом, однако, на нравственный качества новоселов приходилось смотреть более чем снисходительно. Украине нужны и предприимчивые; «достоинства» же эти так редко уживаются вместе с благонравием, с образцовым поведением, что некоторая уступчивость относительно последнего являлась здесь решительно неизбежною. На практике же уступки шли тут нередко гораздо дальше еще. Нетребовательность, например, самого Грозного на этот счет доходила до того, что им, не говоря уже о мелких злодеях, даже преступникам, осужденным на смерть, разрешалось спасаться бегством в украинские города; местным воеводам строго настрого наказывалось не тревожить этих беглецов, не вспоминать им «старых грехов». В то же время наша Украина играет также и позднейшую роль Сибири: обращается в место ссылки, куда преступники отправлялись в наказанье на житье и на службу. О таком сибирском назначении Камаринщины имеется определенное указание в одном историческом памятнике, царском приговоре «с бояры» от 12 марта 1582 г.,; там прямо сказано: «а которой в жалобнице или в суде лжет и составит ябеду, ино того казнити торговою казнью, да написати в казаки в украйные города Севск и Курск» (Акт. ист., I, 271.) Таким образом, и разбойнику, и ябеднику, и лжецу открывался тогда свободный путь в Украину, где прошлое поселенцев нисколько не вредило их карьере, охотно предавалось забвению, по пословице: «быль - молодцу не укор».

Вот какова была колонизационная система Грозного; той же политики держался и ближайший преемник его дел Борис Годунов. От практического применения этой системы меньше всего, конечно, могли выиграть украинские нравы; с приливом в край заведомо преступного люда, они. напротив, неизбежно должны были все больше и больше портиться. И портились, разумеется. В особенности на этот счет не посчастливилось нашей Камаринщине. Как на легендарного Макара, на нее тут предпочтительно все шишки валились. Страдала она в этом отношении вообще, за компанию, но еще больше в частности, отдельно. Так, кроме повреждения нравов, произведенного здесь наравне с другими украинскими местами «снисходительностью» Грозного, на долю ее выпало еще целых два крупных чрезвычайных случая «порчи». Это - последствия введения на Руси крепостного права (около 1592 г.), а также страшного голода, постигшего Русскую землю в 1601—1603 г.г.; по странному капризу судьбы, и то, и другое наиболее пагубно отразилось именно на камаринских нравах. Закрепощение крестьянства, сильно взбудоражив его в коренных московских областях, дало первый в нашей истории мощный толчок эмиграцонному движению крестьян на окраины; кто только не мирился с упразднением «Юрьева дня», с вечною кабалой, а таких строптивцев оказывалось тогда не мало, - те, отстаивая свою свободу, укрывались теперь в вольные края, на простор. Из всех, однако ж, подобных краев наши вольники бегуны вначале больше всего возлюблили Камаринскую волость. И это недаром, но по двум серьезным причинам. Во-первых, волость эта, будучи расположена сравнительно недалеко от родовых пепелищ эмигрантов, благодаря именно этой близости, была им очень сподручна; во-вторых же, крепостное право в то время фактически здесь почти совершенно отсутствовало, быть может, потому, что с одной стороны Камаринщина считалась дворцовым владением, а с другой не находилось, вероятно, и смельчаков, желающих владеть «душами» тамошних буйных головорезов. Все это в совокупности не могло, конечно, не служить прекрасной приманкой для людей, бежавших от крепостного гнета, и они, поэтому, в изобилии устремлялись сюда. Голод еще больше усиливает это движете и доводить его до неслыханных раньше размеров; от «бедности», оттого, что «стало кормиться не мочно», в Камаринщину со всех сторон хлынули теперь толпы голодных крестьян и холопов; на этот раз их привлекали сюда уже не столько соблазнительный вести о камаринском привольном житье бытье; сколько слухи о прекрасном урожае, действительно собранном тогда здесь.

Таким образом, наша еще недавно малонаселенная волость в какой ни будь десяток лет (1592—1603) обратилась в кипевшую народом землю. Люд этот представляла собою, однако, пеструю смесь «племен, наречий, состояний», в котором явно преобладал «злодейский элемент», проникнутый одним началом - призванием к «разбойному делу», готовностью «под дорогою стоять, зипуны-шубы снимать».

