Сборник статей и материалов посвященный деревне Любощь и местам ее окружающим

Святский, Даниил Осипович (1881-1940)

ИСТОРИЧЕСКИЙ ОЧЕРК
ГОРОДОВ СЕВСКА, ДМИТРОВСКА
И КОМАРИЦКОЙ ВОЛОСТИ

Орел, 1908 год

Предисловие составителя сайта

Данная книга является краеугольным камнем в изучении истории земель обозначаемых нами как земли Комарицкой волости. Границы чаще всего отражают некую общность, экономическую, культурную, социальную, людей проживающих внутри них и когда это меняется то постепенно меняются и их отражение в виде линий на карте обозначающие границы. Можно сказать, что земли когда то заключенные в границы знаменитой Комарицкой волости до сих пор несут в себе знак некой общей судьбы и увязаны некой уже сегодня еле уловимой связью, возможно, эта связь простиралась какое то время и в прошлое. Историю Комарицкой волости мы можем отследить только с 17 века и только с 18 века появляются, хоть какие то относительно серьезные источники о людях и поселениях. Это говорит о том, что мы являемся историческими банкротами, людьми у которых нет истории, и поэтому для нас бесценны любые крохи которые чудом уцелели и дошли до нас. По 16, до романовскому, веку, первому столетию прожитому этими землями в составе Московского княжества не сохранилось ни каких серьезных источников, а по домосковскому (до 1500 года) периоду совсем у нас ничего нет, из за многовекового системного уничтожения этих сведений и источников. Архив Великого княжества литовского, в котором, возможно могли бы содержаться какие то сведения о истории этих земель, был захвачен и вывезен из Польши Суворовым после подавления народного восстания под руководством Тодеуша Костюшко, и по видимому, был уничтожен. Таким образом мы сегодня имеем обрывки неких источников, которые либо по каким то причинам прошли все фильтры всех поворотов толкования прошлого выгодного правящим группам, либо которые были ими этими группами сфальсифицированы. Можно с уверенностью сказать, что история людей которые жили на этих землях никому никогда не была нужна и не будет нужна кроме них самих. Более того мы видим, как системно она уничтожается, извращается и по возможности замалчивается все обозримое нами время до сего дня. Первые попытки хоть как то собрать воедино огрызки источников которые дошли до нас и хоть как то осмыслить и выстроить предпринял только в самом конце 19! века Гавриил Иванович Пясецкий. Это была частная инициатива человека связанного духовно с этой землей и страстно желавшего сохранить и осмыслить ее историю. Этот порыв был тут же подхвачен и вынесен на совершенно более высокий уровень другим выдающимся сыном этой земли, выдающимся и невероятно разносторонним и смелым исследователем Даниилом Осиповичем Святским, который заложил краеугольный камень в исследование этого вопроса, и это было то же его личной частной инициативой. Не смотря на его блистательный и свободный ум, надо понимать, что он, как и все мы, в своих исследованиях мог пользоваться только теми источниками которые уже есть в наличие и опять таки, ему приходилось жить в рамках толкования событий предложенных имперскими историками Милюковым и Ключевским и под присмотром цензурного комитета. И все таки работа Святского уникальна систематизацией знаний о истории конкретно этих мест во первых, а во вторых, конечно замечательными уникальными личными системными наблюдениями и исследованиями. Заслуги Даниила Осиповича трудно переоценить. Рядом с Даниилом Осиповичем работал другой выдающийся человек, Павел Иванович Якобий, хоть и исторически не связанный с этими землями, но благодаря своему таланту, наблюдательности, трудолюбию и опять таки жертвенной частной инициативе внесший уникальный вклад в исследование и осмысление истории этих мест, проведший уникальный анализ этнического состава жителей этих земель и показавший, что земли бывшей Комарицкой волости были исторически населены финскими народами, а на конец 19 века содержат в себе два базовых древних этнических элемента, очень условно назовем их вятечского и северско-ляшского граница между которыми на начало 20 века примерно совпадала с сегодняшней границей Брянской и Орловско-Курской областей, то есть как бы рассекает Комарицкую волость пополам. И не смотря на это некое этническое различие, мы видим что многие века эти земли были соединены в единое целое что говорит о глубокой исторической, духовной и некой более глубокой этнической общности людей на них проживающих. Нельзя не отметить тот факт, что П.И. Якобий послал рукопись своей еще не изданной книги Д.О. Святскому, подобное совершенно не возможно для современных исследователей ворующих беззастенчиво все что только можно друг у друга. Остается только удивляться благородству этих людей и самоотверженному желанию продвигаться в постижении истины.

Сегодня работа Даниила Осиповича Святского актуальна для нас как и сто лет назад и является для нас столь же новой как и когда то она была в 1908 году. Это и не удивительно. Почти весь 20 век никакого движения в изучении этого вопроса не было и эта книга провалялась на дальних полках в нескольких архивах и библиотеках фонды которых по факту были не доступны широкой публике. То есть, эта книга была удалена из библиотек и архивов Орловской и Брянской областей, условно с 1917 года по 2010, и хоть по пару экземпляров было в Москве и СПб, но они были доступны только единицам. Почти весь 20 век, исторические исследования в России были еще более политизированы и цензурированы чем даже в подцензурной самовластной царской России. Свободы не было никогда, нет и никогда не будет..., но было, есть и будет желание людей иметь знание и стремление людей к обладанию истиной. Эта борьба идет с переменным успехом и одной из замечательных побед в этой битве является то что эта книга была найдена и удалось ее опубликовать в открытом для всех доступе.

С публикации этой книги надо было начинать публикацию материалов сайта, но все не так просто в нашей жизни, обстоятельства складывались по другому от желаемого. Много времени занял перевод скана в текстовой формат. Первые тридцать страниц были переведены в doc фомат бесценными для нас трудами потомка жителей Комарицкой волости Дмитрия Михайловича Плетнёва, что то набрал я и другие волонтеры. По мере проведения этой работы, будет публиковаться и остальная часть книги в текстовом формате. Эта работа дает возможность всем желающим получить доступ к этому исследованию, и я рад, что мы объединяем свои усилия, спасаем и делаем реально доступной для каждого историю наших предков, так как больше это сделать некому. В настоящий момент у нас возникла возможность вывесить не набранную часть книги в формате jpg. Теперь полный текст доступен читателям сайта, а так же и может быть скачан в виде архива ИСТОРИЧЕСКИЙ ОЧЕРК... (200 Mb)

Будем благодарны всем кто сможет оказать любую помощь по переводу этого и других материалов в doc формат

С. Кочевых

П р е д и с л о в и е

Предлагаемый труд составлен, главным образом, на основанни имеющихся уже в литературе данных, частью - же на основании собственных изысканий. В конце книги приложен список всех как литературных, так и добытых нами материалов, которыми мы руководствовались при составлении очерка, с указанием условных сокращений.

Пионером в историографии Севска и Комарицкой волости является покойный историк орловского края Г. М. Пясецкий. В двух своих произведениях «Севская епархия» и «История Орловской епархии», напечатанных в «Орловских Епархиальных Ведомостях» за разные годы, он дал основные контуры истории интересующего нас края. Затем напасал «Исторический очерк города Севска и его уезда», остававшийся долго в рукописи и увидевший свет лишь последнее время, уже после его смерти (напечатан во втором томе «Сборник Орловского церков.- археологического общества» 1906г.). Но при всей своей ценности, эти труды имеют и свои недостатки и к тому - же значительно уже устарели.

Труды Г. М. Пясецкого, собственно говоря, даже нельзя назвать строго историей. Это скорее материалы к истории, т. к. самостоятельного Пясецкий дает очень мало. А если и дает где, то исторические события оцениваются им сквозь призму церковности, и освещение их делается под углом зрения традиций Иловайского. Кроме того, у него почти не разработана история экономического состояния края в древнее время. Мы же сошли совершенно с этого архаического пути разработки истории местного края и старались, насколько было возможно, поставить всю свою работу на научную почву, обращаясь - когда это требовалось, за справками к трудам таких корифеев русской исторической мысли, как проф. Ключевский и Милюков. В главе же «Экономическое состояние волости в 17 и начале 18 в.», а также отчасти и в других главах своей работы мы постарались детально проследить экономическую историю местного края, что является очень важным для понимания развертывавшихся здесь исторических событий.

Всем лицам и учреждениям, помогавшим нам своими указаниями, сообщениями, добыванием материалов, присылкою книг и вообще содействовавшим появлению этого очерка в свет, приносим благодарность.

Д. Святский

Севск. Орловская губерния.
1908 год

I. Характер местности, влияние её на население

По своему положению на границе доисторического ледника, чернозема, леса и степи, - территория нынешней Орловской губ. и в частности Комарицкой волости [1] представляет собою местность переходного характера, часть так называемой лесостепной области России. Южнее начинается уже настоящая степь, а севернее - лесная область. Что касается других, малолесистых уездов Орловской губергии, например Елецкого, Малоархангельского и Ливенского, то существование там степи есть исторический факт. В книге «Большого чертежа» она названа степью „Раковыя Колки" (Мин. 4, в Тр. 1901 - 2 г.). В Комарицкой волости хотя и не было настоящей степи, но отдельные степные целины существовали вплоть до 18 столетия. В грамоте Петра I, по которой в 1701 г. были наделены «порозжею землею» севские рейторы, прямо упоминается «дикое поле». Так назывались в то время степные пространства [2].

Ботанические исследования, произведенные мною в 1903 - 1905 годах в севском уезде, показали присутствие некоторых степных растений, по-видимому, обитающих здесь с давнего времени и уцелевших теперь по склонам и обнажениям (Святский. Очерк растительности Севского уезда»). Это же подтверждается и почвенными исследованиями И. К. Фрейберга и его сотрудников, констатировавших здесь присутствие настоящего чернозема и лесостепных земель. (См. Почвенные карты Севского и Дмитр. уездов). С другой же стороны различный рукописи и предания считают Севск городом, окружённым лесами. Архидиакон Павел Алеппский, сопровождавший антиохайского патриарха Макария в Москву в 1654 году, описывает в своем дневнике большие леса, тянувшиеся от Путивля до Севска. Чаща лесная настолько была густа, что узкая Московская дорога была завалена лежащими поперёк вековыми деревьями; путникам это причиняло большие неприятности, т. к. при переезде через них, колеса поднимались и потом падали с такой силою «что у нас в животе разрывались внутренности», говорит Павел, а сдвинуть деревья не было никакой возможности. Только путь от реки Севы до реки Неруссы лежал в нелесной области. Павел описывает виденные им здесь полевые работы. «Местами - же, говорит он, лес рубят и расчищают землю для посева». За рекой Неруссой снова начинались леса «из сосен и елей, из которых делают корабельные мачты». Эти Нерусские дебри и были началом знаменитых в истории Брынских (Брянских) лесов.

В указанной выше грамоте Петра I, а также в грамотах Михаила Федоровича упоминаются также леса и „дикия дубровы", окружавшее город в бассейнах рек Марицы и Сосницы, а также перелоги, под которыми подразумевались большей частью заброшенные распаханные места, поросшие лесом. Наряду с этим упоминаются также «сеножатныя угодия» в лугах и земля паханная. На плане 1779 года, под самым Севском нынешняя луговая долина реки Марицы закрашена лесом, а около северной и восточной части города леса существовали до 60 годов прошлого столетия; всё вообще говорит за то, что раньше, в особенности на юге и севере нынешнего Севского уезда, лесов было больше и теперь они во многих местах вырублены; но на ряду же с этим нужно признать, что уже в глубокой древности (16 – 17 веках) в бассейнах реки Севы и реки Усожи не было сплошных лесов и местность отличалась более открытым горизонтом. Одним словом, на территории Севского уезда мы находим как теперь, так и прежде целый ряд переходов от дремучих лесов к чисто луговым и степным картинам.

Известные ботанические особенности страны, рельеф поверхности, распределение речных систем, безусловно, влияют на ход истории тех племен, которые расселились в данной местности. Что касается значения лесов, то, не говоря уже о материале, который они поставляют для жилищ и разных поделок, они заменяли нашему предку горы и замки во время обороны, служили русским отшельникам своеобразной Фиваидской пустыней, а многочисленные монастырские обители стали опорными пунктами для крестьянского расселения (Ключев. I, 70). И в самом деле, еще в глубокой древности, когда впервые встречается само имя Севска (12 в.), есть основание предполагать существование на севере Комарицкой волости, в дебрях Нерусских лесов Столбовского Николаевского монастыря.

В то же время, раздольная и привольная степь, граничившая с этими лесами воспитала вольного, «гулящаго» и «слободнаго» человека, представляющего собою полный контраст северному лесному монаху (Ключев. I, 70). Постоянная близость к кочевникам, вечная необеспеченность существования выработали ловкость и удаль у степного человека. «Вольность» эта у жителей Комарицкой волости долго не переводилась и особенно ярко сказалась впоследствии, в эпоху самозванцев, т. к. последние нашли себе в её жителях большую поддержку.