Неугомонная, ни с кем не ладившая пестрота эта шумела и бурлила, как черный поток в половодье. Вскоре на поверхности ее образовывается грозная накипь - разбойничьи ватаги, пред которыми трепещут мирные обыватели не только в Украине, но даже под самой Москвою. Во главе этих «станичников» выступает затем знаменитый в нашей истории атаман Хлопко-Косолап. При Косолапе дела у наших «станичников» пошли уже так успешно, что царь Борис вынужден был вести с ними нешуточную войну; и, при том, нельзя сказать, чтобы она была особенно удачна для царя. Большая царская рать, правда, нанесла разбойникам сильное поражение под Москвой, но пользы от этой победы получилось очень немного. Разбитые «станичники» бежали в Украину, откуда они и вышли с Косолапом; здесь, по царскому указу, их ловили и, по выражению одной разбойничьей песни, допрашивали наскоро: «кто с кем воровал, с кем разбой держал», а затем немедленно жаловали «середи поля хоромами высокими - двумя столбами с перекладиной», т.е. попросту отправляли на виселицу. Казни эти, однако, только подливали масла в огонь, только усиливали противогодуновское украинское направление, так как украинцы чуть ли не поголовно промышляли тогда разбоями; местное «брожение» умов ими только обострялось, так что накануне смуты достаточно было небольшой искры, чтоб возмутить всю Украину, вызвать здесь восстание. И вдруг - вместо ничтожной искры - целый, можно сказать, пылающий костер - самозванщина; «искушеше» это было, понятно очень велико, и Украина не устояла и «прельстилась».

Лишь только мелькнула здесь весть о царевиче - украинцы, эти простые люди, «мужики-севрюки», тотчас же насторожили уши, словно инстинктивно предчувствуя наступление на их улице праздника; чутко и жадно внимают они «вражьему письму», разбрасывавшемуся «литовскими лазутчиками» в Украине «и в городах, и на посадах, и на дорогах» - с коварною целью посеять на Руси раздоры, усобицу, «кровоизлитие всчати»; в особенности среди камаринцев успешно действовали эти крамольные грамоты. Появление первого самозванца «лично» в Северщине дает уже окончательную победу «воровскому» течению в Украине; враждебные годуновской Москве севрюки, первые недолго размышляя, «забыв Бога и души свои», быстро начали «приставать к вору», переходить на сторону самозванца. Камаринцы тут нисколько, конечно, не отставали от своей «крамольной братии», они умудрились даже очутиться впереди других своих орловских земляков.

Известно, что теперешней Орловщиной вообще в смуту было обнаружено редкое легкомыслие - «шатость», за что нашей греховоднице немало достается даже в народных присловьях.
От «воровской» смутной эпохи некоторые орловские города унаследовали следующие нелестные аттестации; Орел да Кромы - первые воры; Карачев им в придачу. Елец - всем ворам отец. Ливны - всем ворам дивны. Дмитровцы (камаринцы) - старым ворам не выдавцы. Брянцы - куролесы (они сами Брянск сожгли).
(Словом Вор в те времена называли политических преступников, а уголовных называли разбойник. СК)
Камаринцам, однако ж, из всех тогдашних орловских обитателей по справедливости следует присудить пальму первенства в этом отношении; в Орловщине они, бесспорно, передовые смутьяны, «заводчики воровства», раньше всех связавшие свою судьбу с самозванцами. Так, когда первенец – самозванец - Отрепьев, нерешительно и робко еще подвизался в пограничной Северщине, они уже бесповоротно решают династический вопрос в его пользу; осенью 1604 г. оба камаринские воеводы, «сидевшее» в Севске, были схвачены ими и отправлены к претенденту при торжественном посольстве, которому поручалось также объявить ему подданство «от Камарицкой земли».