Речные системы имели также не малое влияние на историю. По их бассейнам расселялся первобытный человеке, старался держаться ближе к берегам многоводных рек, чтобы пользоваться их дарами, нередко даже поселяясь на самих реках устраивая свайные постройки, чтобы укрыться от дикого зверя, что имело место по-видимому, и в Севской области. По бассейнам же главных рек сложились и политические области (например Черниговская область в бассейне реки Десны и её притоков), а на берегах выдающихся рек выросли первые города (Севск на Севе, Радогощь на Неруссе).

[1] В состав Комарицкой вол., кроме нынешнего Севского уезда входила также большая часть Дмитровского у. Орлов. губ. до границы, идущей от Водоцкого на Столбище и Лобаново, часть Дмитриевского у. Курской губ., до границы, идущей от Калиновки на Гремячее и Дмитриев, и часть Трубчевск. у., захватывавшая села Салтановку, Глинское и Кокоревку.

[2] Село Жихаревка Дмитровского у. в 1711 г. носило название «Дикого поля» (Ист. оп. цер. ор. еп. 198). Село Пробожъе поле получило свое название вероятно от пробы дикаго поля, т. е. распашки степной целины.

2. Первобытные обитатели

Вопрос о том, кто были первобытными обитателями Комарицкой волости? - отодвигаете нас в седую даль веков и потому сопряжён для историка с большими затруднениями, нелегко поддаваясь разрешению. Геродот рассказывает, что еще в 5 веке до Р. X, через 20 дней пути от Черного моря, севернее Скифов жили Меленхлены. Эта область за 20 дней пути от линии Одесса - Керчь, т.е. за 700 верст к северу, совпадает с линией Брянск - Ливны, т.е. с нынешним Орловским краем. Немного южнее Геродот помещает Андрофагов, т.е. как раз там, где находится Комарицкая волость («Епар. Вед.» 1907 г. № 37). Что это были за народности? - судить очень трудно, не рискуя перейти из области истории в область мифологи, хотя например Орловский историк А. Н. Шульгин прямо считал Андрофагов и Меленхленов за исторических аборигенов Орловского края. Обратимся лучше к более надежному источнику, чем Геродот, хотя и позднейшему - к нашей «Начальной Летописи». О первых обитателях Орловской губернии там сказано следующее: «Беста бо два брата в Лясех, Родим и другой Вятко и пришедша седоша, Родим на Сожу и прозвашаяся Родимичи; Вятко-же седе с родом своим на Оце, от него же и прозвашаяся Вятичи. Друзии-же седоша по Десне и по Селеи и по Суле и нарекошаяся Северо» (цитир. Ор. еп. 5). В этой выдержке речь идет о расселении по нынешней территории Орловской и смежным губерниям славянских племен. Полагают, что пришедшие сюда славяне были родом с Карпат - нынешней Галиции, причем историки переселение их относят не позже, как к 5-7 веку по Р. X. (Милюк. 42). При этом, проф. Ключевский полагает, что Родим и Вятко названы «братьями в лясех» потому, что пришли они из Галиции, тогдашней Червонной Руси, которая в эпоху появления Летописного Свода считалась Ляшской землею (Ключ. I, 126—127).

Но думают также, что под Родимом, Вяткою и Севером не следует подразумевать непременно родоначальников племён. Кто дает название народу, тот не является еще родоначальником этого народа. Три князя из племени Русь, по мнению проф. Евсеева («Епар. Вед.» 1907 № 37) не были родоначальниками русского народа, но только объединили своими именами все существовавшие уже здесь племена кривичей полян, северян и прочих. Таким образом, Родим и Вятко, сами по себе, действительно могли быть «братьями в лясех», объединившими частью пришедших с ними славян, частью те племена, которые они застали уже обитающими на равнине Орловского края. На самом деле, изыскания историков и лингвистов приводят именно к такому соображению.

Географические названия обыкновенно сохраняются долго спустя после того, как исчезает народ, давший эти названия. Чуждые и непонятные для современника, они оживают у лингвиста и могут нам рассказать много любопытного про седую старину. Всем известны многочисленные названия русских рек, кончающиеся на ма и ва: Москва, Кострома, а также ближайшая к Комарицкой волости, или в ней самой находящиеся - Крома, Кутьма, Болва, Куява, Надва, Калахва, Сева [1] . Лингвист Веске показал, что это в сущности один и тот же суффикс, по-фински означающий: „воду". Отсюда например, Москва значит - мутная вода, Кутьма - жилая или домовая река (куд - по-фински означает комнату, помещение. Отсюда «закута» - дурное помещение), Куява - дубовая река (куэ - по-вотяцки означает дуб), Калахва - крепостная река (калах, калэ - крепость). Калахва, действительно берет начало двумя истоками у Верхнего и Нижнего Городка, старых городищ, бывших, быть может, некогда крепостями. Название реки Оки представляет собою испорченное финское joki - река.

Следя за этими названиями по карте России, мы приходим к заключению, что племя, которое давало эти имена, распространялось когда то с северо востока России далеко на юго-запад, переходя в бассейн Днепра, - именно в область его верхних и левых притоков, кончая Десной. В настоящее время, к востоку от всей этой полосы живут два близких друг другу племени финнов - мордва и черемисы. В «Начальной Летописи» упоминаются еще другие племена: мурома, весь и меря. Поселения мери, по историческим указаниям, как раз соответствуют только - что очерченной площади распространения географических названий. Черемисы же до сих пор называют себя мерей (мар, мари), и из их языка объясняется целая масса местных названий рек, городов, деревень и урочищ в губерниях центральной России. Таким образом, весьма вероятно, что древнейшим, нам известным населением центрального междуречья были восточные финны. По указанию «Начальной Летописи» финское племя Мери населяло область озер Переяславского и Ростовского. Но есть основание думать, что отдельные колонии мери среди населения другой финской расы были распространены далеко на юг. Это подтверждается историческим указанием о том, что князь Владимир Киевский, как некогда Ассирийские и Вавилонские цари, переселял на юг колонии северных инородцев. Корень «мар» являющийся этническим, обозначением у современных черемисс, встречается очень часто в географической номенклатуре средней России и в частности Орловской и даже более южных губерний (Ключ. I, 360 - 862,- Мин. I, 42 - 43; Якоб. 12, 14, 86). Возможно, что колонии мери особенно были распространены на территории Комарицкой волости. Под Севском в реку Севу впадает река Марица, в названии которой, по-видимому, ясно звучит этнический слог самого названия племени Мери (Мар, мари) [2]. От реки же Марицы получила название и сама Комарицкая волость. В грамоте Михаила Федоровича 1643 году Комарицкая волость против всякого обыкновения названа прямо Марицкой волостью [3].

Географическая номенклатура Севского, Дмитровского и других уездов Орловской губернии при подробном её разборе не оставляет никакого сомнения в том, что некогда здесь, действительно, обитали финские народности. Древнейшие поселения их сосредоточивались, вероятно, на берегах видных рек и на местах более или менее свободных от лесов, полевых и каменистых. Отсюда и названия, оканчивающиеся на ва и ма (Сева.) [4], Калахва, Язма - в Дмитровском уезде, на иж - камень на пермяцком и зырянском языках (Литиж, Причиж, Чемлиж, Фотивиж - в Севском уезде, и Болдиж - в Дмитровском уезде), на иб - поле по-вотяцки (река Ибуш в Дмитровком уезде = полевая река). В названии Болдиж, кроме окончания иж, корень болд - на вотяцком языке обозначает, общественное для целого округа молебствие и жертвоприношение. Болдиж, действительно, очень древнее поселение и упоминается в Летописях еще в 12 веке. Д-р П. И. Якобий насчитывает в Дмитровском уезде 85, а в Севском 69 финнских географических названий, но, несомненно, их даже больше. (Якоб. 19, 26, 44, 68). В своей работе, посвященной вопросу о первоначальных обитателях Орловской губернии, он высказывает предположение, что Вятичи, занимавшие в Орловской губернии территорию уездов Мценского, Волховского, Карачевского, Брянского, Орловского, Кромского и Дмитровского были даже не финнско-славянским, а чисто финским племенем, каким, в сущности, является, по его мнению, и современное сельское население этих уездов. Взгляд свой д-р Якобий основывает кроме географической номенклатуры, главным образом, на своих психиатрических наблюдениях, по которым население, как раз тех уездов, где по летописям обитали вятичи, отличается наиболее повышенной психической заболеваемостью (кликушество, гетеризм, возвращение к шаманству), присущей финскому племени. Наибольшее процентное отношение финских географических названий к площади уезда падает на территорию тех же уездов.

Но если даже допустить, что Вятичи, т.е. аборигены центральных уездов Орловской губернии были действительно чистыми финнами, то этого еще нельзя сказать про аборигенов Севского уезда. Западные уезды Орловской губернии представляют более слабый процент психической заболеваемости и меньшее число географических названий финского происхождения. Относительно же Севского уезда можно отметить, что оба эти элементы представлены более интенсивно в северной части и гораздо слабее в южной. Но, в общем, получается впечатление, как будто здесь раса населения сменилась, как будто вятичи были оттеснены к северу и востоку, отступили и оставили свои земли и жилища русским. На это же указываете название реки Неруссы, которая могла быть юго восточной границей финского и северо-восточной славянского племен (Якоб. 55, 89, 179), Дмитровский же уезд лежал всецело в полосе указанных вятических особенностей. Таким образом, на территории Комарицкой волости обитали как финны, так и славяне, причем Севский уезд, согласно „ Начальной Летописи" населяла часть Северян.

Интересные выводы д-ра Якобия, конечно, могли бы подтвердиться исследованием древних курганов и городищ Орловского края, в большинстве своем еще не раскопанных и потому-то в настоящее время исследователи Орловской старины заинтересованы этими раскопками.

Древнейшим, доисторическим обитателем Комарицкой волости, если судить по некоторым археологическим указателям и памятникам, найденным в этой области, был грубый дикарь, вся жизнь которого являлась сплошной, ожесточенной борьбой за своё существование, которое он отстаивал с неуклюжим кремневым топором в руках. Этот дикий человек, вместе со своей семьей, ютился в непроходимых чащах лесов, насыпая земляной окоп - «городище» и огораживая свои поселения остроконечным тыном - прототипом всех русских «острогов» (крепостей) [5]. История культуры указываете нам также на то, что нередко первобытный человек устраивал свои поселения на озерах и реках, в виде свайных построек и плотов. Подобные жилища ограждали его от диких зверей. У Севских аборигенов, по-видимому, отчасти был такой же способ расселения, на что указывают плоты, сработанные при помощи каменных орудий и найденные в севских болотах, близ города Севска, в первой половине прошлого столетия [6]. Остатки деятельности человека каменного века - кремневые орудия и глиняная посуда также встречались в Севской области, при раскопах и случайных находках. Так, например, близ села Доброводья был найден порядочный кремневой кинжал, сыгравший, быть может, очень важную роль в жизни какого-нибудь здешнего аборигена [7]. При раскопке одного из курганов, находящегося близь села Марицкого Хутора, в 1907 году членом Орловской Архивной Комиссии В. М. Турчаниновым был найден кремневой осколок вроде стрелы и черепок глиняной посуды. Сам курган оказался не могильником, как это предполагалось сначала, а городищем, устроенном на болоте, в лесу, который существовал здесь раньше и виден еще на плане 1779 года. Внутренность кургана оказалась состоящей из глины с правильными прослойками известкового или цементированного вещества, разделяющего площадь кургана на более пли менее правильные части, вроде ячеек, в несколько этажей. По сторонам этой площади заметны следы истлевших поперечных и продольных деревянных брусьев [8]. Быть может, это и есть одна из тех свайных построек, которую разумел Пясецкий. Нам известно, например, что самый большой и ближайший к Севску курган (здесь, в долине риеки Марицы их всех насчитывается до 5 - 6) был раскопан уже давно, еще при постройке на его месте усадьбы завода Моханькова.

Из других городищ в Севского уезда были раскопаны пока только два - близь села Борщева и Брасова. В первом были найдены черепки глиняной посуды, с разнообразными орнаментами, железный нож и кремневые орудия. Брасовское городище находится недалеко от хутора Локоть. Оно стоить в лесу и само покрыто сосновым лесом. Находки оказались небольшими: толстые черепки глиняной посуды, иногда грубо орнаментированные, и громадный глиняный обожженный котел, суживающейся книзу усеченной воронкой, вмазанный в яму. Размерь котла - 300 сантиметров в диаметре в верхней окружности и 100 - в нижней, высота 1 сажень. На дне котла найдены угли. По соседству с ямой, в которую был вмазан котел, находится другая яма, меньших размеров, с небольшой канавкой, идущей к котлу. Раскопки велись от имени Орловского Церковного Историко-Археологического Общества под наблюдением председателя его Евсеева. (Епарх. Вед. 1906 г. № 34, 938).