Камаринщина, пресерьёзно занятая в начале 17 в. династическим спором, - картина, с первого взгляда, странная, даже комическая; камаринцы и династическая политика - вещи, по видимому, решительно несовместимый, взаимно друг друга исключающие. Тем не менее, несмотря на все это, камаринское политиканство того времени - факт несомненный, и в смуте оно играло видную роль, оказав крупный услуги обоим Лжедимитриям.

Отрепьеву, как уже сказано, камаринцы передались еще в самом начале его претендентской деятельности на Руси. Немного позже он со своею ратью уже спокойно гостит в их богатой «хлебом и медом» и всякими продуктами волости, отдыхая после неудачной осады Новгородсеверской крепости; камаринцы при этом радушно принимают и чествуют своего «высокого гостя» в собственной столице - Севске. Не оставляют они также его и в более скорбные для него минуты, - именно после поражения рати самозванца московскими войсками при Добрыничах, недалеко от Севска, когда претендент, полный отчаяния, в страхе поспешно ускакал чрез Рыльск в свой верный Путивль. Часть камаринцев последовала сюда за ним и здесь, в Путивле, утешала и ободряла его в горе; и не даром потрудились эти утешители: вместе с другими замешанными в крамоле русскими им удалось таки совершенно успокоить, а главное «удержать» павшего духом самозванца, намеревавшегося было совсем уже бежать обратно в Польшу. Вот каковы были непосредственные услуги камаринцев первому Лжедимитрию.

Дорогонько, однако ж, пришлось им поплатиться за такое «увлечение» вором», за службу и радение ему.

Московские воеводы, прекрасно понимавшие значение камаринской «измены», страшно ненавидели этих крамольников и нетерпеливо ждали случая, чтоб примерно наказать их. После добрыничской битвы, отдавшей беззащитную Камаринщину во власть москвитян, не стало дело и за случаем. Москвитяне немедленно же принялись пользоваться им и произвели жестокую расправу над камаринцами. Последние, без различия пола и возраста, обречены были на варварские казни; их сажали на кол, вешали за ноги и расстреливали из луков и пищалей, младенцев же - жарили на сковородах; вместе с тем, беспощадно истреблялось и камаринское достояние, преданное огню и грабежу. В порыве гнева, и сам претендент был забыт москвичами, оставлен без преследования. Только потом они, спохватившись, бросились за ним в погоню, но было уже поздно. Московская рать, не настигнув самозванца, вернулась назад в Камаринщину, где, - так сильно было раздражение москвичей против камаринцев! - снова предалась «жестокостям» над туземцами, стала свирепствовать над ними...

От таких ужасов в выигрыше, впрочем, был только один самозванец. Доведя чуть ли не до «белого каления» старинное недоброжелательство камаринцев к Годунову, они то же время необычайно у прочили преданность их Отрепьеву, - тем более, что никакого иного выбора тут им больше и не оставалось.

В конце концов камаринская «верность» этому претенденту на шапку Мономаха сделалась почти непоколебимою и пережила даже на несколько лет его самого. Когда Отрепьева уже «не стало» на Москве, камаринцы все еще продолжали усердно «прямить» ему, подвизаться во имя его. Московской вести о гибели этого мнимого сына Грозного они, подобно всем «прежепогибшим» украинцам, решительно не хотели верить, считая ее «обманом», «выдумкой»; зато слух о новом чудесном спасении его от «крамольничьих рук», быстро облетевший Украину, был восторженно приветствуем ими.

Таково было тогдашнее камаринское настроение. Обусловливалось оно, впрочем, не одною только беспредельною верой камаринцев в «подлинность» самозванца и в легендарные сказания о том, что он опять счастливо спасся от покушений изменников в Москве. Несомненно, дело не обошлось здесь и без иных чисто житейских практических соображений, навеянных на камаринцев заботами о самосохранении, об избавлении себя от лишних «бед и напастей». Отвернись они от самозванщины - бродившие в Украине поляки легко могли бы покарать их за эту «измену». А защитить некому: Москва далеко, да от нее и нельзя было ожидать чего либо хорошего для себя, - так запутались и осложнились их взаимные счеты... Волей-неволей приходилось, следовательно, держаться «цариков» и стоять за них, в надежде, авось случайности войны сами собой улучшат участь камаринщины, выручат ее из беды...