Кроме городищ, в Комарицкой волости есть много курганов, из которых некоторые, вроде того, который был раскопан под селом Марицким хутором, вероятно те же городища. Другие же оказываются древними могильниками, в которых аборигены этой области хоронили своих умерших [9]. Раскопки этих курганов - могильников оказываются в особенности важными, при суждении о верованиях, нравах и обычаях местного первобытного населения. Пока раскопаны только некоторые курганы на севере волости, под наблюдением того - же проф. Евсеева, причем результаты оказались следующие: из 32 курганов, указанных в примечании, близь села Святого оказались в наличности только 3; все остальные были распаханы, хотя крестьяне очень точно указывали места их расположения. Раскопаны были 3 сохранившихся и 2 из недавно распаханных. Тип погребения во всех 5 курганах оказался одинаковым. В курганах были обнаружены человеческие костяки, у некоторых на руках обломки браслетов, проволочное кольцо, проволочные спиральные височные кольца. В одном кургане остатки деревянного гробовища, в другом - костяк обложен берестой, около кости правой руки лежали угли. Около Салтановки оказалась целая группа в 37 курганов. Раскопаны 3. Во всех найдены костяки, протянутые с запада на восток, череп у каждого лежит на левом виске. Найден кусок глиняного горшка без орнамента, уголь и зола, в другом - масса черепков горшка и кусок обожженного кварца. Погребение совершено близь поверхности почвы (Епар. Вед. 1906 г. № 34, 937 - 938). О погребении своих умерших родимичами, северянами и вятичами Начальная Летопись рассказывает следующее: «И аще-кто умираше, творяху тризну над ним, и по сем творяху кладу велику и возложахуть на кладу мертвеца и сожигаху; и по семъ, собравше кости, влагаху в сосуд мал и постовляху на столпе, на путех, еже творят Вятичи и ныне» (цитир. по Пясецк. Ор. еп. 6). Г. М. Пясецкий и А. Н. Шульгин понимали буквально рассказ летописца, что урны ставились на столбах, при перекрестках дорог (Ор. еп. 6 - 7; Мин. 30); при этом Пясецкий прямо заявляет, что время ниспровергло древние урны и развеяло хранившийся в них прах, а Шульгин, имея в виду находки остатков трупосожигания в могильниках и их несоответствие буквально понимаемым им словам Летописи, относит эти трупосожигания,. положенные внутри кургана, к Меленхленам и Андрофагам, обитавшим здесь, по его мнению, до пришествия северян и вятичей, видя в этом своем объяснении, очевидно, косвенное доказательство существования самих Андрофагов и Меленхленов, и оставляя урны на столбах за северянами и вятичами. Но по принятому теперь в науке воззрению, под «столпом» надо разуметь именно курган, а урны с костями, и пеплом «ставившиеся на него» - остатки трупосожигания, закапывающиеся в этот могильник (См. Рожков. Русск. История с социологич. точки зрения, т. I).

Остатки трупосожигания, положенные в глиняный горшок (урну) и зарытые в курган («столп»), действительно были находимы в Болховском уезде Орловской губернии, и по мнению проф. Евсеева как раз соответствуют погребению, описанному в летописи, как оно понимается ныне (Еп. Вед. № 34, 1906 г. 940). Находки - же в курганах крайнего северо-запада Комарицкой волости не соответствуют этому погребению. Но тот же самый проф. Евсеев относить их все же к Северянам, или даже к Родимичам - западным или юго-западным соседям вятичей, руководясь в этом случае, вероятно, тем соображением, что в эпоху появления летописного свода северяне и родимичи, по-видимому, уже перешли к иному обряду погребения, тогда как у вятичей погребение «на столпах» существовало еще при летописце - «еже творят вятичи и ныне» - (Епарх. Вед. 1907 г. № 37, 701). Любопытно привести здесь одно предание, касающееся большого кургана с крышеобразной верхушкой, находящегося у села Игрицкого. Это предание записано в церковной летописи села Пьянова, откуда мы и извлекаем его. Князёк села Пьянова по прозванию Панов, преследуемый князем села Асовицы, спасался бегством в челне, вниз но реке Усоже, но около села Игрицкого был настигнуть врагами и „на меч свой зарезался". Дружина его наносила шапками земляной курган на месте могилы своего князя.

[1] Нынешнее название реки «Сев» в грамотах уже 17 века пишется «Сева»

[2] Д-р П. И. Якобий, приславший нам свою интересную книгу «Вятичи в Орлов. губ.», пока еще не вышедшую официально в свет, с любезным разрешением воспользоваться ею, в качестве пособия, независимо от нас высказывает такое же предположение, что в названии реки Марицы слог мари, несомненно, есть этническое обозначение черемисс. В Вятской губернии название мари - сола буквально означает «черемисское селение».
В окрестностях Севска встречаются названия урочищ, в которых звучит все тот - же корень. Так например, под селом Селечней есть Подомарева дубрава, под Стрелецкой слободой Маринин лог, Марин овраг. Последний на плане Чемесова 1779 г. назван оврагом Моран. Известно еще село Морево Дмитровского уезда.
Полагают также, что название «Марица» чисто славянского происхождения и дано по имени известной реки того же названия; на Балканском полуострове - славянами, выходцами из этого края.

[3] Д-р Якобий говорит, что пермяки называют себя „Коми". Комай- личное вотяцкое имя (Якоб. 85). Не составилось ли название Комарицкая волость из двух, слившихся впоследствии этнических корней коми + мари?
Орловский историк Г. М. Пясецкий также одно время предполагал, что название Комарицкая волости произошло от реки Марицы (Ко + марица, т. е. волость, прилегающая к Марице) - (Сев. еп. 1643), но потом (Ор. епар. 136) начал производить его от слова “Камара” (камера), под которым в эпоху завоевания этого края Литвою, подразумевалась область, отчисленная вместе со своими доходами к королевскую (камерарную = дворцовую) собственность.

[4] Некоторые производят слово «Сева» от посева или сева хлебов, причем в подтверждение этого указывают на герб Севска - сноп хлеба на поле. Но ведь слово „посев" уже позднейшего чисто славянского происхождения, а о самом гербе, конечно, и говорить не приходится. Г. М. Пясецкий производил слово «Севск» от северян (Сб. П, 5). Думают, что соседний город с Севском Новгород - Северский назван так в отличие от Севска, как „Новый город Севск".

[5] По сведениям, добытым через волостные правления в 1873 г., в Севском уезде известны след. городища: 1) в 3 в. от с. Брасова, посреди Курьей рощи, 2) на бер. р. Зевры близ д. Сныткиной, 3) около Николаевск, хут. и с. Аркин, 4) и 5) два городища около Гавриловой Гуты, 6) городок в Холмецкой лесной даче, 7) внутри с Пьянова, 8) урочище Городок близь с. Казинки, 9) городок близь Подгородней слободки, за с. Невдольском, со следами каменной кладки; в Дмитровском у.- 10). 11) и 12) близь с. Столбова - Винокуров, Зеленый и Зуев лога, 13) городок около с. Лабок, 14) около дер. Сергеевой, 15) городище около Поповки и «строги», 16) городище около дер. Городное, 17) в 7 вер. от сельца Хлынина и 18) в 2 в. от Большого Кричина к дер. Ворониной. (Л. Пупарев. Материалы для Истории и статистики Орлов, губ. т. I. стр. 89—97).

[6] К сожалению, Г. М. Пясецкий, у которого мы цитируем это сообщение (Сб, II, 8), не указывает, откуда он его заимствовал.

[7] Этот кремневый кинжал был передан Е. Д. Постельниковым в Музей Орлов. Архив. Комиссии через А. Н. Шульгина.

[8] Описанный курган, по заявление гр. Уваровой принадлежит совершенно к новому, незнакомому нашим археологам типу курганов.

[9] По сведениям, добытым через волостные правления в 1873 г., в Севском и Дмитровском уездах оказались следущие курганы; по берегу Севы около Добруни, по б. Гаремли, по б. Усожи близь с. Игрицкого, по б. Неруссы за Бобрином, на р. Нессе близь Брянцева, три около Кочетовки, на р. Осмони близь с. Троянова, на р. Летче близь Городища, около дер. Глушьи, между Нижним Городцем и Турищевым в бассейне р. Навли, 3 кургана около Бальшова, 32 в окрестности с. Святого, 10 около Салтановки и 10 около Глинского. (А. Пупарев. Матер. 89 - 97)

3. Образ жизни и религия первоначальных обитателей;
появления христианства

Местная курганная летопись дала нам пока еще очень мало результатов, чтобы только с её помощью можно было говорить об образе жизни первоначальных обитателей Комарицкой волjости и их религии. Приходится обращаться к древним запискам и летописям. Выше мы говорили о предположении, по которому Орловский край был населен скифскими племенами Меленхленов и Андрофагов еще задолго до Р. X. Византийский посол Приск Понтийский, посетивший скифов, среди которых находился Аттила, в своих записках (448 г.) так описывает скифские народности, называя их «сборищем разных народов»: «сказанные народы отличаются замечательным гостеприимством и радушием; иноземцы, поселившиеся между ними, ведут жизнь спокойную и беззаботную; на встречу Аттиле выходят девушки, держась за руки и распевая песни (хороводь?), а жена главного скифского вельможи принимает Аттилу у порога своего дома угощением (хлеб-соль?); скифские рабыни, окружающие жену Аттилы, испещряют разноцветными вышивными узорами полотняные покрывала». Вдаваясь в частности, Впрыск упоминает, что скифы стригут волосы в кружок, парятся в банях, пьют «медос (мед?) и питье, добываемое из ячменя, «кимос» (квас?). Дворцы были построены из бревен и досок, искусно вытесанных, и обнесены деревянною оградою, украшенною башнями. (Сб. I, 176).

Что касается более определенного к Комарицкой волости племени северян, то о них рассказывается следующее в Начальной летописи: «И Родимичи и Вятичи и Север один обычай имяху: живяху в лесе, яко-же всякий зверь, ядуще все нечисто; срамословие в них пред отцы и снохами; брацы не бывают в них, но игрища меж селы: схожахуся на игрища, па плясанье и на вся бесовская песни, и ту умыкаху себе жены, с нею кто совешав прежде, имяху-же и по две и по три жены». (Цитир. Ор. еп. 6). Разумеется, автор летописного свода, какой-нибудь простодушный монах, описывая жизнь северян и вятичей, считает их «неведущими Закона Божия и творящими себе закон», желая выставить в лучшем свете своих соплеменников - полян. На самом же деле, нет ничего ужасного в их образе жизни, если мы будем смотреть на дело с точки зрения истории культуры. Обычай «умыкания» жён на игрищах, по мнению проф. Ключевского, до сих пор сохранил свои следы в распространенной игре в горелки. Интимные отношения отцов со снохами встречаются и теперь в семьях.

Под 859 г. в Начальной летописи упоминается о том, что козары «на Полянех и на Северех и на Вятичех, имаху по белей виверице от дыма», т. е. что северяне вместе со своими соседями попали под власть козар, и последние наложили на них дань по белке, или векше. Были ли это звериные шкуры, или металлические деньги, однозначащие с прежним меновым денежным знаком, решить трудно. «Белью» иногда назывались вообще белые, серебряные монеты, в отличие от черных, медных монет. Цена векши, принимая во внимание расчет Прозоровского по «Русской Правде», равнялась 1 1/3 коп. (Тр. 1901 и 2 г. Мин. 23). Пясецкий же под «белью и веревицей» понимает два денежных знака - звериные шкуры белки и горностая (Сев. оп. 1664). Позднее козарами бралась уже настоящая денежная подать - по «шелягу от рала», т. е. с сохи, что указывает уже на существование у северян земледелия, даже в такое отдаленное от нас время (964 г.). В это же время они занимались и торговлей со своими соседями, а также и с самими козарами, т. к. еще в 7 веке через посредство Арабов, из Азии у них появились в большом количестве бронза, стекло, серебро и железо. (Мин. 29). Религия северян и вятичей, как и других славян, по-видимому, состояла в обоготворении великих и грозных сил природы. «Начальная Летопись», «Слово о полку Игореве», народные предания и указания иностранных писателей сохранили нам названия славянских божеств; это - имена Перуна, бога молнии и грома, Сварога - бога неба, Ярилы (Купало) и Даждь - бога, или Хорса, с именами которых олицетворялось солнце. (Слово «хоровод», или «коровод», по-видимому, произошло от Хорса и однозначащего ему древнеперсидского Кирос или Корос), Стри - бога, управляющего ветрами, Кощея и Бабы-Яги, властителей зимней стужи и метелей. Упоминаются также имена Волоса или Велеса, скотского бога, Мокоши или Лады - женского божества, покровительницы жен-родильниц. На ряду с этим известны Род и Роженицы, Виллы - божества того же порядка, но занимающего в иерархическом порядке низшую ступень. Далее идет целый ряд второстепенных божеств, так сказать - славянских пенатов - это домовой, леший, водяной, русалки, полевик и Бука, которым стращали и стращают еще и теперь детей [1] (Пясецкий. о св. Кукше, 18; Сб. II, 6; Забелин. Языч. религия рус. славян. Хрест. 1, 32 - 28; Орл. Кален. 1903 г., 49).

Поклонение и служение этим божествам происходило, обыкновенно, у берегов священных рек, озер, ключей и колодцев, у заповедных дуплистых деревьев, в священных лесах и рощах. Святилище, где помещалось священное дерево или источник, обыкновенно отгораживалось кольями, иногда завешивались тканями, брошенными на ветви, куда не было позволено переступать без особенной нужды. Нередко, во время молитв, зажигались священные костры, происходили гадания о судьбе. Все это сохранилось и до сих пор у русского народа, в виде разнообразных обычаев, приуроченных уже к христианским праздникам: бросания в воду венков, увешивания деревьев цветными лоскутками, зажигания костров под Ивана Купала, бросания жребия в церкви или около неё - этого, своего рода, гадания о судьбе, - молебствий у колодцев и других местах и проч. (Хрест. I, 38). Сохранившиеся, например, по местам народные гулянья в понедельник первой недели Петрова поста, так называемые «Розыгри» являются остатком языческого празднования Яриле - богу солнца. Севчане, с давних пор отправляются в этот день на Рождественскую часовню, находящуюся недалеко от города. Здесь перед статуей, изображающей сидящего Спасителя, поются в этот день молебны и читаются акафисты. В народе празднование это носит название «ломоносов», в воспоминание, быть может, бывавших здесь прежде кулачных боев, которыми оканчивалось празднование.

Устраивали, или нет славяне изображения своих богов? - сказать трудно, но надо думать, что сохранившийся обычай в некоторых местах России делать чучела в день Ивана Купала, уцелевшие в Малороссии, так называемые, «Каменные бабы», сильная приверженность нашего народа к фигурным, резным и выточенным из дерева или камня иконам - говорит за это. Такие иконы-статуи особенно сильно были распространены в прежнее время и лишь вследствие синодского указа 1767 г., изданного по инициативе Екатерины (Ор. еп. 649), которым запрещалось держать в церквах «непристойные изображения на подобии эллинских богов», эти статуи, изображавшие преимущественно св. Николая и особенно Параскеву Пятницу и Екатерину, тщательно украшенные женскими платьями, разноцветными лентами и ожерельями, были отбираемы и впоследствии уничтожаемы. Впрочем, некоторые из них сохранились не только в музеях, но и в церквах, как например, каменная статуя св. Николая в Мценском соборе, такая же деревянная статуя в Площанском Севском монастыре, только что упомянутая деревянная статуя сидящего и скорбящего Христа, на Рождественской часовне под Севском, у ключа, вытекающего из меловой скалы, под сводами часовни, и статуя Параскевы Пятницы в церкви села Коротецкого (Кошелева) Дмитровского уезда Орловской губернии.

Различные свойства, приписываемые славянами своим богам, были перенесены впоследствии ими на некоторых святых русской церкви. Подобная смесь элементов языческого и христианского, сохранившаяся в народе, служит лучшим историческим памятником пережитых верований давно минувшей эпохи. Таким образом, атрибуты Перуна-громовержца были приписаны пророку Илье, а почитание Волоса было перенесено на свякого Власия, Купало стал тождественным святому Ивану Предтечи и святой Аграфене (Иван - Купало и Аграфена - Купальница). Об этом говорится еще в «Стоглаве»; „Против праздника Иоанна Предтечи, против ночи и во весь день до ночи, мужи и жены, и дети в домах и по улице и, ходя по водам, глумы творят со всякими играми и всякими скоморошествами и песни сатанинскими, ночью в роще омываются водою и, пожар запалив, перескакаху по древнему некоему обычаю”. Обычай прыгать через костер сохранился всюду до наших дней.

Вера же в женскую богиню Мокошь постепенно трансформировалась в почитание святой Праскевы Пятницы и, наконец - недельного дня Пятницы. Еще в поучительных словах 14 века говорится, что идоломольцы бабы, не токмо худые люди, но и богатых мужей жены» молились и ставили трапезу (т. е. приносили жертву) Вилам и Мокоши. Параскева Пятница, очевидно, заступила место Мокоши, тем более, что празднование последней также происходило в пятницу, как и римский праздник Венеры (Dies veneris - день пятницы). Но любопытно, то обстоятельство, что в древней Руси празднование недельного дня пятницы не всегда соединялось с поклонением святой Параскеве, а имело самостоятельное значение, при чем почиталось абстрактное представление дня пятницы, как конкретное. Кроме статуй самой Параскевы, деревянная, раскрашенная статуя «дня пятницы», иногда в виде женщины в восточном одеянии, с молитвенно простертыми руками, а иногда в виде простой бабы в поневе и лаптях, ставились в церквах, в особых шкафчиках, и народ молился перед этим идолом. А в крестных ходах под видом Пятницы «в день уреченный водят жонку простовласу и воздают ей честь и даже в уповании некия пользы», против чего возмущался “Духовный Регламент” (Из записок по церковного историка А. Е. Попова;. Хрест. 1; 49, 34).

Первые исторические указания о появлении в Орловском крае христианства относятся к вятичам, поселившимся по реке Оке. По преданию и исследованиям историков оно было принесено сюда иноками Кукшей и Никоном, между 1115 и 1141 годами из Киево-Печерского монастыря, которые кончили здесь свою миссию мученичеством. Кукша был, вероятно, сам вятич; ему, как одноплеменнику, знавшему язык своей родины, удобнее всего было выступить с проповедью христианства. Сторонник финского происхождения вятичей, д-р Якобий объясняет имя Кукши от финского кук - сухой, что означает аскета (Епар. Вед. № 33, 1906 г.). По свидетельству Г. М. Пясецкого (Сб. II, 7) между обитателями западных уездов Орловской губернии сохранилось предание о богатыре Куке, перед которым расступались леса и горы и который своей могучей силой передвигал реки и озера. Пясецкий же думает, что проповедь Кукши должна была начаться с западных пределов Орловской губернии и в том числе от Комарицкой волости, а отсюда перейти уже в область Оки, п. ч. реку Десна несомненно привела его из Киева сначала в Севский, а потом и другие западные уезды (Сб. II, 8). Нам думается, что сохранились и следы этой проповеди в виде древней столбовской иконы св. Николая, «явившейся» по преданию как раз в промежуток между указанными годами (1115 - 1141 гг.). О появлении этого образа сохранились две записи - одна, на оборотной стороне иконы, а другая на отдельной доске, в которых повествуется, что икона эта «явилась в 1134 году в уезде Севском, в стану Глодневском, в Комаричах, над рекою, называемой Ивушь (Ибушь), на столбе дубовом в Нерусских лесах... И от онаго времени устройся на том святом месте церковь древяная во имя великого чудотворца Николая и монастырь строительство назвася Николаевский Столбовский.... В сем 1760 г. оная чудотворная икона обновися (поновлена живописью). А всех по явлении сей святой иконы шесть сот двадцать пять лет» (прописью) [2]. Ныне на этом месте находится село Столбово.

Несколько позже появляется уже и другой очаг христанства в Комарицкой волости - это Площанская Николаевская пустынь, хотя первое рукописное свидетельство о ней относится к 1620 году, когда этот монастырь был возобновлен киевским иеромонахом Прокопием. На развалинах старого монастыря он нашел деревянную выточенную икону св. Николая, в виде архиерея, держащего в правой руке меч, а в левой ковчег в виде церкви. Предание утверждает, что Площанская икона св. Николая существует в этом монастыре с давних пор, до 17 столетия. Первоначально она явилась в Мценске, приплывши по реке с надписью: «Пошлите меня на Плосское место», то есть в Площанск. Тогда же это и было исполнено. (Е М. «Площанск. Богородицк. Пустынь», 4 - 6, 31). Город - же Мценск хотя и получил впервые христианство, как думают, от Кукши и Никона, будучи главным пунктом, их миссионерской деятельности, но только проповедь эта не была особенно успешной, и сами миссионеры были убиты. Язычество процветало здесь до 15 века, когда Московские князья начали в пределах своего княжества «неверующих просвещати во Христову веру», отправляя туда прежде всего войска и при нем миссионера. Мценск находился под их властью, и вот в одной древней рукописи читаем: «Во граде Мценске мнози беша неверующих во Христа Бога нашего. Тогда (1415 г.) послани быша от князей великих (Василия и брата его Андрея Дмитриевичей) вои со многим воинством, и от митрополита Фотия пресвитер. Живущие Мецняне устрашишася, и ратоваша на них». Таким образом, решительный князь, ревнующий о вере, не остановился перед насаждением христианства даже силою оружия, как это бывало и на западе. Далее, в рукописи рассказывается обычная в таких случаях легенда, что Мецняне, «ратовавшие на них, одержими бяху слепотою», и после увещаний роды Ходанов, Юшинкиев и Зикиев крестились. И вот тут-то на помощь оружию явилась икона св. Николая, выточенная из камня и «приплывшая» но реке. Эта икона изображает св. Николая в виде архиерея, держащего, как и Площанская, в одной руке меч, а в другой ковчег - церковь «в нем - же залог тела и крови Господня», очевидно, предусмотрительно положенных туда миссионером; последний, вероятно, принес с собою и самый образ (И. Соколов. Сказание о явлении иконы св. Николая во граде Мценске, 5, 9 - 10; Пясецкий - брошюра того же заглавия, 27 – 28).

Если сопоставить теперь предания - столбовское с историческими исследованиями о святом Кукше и мценское с площанским, то, нам кажется, можно будет уловить общую нить, которой связываются два, несомненно, исторических факта, однако же, похороненных для нас временем, но всплывающих теперь вновь лишь при историческом анализе и заключающихся в следующем: Первоначально христианство было занесено в землю северян Кукшею и Никоном в начале 12 века, при прохождение ими через эту область к вятичам. Вторично христианство появилось в Комарицкой волости с Оки в 15 веке, быть может из Мценска. Кукша и Никон, явившиеся в этот край, конечно, с иконами, могли одну из них оставить на пути, там, где нынешнее село Столбово Дмитровского уезда. Потом, в Комарицкую волость могли прийти с Оки какие-нибудь миссионеры и принести с собою несколько икон, в том числе, быть может, и деревянную статую Площанскую, снабдив её той же легендою («приплыл по воде»), которая была распространена в Мценске, - в то время, как войска московских князей с пресвитером (1415 г.) просвещали Мецнян (Пясец. о св. Кукше, 98; Соколов. Сказание.... 5). Но так как миссионеры Комарицкой волости остались неизвестными, то непонятное появление столбовской и площанской икон в такое отдаленное время, в Нерусских дебрях (в бассейне р. Неруссы), стали считать впоследствии чудом.

[1] Г. М. Пясецкий полагает, что название некоторых местностей в Орловском и Карачевском уездах Буковищами указывает на происходившее служение Буке в этих урочищах («О св. Кукше» 18). У восточной околицы с. Коростовки на лев. бер. Марицы есть урочище, слывущее у крестьян под тем же именем.

[2] Мы цитируем по указанно А. Е. Попова, специально проверявшего запись и сравнивавшего ее с указанием архиеп. Владимира Казанского (См. Епар, Вед. 1904 г. № 11, 303), при чем противоречия не оказалось (1134 + 625 = 1759). У Г. М. Пясецкого (Ор. еп. 125 - б) год явления иконы 1626; год поновления -1760; всех по явлении иконы - 605 лет, что приводит к абсурдному заключению (1760 - 605 = 1155) о двукратном явлении иконы, сбившем с толку самого Пясецкого. В „Ист. опис. цер. Ор. еп." т. 1; 188, ошибка Пясецкого исправлена.