Но как бы там ни было, только предприятие во имя нового претендента «Тушинского вора» находит себе первую точку опоры тоже в Камаринщине. Здесь же начинает свое «крамольное поприще» и предтеча тушинца, знаменитый холоп Болотников, с легкой руки путивльского воеводы, князя Шаховского. С неболыним отрядом войска, который дал ему «для почину» этот преданный «вору» воевода, он вскоре переходить из путивльских в камаринские пределы и здесь открывает надежное средство увеличить свою дружину и воскресить смуту на Украине.

Еще Пушкин, протестуя в «Борисе Годунове» против крепостного права, делает, по поводу установления его, устами князя Шуйского следующее исторически верное замечание:

А легче ли (от крепостничества) народу? Спроси его.
Попробуй самозванец им посулить
Старинный Юрьев день,
Так и пойдет потеха.

Отрепьев, однако, достигает цели, не прибегая к этому сильному средству. Менее же разборчивый Болотников не только не пренебрегает этим средством, но даже идет гораздо дальше, не останавливаясь на одном «Юрьеве дне». Стремясь обеспечить себе успех наверняка, он не скупится на «посулы» и, обращаясь к «своим» - к украинской «черни», обещает ей под знаменами Димитрия не одну лишь волю, но также богатство, господство и почести, объявляя в то же время, к великому ужасу своих привилегированных современников, безлошадную войну существующему «строю». И последствия вполне оправдали этот тонкий расчет. На клич Болотникова, этого воровского «вождя», отовсюду стали спешно «слетаться» обычные украинскиее герои - разбойники и воры, беглые холопы и крестьяне; местами же к ним присоединялись еще казаки, стрельцы, посадские, даже никоторые «помещики». А затем началась уже и «потеха»; возобновилось хватание и «заточение» воевод, не хотевших действовать заодно с Болотииковым; крестьяне же и холопы, кроме того, усердно занялись еще разграблением и истреблением украинских помещиков, а также и горожан, при чем по коварному болотниковскому наставленю мужчины убивались, а беззащитные женщины, особенно «барыни» и «барышни», принуждались выходить за самих грабителей замуж, предавались «позору». Словом, поднялось «великое смятение», обстоятельно описанное в грамоте царя Василия Шуйского пермскому воеводе, князю Вяземскому, от 9-го декабря 1606 года, в которой, между прочим, относительно расправы украинских мятежников-воров над привилегированными классами прямо говорится, что воры эти, руководимые «воровскими головами» - Болотниковым, Пашковым и др., «и дворян, и детей боярских, и гостей, и торговых всяких посадских людей побивали, и жен и дочерей их на блуд имали»... На украинских помещиков все это навело такой страх, что многие, побросав свои поместья, по словам той же грамоты, «разбежались», ушли в Москву...

Но довольно чистой истории, - для нашей цели больше ее не требуется.

Теперь можно, уже приступить к сравнешям истории с нашими песнями, а также к выводам, частичным и окончательным; к этому мы и переходим.

Первое место здесь «Камаринской».

Нам кажется, что стоит только сопоставить досмутный период в нашей «справке» с дошедшими до нас отрывками этой песни, и пред нами на историческом фоне, рельефно выступят песенные образы - Камаринский и Барыня, невольно напрашиваются на сравнение с своими историческими тезками, с камаринцем из под Севска и с его барыней.

В самом деле, между тем и другим тут оказывается очень много сходства.

Песенная «барыня» это, несомненно, историческая помещица времен закрепощения, когда вольнолюбивые «смерды» не захотели ей вечно «служить», стали от нее уходить на окраины.

Что же касается главного персонажа «камаринского», то его двойник сразу бросается в глаза в лице исторического камаринца.

Оба они, очевидно, «одного поля ягоды» и, начиная с имени, чуть ли не до мелочей похожи друг на друга.

Песенный герой называется, например, Камаринским, или Камарицким; исторический тоже - по Камаринской волости, кличка которой долгое время носилась обитателями этой волости даже не без гордости.