4. Возникновение и начальная история
городов Севска, Болдижа и Радогоща (12—16 веках)

Область обитания северян и вятичей до 12 века была покрыта, по-видимому, непроходимыми, девственными лесами; нельзя было и думать проникнуть сквозь них из южной, Киевской Руси в северную, и обратно. Приходилось ехать, например, из Ростова и Мурома в Киев не прямою дорогою на Карачев, Севск, а делать большой объезд в сторону - на Тверь и Смоленск. “Уйти к вятичам, в лесную страну”, говорить проф. Ключевский, значило - спрятаться так, чтобы никто не нашел [1]. Народная былина об Илье Муромце - богатыре, крестьянском сыне, хорошо запомнила это время. Мифический герой, приехав в Киев, рассказывает богатырям за столом «у ласкового солнышка, у князя, у Владимира, каким путем он ехал:

«А проехал я дорогой прямоезжею
Из стольного града из Мурома,
Из того села Карачарова.
Говорят тут могучие богатыри:
А, ласково солнце, Владимир князь!
В очах детина завирается:
А где ему проехать дорогой прямоезжею;
Залегла та дорога тридцать лет
От того Соловья разбойника».

Очевидно, речь идет о Брянских (Брынских), Карачевских и Нерусских лесах, захватывающих, нынешнюю северную часть Севского уезда. Это предположение подтверждается и тем, что упоминаемые в былине Девять дубов Соловья разбойника и речка Смородинка сохранили свои названия до сих пор в Карачевском уезде Девять дубов - село и станция Риго-Орловской железной доророги. Карачев, как раз лежал на границе северянской и вятической земель.

Владимир Мономах (12 в.), неутомимый ездок, на своем веку изъездивший Русскую землю вдоль и поперек, говорит в поучение своим детям, с некоторым оттенком похвальбы, что один раз он проехал из Киева в Ростов «сквозе вятичи». С половины 12 века эта область стала прочищаться от лесов. Черниговские князья, часто искали здесь убежища. Юрий Долгорукий во время войны водил уже прямой дорогой из Ростова в Киев целые полки. Это заставляет предполагать какое-то движение в населении, прочищавшее путь в этом направлении (Ключ. I, 351 - 2). В исторической науке уже установилось прочное мнение, излагать которое здесь не место (см. ibid. у Ключев.), о колонизации из Киевской Руси в Суздальскую землю, возникшей с половины 12 века через земли северян и вятичей, и поэтому-то можно утвердительно сказать, что начиная с 12 века край наш значительно оживает и втягивается в круговорот жизни обеих половин тогдашней Руси - южной и северной. Около этого времени надо искать и появления наших первых городов. В Западной Европе, говорит П. Н. Милюков, город выделился из общего фона средневекового феодализма тогда, когда торгово-промышленное сословие почувствовало в себе достаточно силы, чтобы противостать своим феодальным господами». Обращаясь к России, мы видим полную противоположность. Русский город, по медленному развитию торгово-промышленной жизни, не был естественным продуктом внутреннего экономического развития страны. За единичными исключениями, русский город возникал не из скопления в одном месте населения, занятого промыслами и торговлей. Последние могли обходиться в России и без развития городской жизни, п. ч. долго сливались с сельскими занятиями. Раньше, чем город стал нужным населению, он понадобился князьям. Зачем он понадобился, показывает само название «город». Это было место «огороженное», укрепленное, военный оборонительный пункт. Очень долго, до самого 18 века за словом «город» сохранялось значение «кремля», то есть под городом разумелся укрепленный, обведенный деревянного стеною (или частоколом - «острогом») центр города (Мин. I, 225 - 6). Если имела место в городе торговля, то она сосредоточивалась вне стены, или острога, на посаде, на месте названном в последствии «торгом», а раньше называвшемся «гостьбой», или «погостом», куда приезжали купцы, называвшиеся в старину «гостями» (например, в былинах Садко - богатый гость). Сюда же сходились бортники (пчеловоды) и звероловы, для продажи своих продуктов. Впоследствии, с принятием христианства, на этих местных сельских рынках, как привычных людских сборищах, прежде всего становились христианские храмы. При церквах хоронили покойников - отсюда происхождение погоста, как кладбища (Ключ. I, 148). Потом, всякую площадь, сад, палисадник, которые окружали церковь и имели могилы - и просто кладбища даже без церкви, стали называть „погостамы"; но встречая это слово в древних источниках, мы должны придавать ему совсем другое значение. И в самом деле, в старинных рукописях не всякое кладбище и не всякая площадь около церкви носит название погоста, а лишь некоторые. В Севске, например, как это видно из грамоты Михаила Федоровича знаменским попам, «торгом и погостом на посаде» называется нынешняя красная площадь [2], вне тогдашнего „города" - знаменской горы. При перечислении сельских церквей - Пьяновская часовня св. Николая (ныне с. Пьяново) числится под 1634 г., как находящаяся „на погосте Пьянском (Иванском)", и только в 1717 году здесь возникает церковь (Хол. 14). По-видимому, это и были древние торжища. Что же касается севского погоста, то мнение это подкрепляется еще тем обстоятельством, что здесь исстари «бывала церковь Рославская Пятницы», как сказано в цитированной уже грамоте [3]. Самое слово «Рославская» уже показывает на какое-то общение, существовавшее с городом Рославлем. Празднование дня Пятницы, связанное также с именем Параскевы Пятницы, в древней Руси происходило 12 раз в году, и эти дни назывались «временными пятницами», то есть особенно выдающимися, время от времени почитаемыми и сопровождаемыми большими торгами. (Запис. по церк. ист.). И действительно, в Севске исстари существовали две больших ярмарки - «Десятая», в 10-ю пятницу по Пасхе, и «Временная», 28 октября, в день памяти с. Параскевы Пятницы.

Но во всяком случае, наши города, как торговые центры, играли второстепенную роль, как уже сказано выше, а главное значение они имели, как крепости, или «городища». Г. М. Пясецкий относить возникновение Севска (Севско, Сиовск, Севежск - в древних рукописях) к 9 веку, когда приемник Рюрика, Олег освобождает северян от хазарской зависимости и подчиняет их своей власти. Но положительных данных для этого утверждения нет. В первый же раз Севск упоминается в летописях под 1146 годом, но был ли он тогда укрепленным - данных для этого тоже нет. Пясецкий решает вопрос в утвердительном смысле, полагая, что город был устроен князьями для защиты от Печенегов и Половцев (Сев. еп., 1645), но Шульгин сомневается, чтобы Севск существовал тогда в качестве укрепления, так как Святослав Олегович, преследуемый во время войны Изяславом Давыдовичем, с 3000 всадников, в 1146 году „ ис Путивля побеже на Севско и Болдиж, в лесную землю Карачеву" и там укрепился, как об этом рассказывается в Начальной летописи. Если бы Севск был тогда укреплением, рассуждает Шульгин, то Святослав обязательно засел бы там и не тратил бы лишнего времени и труда на дальний переход к Карачеву (Мил. 35). Однако, нам думается, что Севск мог быть укреплением и в то время, но или полуразрушенным, или незначительным для того, чтобы в нем мог укрыться Святослав с семьей и дружиной, почему он и миновал его; ведь в древнее время, как мы уже видели, города строились именно с охранной целью и странно было бы представить существование Севска без городища.

Из Карачева Святослав, передохнув немного, вышел навстречу Изяславу и разбил его дружину 16 янв. 1146 г. Сам Изяслав с Владимиром Довыдовичем и с главною частью войска спокойно обедали в это время в Болдижском лесу, на левом бер. Неруссы (ныне с. Болдино близ г. Дмитровска, а прежде городище Болдиж Комарицкой вол.) и узнавши о поражении, быстро двинулся на выручку. Святослав испугался и «бежа за лес у вятич», а Изяслав, придя в Карачев, узнал об удалении Святослава и счел, что он достиг намеченной цели и потому объявил своим союзникам: „Чего - еста хотели волости, то вама есмь изыскал" (Мин. 39 - 40 в Тр. 1901 - 2 г.).

Город Севск со своею областью, в период княжеский постоянно переходил из одного княжества в другое. Таким образом, он перебывал под властью Вщижского, Северского, Трубчевского, Черниговского и наконец Брянского княжеств. Из других городов этого времени в Комарицкой волости известен по летописям еще один - это Радоще (Радогощь). Это была деревянная крепость, с земляными насыпями. В летописях он упоминается впервые в 1155 году. В это время, суздальский князь Юрий Долгоруков шел с войском в Киев. Когда он находился «у Синего моста близь Радощи», то здесь с ним встретился его союзник, Черниговский князь Святослав Олегович. Отсюда они отправились вместе к Стародубу [4].

Есть основание думать, что в 14 веке Севск был уничтожен нашествием Крымских татар и до времен Ивана Грозного (конец 16 в.) не возрождался. За весь этот промежуток времени он не упоминается при описании в древних источниках событий имевших место в Комарицкой волости, а напротив, на первый план выдвигается Радощ, являвшийся в это время пограничным городом Государства Московского [5].

В 1365 году Брянское княжество, в состав которого входила Комарицкая волость, покоряет Литовский князь Ольгерд. В 1444 году Радогощь, вместе с Новгород-Северском и Рыльском, был отдан королем, как вотчина, роду Шемяк [6], но когда короли польские вздумали вводить здесь католичество, тогдашний владетель Радогоща Василий Шемячич перешел в подданство к московскому князю. В 1500 году по этому случаю в Радогощь прибыл от Иоана III боярин Кошкин и привел радогощан к крестному целованию московскому князю. Однако Литва еще долго не могла помириться с потерею Радогоща и Северского края и часто вносила сюда свои опустошения. В 1523 году даже сам Шемячич был заподозрен в измене Москве, но успел оправдаться и не попал «в опалу». В 1534 году литовцы подступили к Радогощи под предводительством киевского воеводы Андрея Немировича. Город был взят и предан сожжению, причем наместник и воевода Радогожский Лыков сгорел во время пожара. Укрепленный острог, конечно, был уничтожен, хотя в последующее время снова возобновлялся. В 1548 году король Сигизмунд уже клялся «не воевати, ни зачеплати ни чимъ… города Радогоща с волостьми». С этого времени, граница Московского царства уже отодвигается к Севску, и этот город выступает на первый план перед Радогощем. (Сб. И, 11-12).

Кроме Севского, Болдижского и Радогожского городищ, упоминающихся в летописях, в Севской области существовало еще одно - Пьяновское, на беререгу Усожи (Всожа, Совжа - в древних рукописях). Из церковной летописи село Пьянова нами списано следующее предание: в древние времена, в нынешнем селе Пьянове (Иванском) жил князек Панов. Другой князек из села Асовицы завидовал красивому местоположению Пьянова и потому делал со своею дружиною частые набеги на Панова. Последний, устроил для обороны земляной городок. Чтобы ободрить свою дружину, при частых набегах Асовицкого князя, Панов поил ее водкою, отчего село стало называться Пьяновым. Однако, Асовицкий князь был сильнее и в конце концов победил Панова. Последний спасался бегством, и будучи настигнутым врагами, кончил самоубийством (см. конец 2-й главы). Дружина Панова наносила шапками курган на месте погребения своего князя – близ села Игрицкого. Впоследствии в Пьяновском городище была найдена чугунная пищаль 16 - 17 веков, в один с четвертью аршин длиной и весом около 2 пудов, в 2-3 вершка в диаметре. В настоящее время она находится у местного священника, любезно показавшего нам как ее, так и летопись. Первые поселенцы, согласно этой же летописи, пришли в Пьяново из города Сум, Харьковской губернии в конце 16 века [7].

Сколько в рассказанном предании легендарного и сколько исторического – судить очень трудно. Возможно, что это одна из иллюстраций той борьбы князей (12 в.), которая только что описана нами в отношении к Севску, Болдижу и Радощи, сообразно с Начальной Летописью. Но упоминание о кургане совсем отодвигает событие к доисторическим временам. С другой же стороны, находка пищали говорит о более позднем времени 16 – 17 веках. Не есть ли это один эпизод из истории помещичьих разбоев, которыми был так богат 17 век, когда дворяне формировали шайки крепостных и дворовых и с ними совершали открытые наезды на целые деревни? (См. об этом ниже в 9 главе, а также Мил. I, 197). Во всяком случае быль и сказка переплелись здесь такими прихотливыми узорами, что сказать что-либо положительное трудно. Раскопка кургана под селом Игрицким и самого Пьяновского городища, быть может, дали бы какие-нибудь новые материалы для решения этого вопроса. Пупарев, в своем описании севских курганов, называет Игрицкий курган кругообразным, с поверхностью, в виде крыши на доме. Самое городище в Пьянове устроено на меловой горе, возвышающейся на 10 сажень над рекой Усожей. На верху этой горы янется полукругом вал; вход с севера; внутри находится церковь и кладбище.

[1] Относительно лесистости местообитания вятичей существуют большие разногласия. Некоторые (напр. А. Н. Шульгин) думают, что здесь была степь, и в этом смысле понимают выражение: „Святослав бежа за лес у вятичи". Скорее - же всего надо думать, что местность эта была переходного, лесостепного характера, причем местами леса шли целыми дебрями. Название Мценска - города страны Вятичей, по-видимому, финского происхождения, от metsan, что прямо означает город, лежащий в лесной области.

[2] Ныне здесь стоит Александровская часовня и Успенский Собор.

[3] Приблизительно на месте Пятницкой церкви выстроена Александровская часовня, а улица, ведущая от неё по направлению к Городской Управе и дальше, до сих пор носит название Пятницкой.

[4] Название города Радогоща произошло от «Рады гожей (собрание вождей), по мнению Пясецкого. Но он же предлагает и другое курьезное толкование. Святослав Олегович заключил мир с Черниговскими князьями, при чем князья, вероятно сильно радовались этому, отчего город получил название Радощи, Конечно, такое предположение годно лишь для юмористического журнала (Епар. Вед. 1871 г., № 18, 1317 - 18. Свед. о древнем городе Радогощь).

[5] Радогощь расположен на реке Неруссе. Полагают, что название реки указывает на границу Московской Руси с нерусской (литовской) землей. Действительно, тогдашняя граница Государства Московского, как мы видим, совпадала с этой рекой. Думают также, что р. Общерица, впадающая в Неруссу под городом Дмитровском, получила это название потому, что была общей рекой для двух смежных государств, проходя по той и другой территории их. (Ист. оп. ор. еп. 175).

[6] К западу от Радогоща есть село Шемякина Гута Севского уезда, вероятно, входящая в состав этой вотчины.

[7] Передают, что лет 20 назад на кладбище села Игрицкого был найден гроб, который был сломан крестьянами и продан.

5. Колонизация Северной (Слободской) Украйны

Чтобы вполне ясно понять дальнейшую историю Комарицкой волости, необходимо проследить процесс колонизации, совершавшийся а Северной Украйне, в состав которой входила эта волость. Тогда как на запад, говорит П. Н. Милюков, уже со времени переселения народов чуть не каждый клочок земли имеет свою межу, своего владельца, - у нас через всю историю красной нитью проходит процесс расселения жителей на пустых и никому не принадлежащих пространствах. Настоящая область колонизации – это Юго-Восток России, частью заселенный инородцами, частью опустошенный кочевниками. Движения населения на юг можно проследить очень отчетливо. Население движется сюда целыми массами, и при этом движение происходит под прямым влиянием и контролем Московского правительства, взявшего на себя оборону южной границы, а от обороны нечувствительно перешедшего и к наступлению. Чтобы определить границу колонизации, прежде всего необходимо установить крайнюю границу опустошений, произведенных набегами из степи. Набеги эти начались давно и велись с перемежающеюся силою. Со второй половины 14 века мирные отношения с Золотою Ордой у Московского правительства совершенно расстроились, п. ч. Орда начала приходить в упадок и не в состоянии была удерживать в повиновении собственных мурз. Русское население, спокойно соседившее с татарами, после расстройства мирных сношений должно было отодвинуться на север, подальше от степи. Весь юг России, начиная с Орловской губернии, представлял уже и без того совершенную пустыню в 14 и 15 веках. Теперь и на севере от Орловской губернии население старалось держаться ближе к Оке (Мил. I, 54-55). О разгроме Севской области крымскими татарами в 14 веке упоминается в рукописях Чолнского Трубчевского монастыря, нам лично, впрочем, неизвестных. При этом Севск прямо уже называется крепостью (Пам. кн. Орл .губ. 1860 г. «Севск»).

Планомерная борьба Москвы со степными врагами, говорит П. Н. Милюков, началась только с середины 15 века, когда набеги усилившегося Крымского хана стали особенно тяжелы. Потребность в защите стала настолько велика, что надо было во что бы то ни стало найти средства для ее удовлетворения. Московское Государство было в это время еще недостаточно сильно и на первых порах заботилось только о самосохранении. Оно решилось защищать ближайшую естественную границу, «берег» (Оки). Но страшный набег 1521 года показал, что необходимо позаботиться о более регулярной охране. Туда ежегодно начинают командировать полки, а на юг от Оки также выставляются в известных местах сторожевые войска. К середине 16 века создается таким образом, первая правильная линия обороны. Места стоянки войск становятся крепостями; между ними проводятся валы и засеки (Мил. I, 55 – 56). Тогда же, вероятно, реставрируются и остроги – Севский и Радогожский; строятся «сторожки» - Литижский, Чемлыжский и, быть может, приспособляется для той же цели Пьяновское городище. А при Иване Грозном в Севск посылаются сторожевые казаки (Сб. II, 13) [1].

Таким образом, начало колонизации Северной украйны и Комарцкой волости было положено по почину Московского правительства. Сюда присылались «служилые», военные люди для защиты границы. Но на Северную украйну, кроме того стали стекаться разнообразные элементы населения уже по иным побуждениям. Дело в том, что новые земли окраины представляли непочатый край природных богатств, говорит П. Н. Милюков, в то самое время, когда богатства центра заметно оскудели. Отлив населения из центра на окраину был настолько быстрый и решительный, что на несколько десятков лет центр заметно опустел, и экономическое развитие его приостановилось. Кроме того, усилившийся к концу 16 века финансовый гнет и владельческие поборы сами по себе уже дают достаточное объяснение для этого бегства земледельческого населения из-под власти государственных и социальных отношений (Мил. I, 71-72). И действительно, здесь мы видим появление «гулящих» и «слободных» людей, холопов, покинувших своих злых хозяев, «воров» в смысле тогдашних государственных преступников, бежавших от Московского застенка и Лобного места. Здесь правительственный контроль, по отдаленности от Москвы, был затруднителен. Да и само правительство ссылало сюда, в особенности в последующее время, всяких преступников. Сами казаки и другие военные люди, поселенные здесь, также невольно заражались общим духом и вместе с прочими «гулящими» людьми давали полный простор своим действиям (Сев. еп. 1646). Поэтому северная «Слободская» украйна и в особенности Комарицская волость издавна прославились задорным поведением своих жителей. Вероятно, пресловутый «Комаринский» мужик, воплощение разнузданной удали и своеволия, с его залихватской, нецензурной песнью ведет свое происхождение из Комарицской волости. Такое предположение высказал Ф. Ф. Похвалинский и в нем нет ничего невероятного. В глазах Московского правительства Комаричане даже не были русскими людьми, и недаром патриарх Иов, когда здесь появился и привлек к себе общие симпатии Самозванец, назвал в своей грамоте Северскую украйну «прежде погибшею», т.е. давно погибшею землею (Сб. II, 24).

Волна колонизации не остановилась на одной Северной украйне и скоро же, по мере отвоевания степи у татар – хлынула дальше к Юго-Востоку. Но колонизация самой Слободской украйны не прекращалась и продолжилась в следующие 17 и 18 века, но уже значительно тише и не имела такого существенного значения, как в описываемое время.

Любопытно заметить, что в глазах летописца 17 столетие причиной колонизации Слободской украйны были, конечно, не какие-то там политические или экономические побуждения, о которых у нас только что шла речь, а исключительно желание царя не оставить без прославления в пустынном месте Курскую икону Знамения. В сохранившемся рукописном сказании (Сб. I, 436-442) какой-то неизвестный автор этого времени повествует «не мудрствуя лукаво»: «не хотя сего чудотворного богородичного образа тамо в стране суща без прославления оставити, повлеши от древних лет запустению от богомерзкого царя Батыя преданный град Курск обновити и множество людей населити».

Взгляд на причину колонизации Северной украйны, как на чисто религиозное побуждение Московского царя, быть может, близкий и понятный читателям-современникам автора цитированной рукописи, в настоящее время оказывается уж слишком близорукими. Он не удовлетворяет даже современного историка-богослова (См. отзыв по этому поводу г-на Евсеева, Сб. I, 442). Но и объяснение колонизации чисто политическими соображениями Московского правительства, или только экономическими причинами, будет также узким и недоговоренным. Коренную причину этих побуждений надо искать в состоянии, производительных сил Московской Руси 14 и 15 столетий. Если, действительно, как замечает П. Н. Милюков, центр Москов. Руси начал заметно оскудевать, а рост потребностей увеличивался, государственный механизм становился сложнее, налоги росли, то как само правительство, так и народ полубессознательно начали искать выхода из этого положения в дальнейшем расширения территории своей страны. Этого требовало прогрессирующее развитие производительных сил. Народ инстинктивно тянулся к югу, где еще била ключом привольная жизнь; правительство также тянулось туда, сначала обороняясь, а потом и наступая, чтобы удержать возможно больше земли. А там, куда шли толпы народа, ищущего привольной жизни, куда посыпались и царские служилые люди, возникли церкви, строились монастыри и прославлялись чудотворные иконы.

[1] Надо думать, что существовал также острожек в селе Упорое. Полагают, что и само название этого села произошло от того, что жители первоначально поселились за земляными упорами, или крепостями, в защиту от набегов татар и литвы. Признаки этих упоров видны и до сих пор, на Юго-Восточной стороне села, где раньше находили обломки оружия. (Ист. опис. цер. Ор. еп., 220)

6. Слободская Украйна в Лихолетье (1600-1613 г)

Благодаря сильному колонизационному притоку, вызванному, как мы только что видели, развитием производительных сил Московского государства, Комарицкая волость, к началу 17 века стала не только густо населенной, но и тревожно-настроенной областью. К тому же, в начале этого столетия Россию постиг неурожай, а здесь хлеба уродилось с достатком. Это обстоятельство еще более привлекло сюда пришлых людей, и брожение усилилось (Сев. еп., 1647). В 1603 года Хлопка Косолапый с шайкой разбойников пошел отсюда на Москву, но был разбит, арестован и казнен (Мин. 77). Всеобщее возбуждение на юге, передавшееся вскоре на севере, неустойчивость Московского престола, переходившего из рук в руки, вызвали к жизни самозванцев, из которых первый, знаменитый Григорий Отрепьев начал свою пропаганду именно из Комарицкой волости. Несмотря на бдительный пограничный надзор, подпольным путем, в мешках с хлебом, провозились сюда «подметные» грамоты из Польши, от имени самозванца. Наконец вспыхнул мятеж. Города, один за другим начали сдаваться самозванцу. Возбужденные севчане также схватили своих двух воевод и 24 ноября 1604 г. отвезли их скованными самозванцу в Новгород-Северск, в доказательство своей преданности ему. В декабре самозванец прибыл в Севск (Сев. еп. 1647), где при колокольном звоне ему была сделана торжественная встреча. Народ восклицал: «Да живет царь Дмитрий Иванович!». Самозванец принял поднесенную ему хлеб-соль [1]. Народная же молва сохранила воспоминание об этом событии в двух поговорках, где самозванец назван раком и поросенком, а Московский царь – курочкой: 1) Севчане рака с колоколами встречали; смотри-ка, брать, воевода ползет и шетинку в зубах волочет. 2) Севчане поросенка на насест сажали, приговаривали: «не убейся, не убейся – курочка на двух лапках, да держится» [2]. Относительно других городов Орловской губернии, также перешедших на сторону самозванца, ходит много поговорок, в которых местные жители называются «ворами», конечно, в смысле тогдашних политических преступников. Напр.: «Орел да Кромы – первые воры, в Елец всем ворам отец, а Карачев – на поддачу, а Ливны – всем ворам дивны, а Дмитровцы – не выдавцы». Упоминание Дмитровска, является, однако, анахронизмом, т.к. Дмитровска в то время не было и он начинает свое существование, как город, лишь с 1782 года (Запис. цер. ист.). Указанные поговорки о Севске и других городах, как это видно из прибавления о Дмитровске и из самой тенденции, выраженной в них, далеко не в пользу самозванца, появились, по-видимому, в более позднее время – в конце 18 столетия. Название самозванца раком, пятившимся задом наперед – оборачиваясь, так образ, лицом к Польше, а спиной к встречавшим его севцам, или – поросенком, которого севцы не могли усадить на насест (Московский престол) даже с четырьмя лапками, тогда как их у курочки всего две, да и та держится, конечно, претендуют скомпрометировать севцев и унизить самозванца. Первые не могли заметить, очевидно только по глупости, неприличной позы встречаемого ими «воеводы» (намек на выданных севчанами самозванцу воевод), и, отдав преимущество четырем лапкам перед двумя, не заметили также и «поросячьего» облика самозванца. Нелестное название жителей Орлов. края «ворами» также, очевидно, дано со стороны, с целью подчеркнуть политическую «неблагонадежность». Возможно даже, что все эти поговорки полуофициозного происхождения, или, быть может, придуманы впоследствии севскими бурсаками, а не плод народного творчества, п.ч. среди простого народа память о самозванце, как о народном царе, еще долго теплилась даже после ужасных пыток и казней Борисовых палачей.