Далее, песенный отчаянный забулдыга, враг приличий, «вор-мужик», озорник, которому все «трын-трава», даже само море только но колена, не больше; не лучше и исторически: присевские камаринцы 16 -17 веков были все «мужики-севрюки» и страшные озорники-забулдыги, «ворами же» их честила Москва за их разбойничество, а главное за «радение» ворам-самозванцам, за мятежи и крамолы.

Песенный, видимо, враждует с помещичьей властью, не хочет, как сказано в песне, «своей барыне служить». То же случилось и с историческим; после уничтожения «Юрьева дня» он, как это видно из нашей «справки», также «заворовал» и отказался повиноваться «барыне», вообще возмутился.

Песенный, наконец, неукротимый вольник, натура очень подвижная, готовая в любую минуту «сняться» с якоря и удалиться; не поладив с «барыней», побежденный в неравной борьбе с нею, он, недолго думая, «бежит» от этой Марковны с душой «бархатной». Тем же качеством в избытке был наделен и исторический камаринец, который, разсорясь при новых порядках, при крепостном праве, с «помещичьей властью», тоже ушел от этой власти на волю, в украинскую Камаринщину.

Вот сколько тут существенно общего между обоими камаринцами, историческим и песенным; все это, полагаем, дает нам право отождествить их обоих, считать за одно лицо.

Теперь о «Барыне». Но тут прежде всего небольшая оговорка: мы не признаем эту песню самостоятельною, особою. И по языку, и по сюжету, это, по-нашему, продолжение «Камаринской», вторая часть «Камариады». Действующая лица в них одни и те же: «Барыня» и ее неразлучный спутник «Камаринский»; последний, правда, здесь не называется прямо по имени, но в анонимном незнакомце, в обидчике героини, по его приемам и ухваткам, совсем не трудно узнать классического соперника «барыни», бегуна- камаринца, воспетого в «Камаринской». Только вот обстановка здесь уже совершенно иная. В «Камаринской» барыня в апогее своей власти, своего величия, главный же персонаж, несмотря на весь свой задор, сильно удручен, принужден отступать, даже «бежать». В «Барыне» же роли эти круто меняются. Здесь она уже не властная и гордая, как раньше, но бессильная, преданная на насмешки и «поругание» своему ворогу; «господином» же положения является наш старый знакомец, вор-мужик; пользуясь минутой, он щедро осыпает теперь свою соперницу всякими оскорблениями, с постоянным притом напоминанием, что она не мужичка, не холопка, но «барыня», «сударыня-барыня», у которой, однако ж, почему-то всегда «главный интерес идет с правдою вразрез...».

Сделав это неизбежное отступление, возвращаемся к сравнениям.

Исторические двойники персонажей «Барыни» - это бедная барыня-украинка и мятежный камаринец:, из времен тушинщины, из эпохи болотниковских «злодейств» в Украине, когда победоносный камаринц этот отдал самому себе на «поругате» украинских помещичьих жен и дочерей; как и по песне, исторически ликовал тогда вор-мужик, барыня же жестоко страдала, что и воспроизведено в нашей песне в лицах...

Очередь теперь за ответами на другие поставленные нами себе частные вопросы и за окончательными итогами.

На основании всего сказанного выше историческое значение наших песен, думается, можно считать уже бесспорным, прочно обоснованным; это—первое.

События, о которых повествуется в этих песнях, очевидно, взяты большею частью из украинской жизни колонизацинно-смутной эпохи; в «Камаринской» воспеваются раздоры «рабов» с господами вслед за введением на Руси крепостного права, а в «Барыне» подвиги камаринцев и ее собственный мартиролог после смерти Лжедимитрия I, при Болотникове.