Весть о занятии Севска самозванцем долетела до Бориса. Из Москвы прибыли воеводы Мстиславский и Шуйский и, не доходя Севска, расположились с 70,000 войска около Добрыничей (ныне село Добрунь Севского уезда) Лжедмитрий же расположился не в самом городе [3], а в Чемлыжском острожке в 10 верстах к северо-западу от Севска (ныне село Чемлыж рядом с Добрунью). У Лжедмитрия было войска до 15,000 чел.; главную силу в его войске составляли запорожцы. Борисовы воеводы, вступив в волость, не знали, где и с какими силами расположился Лжедмитрий, хотя он находился от них всего в 8 верстах, к югу. Воеводы для сбора скота, овса, сена и хлеба послали по соседним селам и деревнями значительный отряд в 4, или даже 7 тысяч человек. Как только отряд отделился от главной силы, наблюдавший за ним Лжедмитрий сделал на него нападение, при чем годуновцы понесли тяжкое поражение. В стане воевод был пойман в это время один поляк, но от него ничего не узнали, даже после жестоких пыток, во время которых он умер. С досады мертвое тело пленника было повешено на высокой ели. Между тем, в стане Лжедмитрия шел военный совет. Поляки и русские, сторонники Лжедмитрия, отговаривали от решительного сражения и предлагали постепенно склонить войска воевод на свою сторону, использовав брожение среди них и недовольство их Борисом, который был татарского происхождения, но запорожские казаки стояли за немедленное выступление. Лжедмитрий видел, что у него сил несравненно меньше, чем у воевод, но в конце концов примкнул к мнению казаков, сказавши: «лучше и славнее встретить врагов в открытом поле и найти или смерть, или победу; последняя вероятна» и решил наступление. Жители Добрыничей, где стояла рать Борисовых воевод, вызвались сами зажечь свое село, но это было замечено, и поджигателей схватили и повесили. Затем начался бой, в котором Лжедмитрий на каром аргамаке, с обнаженным мечом в руке, скакал впереди всех. Сначала победа стала было склоняться на сторону Лжедмитрия, но когда раздался залп из 12,000 ружей московских стрельцов, запорожцы испугались и начали уходить с поля сражения, а их было до 8,000 человек. Дело Лжедмитрия было таким образом проиграно. Оставшаяся половина его войска смешалась и началось бегство; годуновцы преследовали бегущих на протяжении 8 верст, отняли 15 знамен, 13 пушек и многих взяли в плен. Под Лжедмитрием был застрелен конь и он едва спасся в Севск. В этом сражении у Лжедмитрия пало от 3 до 6 тысяч войск. Это было 21 января 1605 года. Известные сцены у Пушкина в его «Борисе Годунове» живописно передают ночь, проведенную самозванцем в Севске, смерть его любимого коня. Борис, узнавший о победе, прислал войскам щедрые награды (до 80,000 тогдашних рублей) и золотые монеты воеводам, которые тогда очень редки и давались только за особые заслуги, как ордена. Между тем, среди Борисовых воевод пошли споры из-за местничества; упоенные своей победой, в сущности легко им доставшейся, они, вместо того, чтобы преследовать самозванца дальше, занялись казнями жителей Добруни, Севска, Радогощи и вообще всей Комарицкой вол. за измену. Поднялись вопли и стоны, все обагрилось кровью; много комаричан было потоплено безжалостно в реке; деревья разукрасились повешенными за ноги и за головы; на колах корчились мужчины и женщины; палачи-воеводы жарили на сковородах младенцев и ради забавы расстреливали комаричан из луков и пищалей. Страшная картина! Она была, впрочем, обыкновенной в ту темную, страдную пору, которую переживала Россия. Недаром в народе зовут это время Лихолетьем. По выражению Пясецкого, вся Северная украйна и в особенности Комарицкая вол. была «осуждена царем на порабощение по произволу военщины», и жители ее толпами бежали в Путивль, группируясь около самозванца, который успел уже оправиться. (Сб. II, 15-20; Мин. 82-83). Зверские поступки воевод и гуманные действия Лжедмитрия заставили всех открыто перейти на его сторону. Борис сделали строгий выговор за бездействие своим воеводам. Но было уже поздно, дело Борисово было проиграно и Московский престол занял названный царь Димитрий.

Не прошло однако и года, как Лжедмитрия не стало в Москве. Комаричане, как и жители всех других областей государства оказались подданными Шуйского, одного из тех воевод Бориса, которые еще так недавно свирепствовали в их стране. Могли ли комаричане любить такого царя? – спрашивает Г. М. Пясецкий. Между тем, в пределах волости появился Болотников [4] с отрядом в 12.000 человек, рассказывая всем, что он будто бы видел в Польше Дмитрия. К Болотникову пристали Комаричане, а за ними Трубчевск, Кромы, Орел и Елец, а когда он был пойман и казнен, в Комарицкую волость был прислан новый отряд из Москвы, состоящий из татар и мордвы, для наказания за новую измену (Сб. II, 21-24). Память об усмирениях Комаричан в лихолетье и о их измене Борису, сохранилась в песне о Комарицком мужике:

«Ах ты, сукин сын, Комаринский мужик,
Не хотел ты свойму барину служить…»

В этой песне, под барином разумеется Борис Годунов; Комарицкая вол. была подарена ему Федором Ивановичем, как вотчина; поэтому комаричане, изменив Борису, провинилась перед ним, не только, как перед государем, но и как перед барином (Сб. II, 13, 22).

Но Комаричан не испугали никакие казни. Образ гуманного «Димитрия» еще долго жил среди них, народ не верил, что его нет уже более, и выдвинул из своей среды других самозванцев. Севчане опять радушно служили им своим имуществом и людьми. Лжедмитрий II, считая Севск своей собственностью, подарил его своему мнимому тестю Юрию Мнишек под именем «Комарска», но конечно не надолго (Сев. еп., 16, 51).

[1] Мне передавали, что у кого-то из местных жителей сохранилась картина, изображающая встречу самозванца в Севске, а также описание этой встречи, но найти этих интересных материалов мне не удалось
[2] Поговорки сообщены мне Севским старожилом И. Т. Макухиным. Стр. 39
[3] Во время пребывания самозванца в Севске, по мнению А. Н. Шульгина, было реставрировано Севское знаменское городище. Народная молва приписывает самозванцу устройство городища около с. Толстодубова, к югу от Севска (Н. Кудрявцев, Геологич. очерк Орлов, губ., 129). Несколько лет тому назад в нем была найдена алебарда. Но то и другое мнение нам кажутся неосновательными, т.к. самозванец оперировал к северу от Севска, около Добруни и Чемлыжа
[4] Передают, что село Бордаковка на юге Комарицкой волости была главным местопребыванием Болотникова

7. Стратегическое значение Севска и Комарицкой волости
в 17 и начале 18 столетий

В 17 веке Севск по-прежнеме остается пограничным городом Государства Московского. Со стороны степи Комарицкую волость продолжали время от времени тревожить татары. Даже во второй половине столетия они все еще не унимались, и годы 1645 и 1662 ознаменовались их набегами, во время которых все предавалось полному разгрому и сами жители уводились в плен. В начале же столетия, с запада Комарицкую вол. тревожат литовцы и поляки. Наконец в 1634 году Севск выносит целую осаду, а в 1664 году польский король опустошает чуть не всю Комарицкую волость. Вполне понятно, по этому, что Севск за это время приобретает важное стратегическое значение для Государства Московского, одно время так упорно отрицавшееся А. Н. Шульгиным (См. напр. Мин., 91). С юго-восточной стороны шла засека, которая должна была защищать от татар, на западе же волость граничила с Польшей. По Деулинскому перемирию (1618 г.) Севск остался за Москвой, тогда как Трубчевск и Новгород-Северск отошли к Польше. Граница проходила через юго-западную часть нынешнего Севск. у. [1]. Село Олешковичи, Севского уезда тольков 1641 году было уступлено Польшей России, как пограничное, на реке Тарт (Сев. еп. 1652). Села Саранчино, Филиппово, Страчево, по рассказам, также принадлежали Польше.

«Засека», устроенная Иоанном III, на карте в «Ист. культ.» П. Н. Милюкова неверно от Путивля поворачивает на Трубчевск и Брянск, проходя западнее Севска, по границе оседлого населения в середине 16 веке. На самом же деле, она проходила несколько восточнее Севска, через восточную часть Комарицкой вол. (нынешний Дмитровский у. Орл. губ.), - от Путивля до устьев реки Уны, а в пределах Комарицкой волости приблизительно от реки Осмони на Брянцево (через нынешний Дмитровск), на Поповку и Водоцкое, по соображениям А. Н. Шульгина (См. карту Сб. I, 354 – 5). Строилась она, обыкновенно, след. образом. На окраинах «засечных» или «заповедных» лесов рубились деревья и сваливались вершинами в сторону неприятеля, полосою сажень в 20 ширины. При пересечении таких завалов дорогами или реками, устраивались городища, или городки, с внутренним пространством 10 – 15 сажень в стороне, с проездными башнями на дорогах, с «надолбами» у рек и «крепостями» у бродов. Первыми назывались столбы, врытые в землю, высотою около аршина, с укрепленными поверх их горизонтальными брусьями. Броды портились вырытыми по дну их ямами и рвами, а также вбитыми под водою кольями. Все средства к укреплению назывались «крепостями». В промежутках между лесами насыпались валы со рвами и иногда с башнями. Засека охранялась «засечною стражею», под начальством «засечных голов». В Комарицкой волости, о-видимому, сохранились остатки засечных городищ у Водоцкого, на реки Водоч и Поповки на реке Локне. По сторонам последнего находятся валы, известные у местных жителей под названием «строгов». Очень возможно, что на этих валах были настоящие частоколы – «остроги» (Мин. 74 – 75).

Город Севск представлял из себя жалкую груду развалин после хозяйничания здесь московских воевод и, потом, литовцев. На другой после Деулинского перемирия, Михаил Федорович мог уже назначить сюда первого воеводу Козлова, который нашел Комарицкую волости в большом разорении: многие села совсем запустели, земли на обработывались и обратились в перелоги, «лесом поросли». Севский острог лежал в развалинах. И вот начинается постепенное возрождение Севска, заселение его военными людьми. В 1625 году здесь уже считалось до 500 человек. Жителей, в том числе 200 стрельцов, переведенных из Новгород-Северска, более 100 казаков, пушкари, затинщики, воротники, кузнецы и плотники и более 100 человек «людей без бою», т.е. семейства военных людей. Стрельцы, пушкари и казаки были наделены, как это видно из «Выписи с книг письма и меры Волынского» (Тр. 1895 г., III; 21, 26 и 27) «пашнею, и перелогом, и дикою дубровою, и лесом около Севска в ближних и дальних местах». На случай опасности, вроде нашествия татар и литовцев, по указу 1630 г. в Севске должны были сходиться 225 человек жителей двух южных станов волости – Чемлыжского и Радонежского (Радогожского) – десятая доля с 2065 дворов, - из которых каждый комаричанин должен иметь по пищали, по рогатине, по топору, по 2 фунтов зелья (пороха) и по 1 фунту свинца. Эти, так назазываемые «даточные люди», должны были жить в городе, переменяясь через каждые 2 месяца «до больших вестей», а по «большим вестям» в город должны были стекаться крестьяне этих двух, ближайших к городу, станов, со своим имуществом и семействами. Жители же двух других – северных станов Брасовского и Глодневского должны были на тех же основания стекаться в Брянск. Вероятно поэтому, Брасовский стан назывался иногда Брянским [2]. (Сб. II, 28 – 29). Таким образом, в 1633 году всяких людей в севском гарнизоне, с «даточными» доходило до 800 человек. Через два года севский гарнизон увеличился выведенными из «отдаточных» городов (т.е. уступленных Польше по Полянскому миру) еще на 100 человек, при чем в гарнизоне были также дети боярские – старобудцы и рославцы.

В то же время, запорожские казаки, избегая королевского суда за свои погромы, целыми толпами бежали в Севск и селились здесь слободами, а Московское правительство, заботясь о колонизации Северно й украйны, не хотело выдавать их Польше. Берестейский игумен Афанасий, проезжая через Севск в 1638 году, пишет, что в день его приезда «с погрому людского великое множество запорожских казаков было». Пререкания между Россией и Польшей по поводу этих перебежчиков сопровождалось тщательным охранением границ с обеих сторон, т.к. в воздухе пахло войною. Этим объясняется появление со стороны Севска на литовском рубеже сторож, которые конечно играли важную роль в последующих оборонах при военных набегах (Сб. II, 26 – 30).