Герои наши, по видимому, земляки, быть может, даже близкие соседи. Родина, или, вернее, вторая родина, Камаринского, старинная Камаринская (Камарницкая или Камарицкая) волость, существовавшая еще в 18 веке около Севска, ныне города Орловской губернии, порубежного с Малороссией; родина Барыни, второй части нашей «поэмы» (в первой - в собственно «Камаринской», она могла быть и не украинского), тоже, скорее всего, нынешняя Орловщина, и, во всяком случае, южная московская Украина конца 16 столетия. Оба эти героя—лица собирательные, сословные типы своего времени и своей территории; жили и подвизались они, таким образом, в эпоху крупного исторического перелома на Руси, в период, примерно, от второй половины 16 до конца первой 18 в., ознаменовавшийся у нас важными сословными и династическими переворотами. Вопрос о сословности их едва ли уже может возбуждать какие либо сомнения; ясный и правдивый ответ на это дается как историей, так и песнями, где герой именуется мужиком, а героиня - барыней, как это было и в действительности.

Вся «Камариада», - и в этом, по-нашему, ее основной исторический интерес, - в сущности, замечательнейший «поэтический» отголосок династическо-сословной драмы, разыгравшейся в «Московском царстве» на рубеже 16 - 17 ст.; по своему же характеру, это — типичная частица той бесшабашно-удалой русской народной поэзии, которая, как и все, впрочем, песни нашего народа, при всей своей шумности и размашистости, не свободна, однако ж, отъ обычной тоски, заглушаемой здесь по временам лишь буйными порывами разгула да отчаянной иронией над собственным безысходным положением. Быть может, некогда поэма эта была даже «гимном» неунывающих камаринцев, их «нацональною» песней...

В заключение, последнее сказанье - о творце «Камариады», об авторе этой поэмы. «Гомера» этого мы склонны искать тоже в Украине, даже в Камаринщине. И - это по следующим соображениям.

В «Камариаде», в обеих частях ее, симпатии автора, несомненно, всецело на стороне героя; это - его любимое детище. Песнотворец наш, правда, не скупится на резкие, даже на ругательные эпитеты по адресу своего любимца, но это нисколько не колеблет только что высказанного нами мнения; по-камарински, такая «брань» - не обида, но задушевно-дружеское поощрение, особый вид народной ласки, - следовательно, она лишь подтверждает нашу мысль о расположении автора к своему герою.

Совсем иначе уже творец «Камариады» ведет себя относительно героини, этой «барыни - сударыни»; в поэме она неизменно выводится в наиболее неприглядных ролях, вообще больше, так сказать, для посрамления, для насмешек, чем для прославления. Таким образом у нашего автора собственно две мерки: одна - «симпатичная», для героя, а другая — «презрительно-насмешливая», для героини.

А отсюда—логический вывод, что певец «Камариады» - лицо не «постороннее», но, что наиболее правдоподобно, близко заинтересованное тут в деле, украинский народный Барков, думающий по-камарински, стало быть, сам - камаринец; живое же участие, принимаемое им в судьбе своих героев, говорит в пользу того, что он был современником последних, свидетелем воспетых им событий. Весьма возможно даже, что это - коллектив, как и его герои,— целый камаринский народ, изобразивший в «Камариаде», не без сильного, по русскому обычаю, оттенка грубоватой иронии, собственные радости и печали, приключения и подвиги в одну из знаменательнейших эпох русской истории.

Вот и все, что мы нашли не лишним поведать читателю о загадочной личности автора «Камариады».

Нам, однако, чего доброго, возразят на это, что полудикого и далеко не всегда даже трезвого камаринца 16 - 17 в. рискованно подозревать в авторстве, да еще в песнотворческом, не мыслимом без соответствующей, хоти бы и скромной, подготовки, которой у камаринца, несмотря на все его разностороннее «досужество», взяться не откуда было. Но такое возражение будет неосновательно; против него громко протестует вся наша поэма. «Камариаде» чужды, ведь, особая тонкость или ученость; этим она ничуть не грешить. Напротив, язык и даже форма этой поэмы - настоящее камаринское, непритязательные и вольные; в каждом стихе, в каждом обороте речи тут так и слышится сам бесподобный автор, этот политикан и баян, во всей своей старинной «камаринской наготе», устраняющей всякие колебания насчет его личности. Он - камаринец, земляк своих героев, и лучшей, чем Камаринщина, родины для него не подыскать.

Т. А. Мартемьянов