Всех сторож было пять – Сосницкая (недалеко от реки Сосницы), Орлинская (межу Орлией слободкой и Быками), Берестовская (около села этого имени), Стародубская и Крастовская (Близ села Коростовки и Порубежного лога). На эти сторожи высылались по 2 человека «детей боярских» и по 2 казака, сменявшихся понедельно. (Сев. еп. 1653). На обязанности их лежало зоркое наблюдение за лежащею впереди местностью, постоянная связь с соседними сторожами. Места для сторож выбирались такие, с которых открывается наибольший кругозор к стороне набегов, чтобы они были укрыты от неприятеля, вне жилья и служили бы для обороны (Мин. 75 – 76). Дежурившие на сторожах казаки с возвышенного места наблюдали, не появится ли где неприятель. Другие же наблюдали за этим, разъезжая на лошадях в окрестностях. Заметив приближение неприятеля, сторож давал знать об этом верховому, который во весь опор летел к следующей стороже, где, завидев скакавшего всадника, поступали также, пока весть не достигала города. Сторожа, оставшиеся на месте, продолжали выслеживать подробности о числе неприятельских войск, их направления и посылали вторых гонцов. Бывали случаи, что казаки делали спьяну ложную тревогу и потому-то на сторожи стали высылать благонадежных детей боярских (Орлов. календ. 1503 г. Ст. Переверзева «Из прошлого Орлов.края» [3].

Со второй половины 17 столетия Московское правительство обратило большое внимание на Севске, как пограничный, стратегический пункт. Часть жителей Комарицкой вол. и между прочим бобыли, жившие на церковной земле д. Марицы, были обращены в драгун (Пам. кн. Орл. губ. 1860 г.). Но это не помогало; драгуны были мало дисциплинированы и не приходили в Севске для отправления своих обязанностей. Но этому поводу севские воеводы в 1649 году писали царю: «И мы, холопи твои, велим дворянам и детям боярским комарицких драгун в Севск высылать; а комарицкие драгуны съезжаются оплошно и нам Комарицкой волости уберечь некем: конных и ратных людей с нами мало, и какое дурно учинится, нам бы в том в опале не быть». В виду такого положения дела, Москов. правительство стало присылать в Севск особые полки и назначало другого, полкового воеводу, а Севский воевода оставался осадным (Сб. II, 32 – 34 [4]. Но и это мало помогало. Долговременная стоянка полков в Севске подавала повод многим ратным людям бежать. Но во всяком случае, с конца 17 века, во времена царей Петра и Иоанна Алексеевичей, правительницы Софьи и, впоследствии, при Петре на Севске обращается серьезное внимание. Он является с этих пор одним их трех главных центров военной обороны границы, говорит П. Н. Милюков; в то время, как Новгород – являлся таким центром со стороны Шведов, Белгород – со стороны Крыма, Севск предназначается охранять Литовско-Польский рубеж. В этих центрах правительство организует уже постоянные военные корпуса, т. наз. «полки» или «разряды». Чтобы не было затруднений в набор рекрут для этих корпусов, к каждому из этих городов приписываются значительные количества соседних городов, а чтобы было на что содержать корпуса, все доходы этих городов отдаются в распоряжение военного начальства каждого разряда. Таким образом, формируются три обширных округа, положивших начало трем полкам – новгородскому, белгородскому и севскому. В этих военных округах можно видеть зародыш будущего территориального деления России – зародыш настоящих областных учреждений – губерний (Мил. I, 148, 191 – 2).

Полки, призванные заменить старую дворянскую конницу, обучаются уже по новым правилам «драгунской и рейторской» службы. По грамоте Петра I, 1701 году севские рейторы Данило Сурыкин с 16 товарищами получили «для прокормления» земельный надел по берегу реки Сосницы и образовали здесь существующую до сих пор деревню Рейторовку, а из переписи 1701 года видно, что в самом Севске числилось 12 дворов рейторских, с 65 рейторами, трубачами и их семьями и кроме того упоминаются уже настоящие солдаты – «гарнизон», состоящий из 112 человек, двух капитанов и одного поручика. Солдаты получали жалование по 3 рубля в год и по полуосмине хлеба в месяц на человека. Кроме того «из севского магазина давано им государева хлебного жалованья: по полуосмине муки ржаной, да по фунту соли в месяц на чел., а годового жалования откуда на дачу им имати не определено» (Тр. 1891 г. III, 31). Переводя их трехрублевое жалованье на нынешнюю покупную цену рубля, будем иметь 30-50 рублей. (См. Мил. I, 119). Из той же переписи 1711 года видно, что на ряду с рейторами и солдатами в Севске сохранились также остатки и прежних пушкарей и полковых казаков, которые «живут в Севске дворами в разных слободах, также вблизи Севска на хуторах и служат с пашной земли», остатки стрельцов, «которые служили с денежного жалованья, а ныне им оной дачи не бывает». Наконец, здесь были поселены в это время и московские стрельцы за бунт – всех было 4500 человек с их семьями. Все население Севска с 1711 года равнялось 8336 человек, живущим в 2007 дворах. Такого количества населения не имел в то время ни один город нынешней Орловской губернии (в Орле насчитывалось 700 дворов). Кроме севского «гарнизона» и др. военных людей, подъячих было 555 человек (с семьями), начальных людей разных полков 140 человек, стародубских дворян 166 человек, посадских людей 830 человек, нищих 32 человек, бобылей и пришлых «гулящих» людей 128 человек, ямщиков 1542 человек, священно и церковно-служителей 122 человек. Таким образом, мы видим, что главный контингент горожан (более половины общего числа) составляли военные люди, как служащие теперь, так и бывшие раньше на службе, а теперь занимающиеся земледельческими промыслами, преимущественно в ближайших хуторах и слободах. Удержавшиеся названия окрестных селений напоминают нам о первоначальных своих поселенцах. Таковы села и слободы: Солдатская, Пушкарная, Стрелецкая и упомянутая уже деревня Рейторовка<. Другие названия не удержались: Казачий хутор (1712 г.) – ныне урочище «Уличка» между Коростовкой и Марицким хутором, на левом берегу Марицы, Крестовская Пушкарная Слобода (1746 г.), называвшаяся также «Крастовкой» - ныне село Коростовка (Холм., 118).

При перечислении военного населения Севска, мы упоминули Стрельцов, поселенных здесь за бунт. Это произошло при следующих обстоятельствах. Бунтовавшие в Москве стрелецкие полки, бывшие затем на юге во время турецкой войны, возвращались в 1683 году через Севск в Москву. Правительство тогда же решилось наиболее опасных задержать в Севске и для этого предписало Севскому воеводе, чтобы «как полк придет в Севск, то взяв у полковника ведомость, призвать к себе того полку добрых людей и, обнадежа их государскою милостью, спросить у них, которы в том полку стрельцы за прежния шатости негодны и от кого впред чаять дурна, и про кого они скажут, написать на роспись и по той росписи тех стрельцов оставить в Севску, а сказать, что им быть в Севску на время, до указу, а после отпустить к Москве без замотчания». Одновременно с этим, семейства оставленных в Севске стрельцов, было предписано выселить из Москвы в Севск на ямских подводах, но только другою дорогою, чтобы они не встретились с остальными стрельцами, пропущенными через Севск и возвращающимися в Москву. А когда семьи стрельцов прибудут в Севск, приказано было объявить им и самим, задержанным здесь стрельцам, что «указали они Великие Государи быть им в том городе на вьючном житье, а пожаловали они их Вел. Государи, велели им быть в Московских стрельцах по-прежнему и ни чем от Московских стрельцов отличаться не велели и денежное жалованье давать им сполна безо всяких вычетов, а на Москве им за многую мимошедшую шатость быть не мочно… Роздав им жалованье, на дворовое строенье деньги, сказывать им почасту и утверждать их и обнадеживать государскою милостью, чтобы они, видя к себе такое милостивое рассмотренье, не оскорблились и в том городе жили с радостью, покамест они в том городе совершенно на житье на устроятся и не обживутся… А как они в том городе устроятся, тамошним жителям от неприятельских приходов будет надежность и безопаство, а неприятелем страх и опасение, п.ч. во все крестности разнесется, что Украина не токмо тамошними ратными людьми, к осторожности строится, но и прибылыми с Москвы множится и станут их почитать за многия прибылыя рати. А что они за шатость в том городе построены, про то посторонним людям не ведомо». Далее следовало строгое предписание о наблюдении за поведением стрельцов, за их образом жизни и разговорами. Таким путем правительству Софии удалось обмануть московских стрельцов и населить в Севске целую Сухареву Стрелецкую Слободу, в которой по переписи 1711 года числилось 464 дворов. С 1510 душами стрельцов с их семьями. Другая часть стрельцов таким же путем была задержана в Курске. Нельзя не заметить, что план Софии был очень умный; одновременно она освобождала Москву от «опасных» людей и в то же время усиливала гарнизон украинских городов, давая почувствовать за рубежом, что в Москве не дремлют и готовы отразить всякое нападение.

Что же касается настоящего севского «гарнизона», то он был сформирован жившим в Севске любимцем Софии, Голициным [5], который прибыл сюда в 1680 году, выслеживал отсюда замыслы неприятелей и сыскал в разных городах беглых комарицких драгун, до 200 семей (Сб. II, 41 – 45). Г. М. Пясецкий приписывает ему также устройство новой деревянной крепости в Севске (Сб. II, 42), но это не верно, т.к. из добытой мною древней описи севской крепости, произведенной в 1679-8 годах, по распоряжению Петра I [6] видно, что она построена на месте старой, в 1674 – 5 годов, когда Голицина в Севске еще не было.

[1] Вероятно поэтому, один большой лог за селом Коростовкой Севского уезда носит до сих пор название «Порубежного»
[2] Впрочем, быть может, и потому, что в этом стане находились владения некоторых брянских церквей; так напр. «Глинское ухожье» было подарено царем брянским попам и вер. потому в 1702 году село Глинское названо находящимся в Брянском стану [Холм. 61.]
[3] Г-н Переверзев полагает, что сторожи бывшие в других уездах Орловской губернии, со стороны Севска на ставились, т.к. этот город был защищен с юга Рыльском, Путивлем и Новгород-Северском. Одно время и Шульгин отрицал существование сторож около Севска, на том основании, что их нет в расписаниях сторож, начиная с Иоанна III. Однако, указания Пясецкого о сторожах, подтверждаются нижеследующими соображениями и моими изысканиями: Сторожи защищали Севск на с юга, а с запада, со стороны Польского рубежа, а Новгород-Северск принадлежал одно время Польше, и следовательно, не мог защищать Севск с запада. Об Орлинской стороже я нашел свидетельство в грамоте Петра и Иоанна Алексеевичей о церковной земле в бассейне реки Марицы: «А межа той земли… да по Орлинскую сторожу». Сторожилы села Орлии рассказывали о существовании сторож: Орлинской, Берестовской и Страчевской. Под Страчевской сторожей, быть может разумелась Стародубская. Но не называлась ли Стародубской сторожей та, которая находилась под самим Севском, близ Пушкарской слободы, на склоне к берегу Марицы? Здесь видно много ям, как бы следов какого-то строения. Отсюда же открывается широкий кругозор. В самом Севске тогда жили стародубцы – дворяне. На левом берегу Сосницы, на склоне заметны такие же следы, как и близ Пушкарской слободы. Вероятно, здесь надо искать местонахождения Сосницкой сторожи. Кругозор отсюда также открывается хороший
[4] А. Н. Шульгин совершенно голословно отрицал все это и таким образом противоречил историческим данным (См. его Минув. 91)
[5] Передают, что на месте нынешнего сада Моханькова находился дворец Голицина
[6] Опись эта была напечатана в «Орл. Губ. Вед.» за 1839 и 40 гг. (№№ 14, 15, 21, 22; 12), но номера эти нигде в Орлов. Казенных учреждениях не сохранились. Мне удалось разыскать их через Н. П. Красникова в Импер. Публичной Библиотеке, в Петербурге, откуда и были сделаны выписки, переданныме потом мною в Орлов. Архив. Ком., через А. П. Шульгина. Первая часть их была напечатана в Трудах этой Комиссии за 1904 – 5 г., но отыскание этой описи неверно приписано было им Е. Д. Постельникову

8. Севская Крепость в конце 17 и начале 18 веков

Согласно старинной описи 1697 – 8 годов, Севская крепость делилась на следующие части: 1) Малый городок, или первый город и 2) большой или другой город, называющийся также острогом. Существовала и третья часть – Посад, или оболонье.

1. Малый, или первый город (Кремль, Детинец), возвышавшийся на самородном острове, омываемом со всех сторон водою, имел вид неправильного четырехугольника, с бастионами по углам, возвышавшимися от 7 до 10 сажень над уровнем воды в реке Севе. Бастионы были, очевидно, насыпные. На южной стороне этого земляного укрепления находилась восьмиугольная Пречистенская башня с проездными воротами на железных петлях и засовах. Над воротами висели образ Частоховския (вер. Ченстоховской) Бож. Матери, писанный на полотне «с летописью слица», т.е. с надписью на передней стороне. Башня была трехэтажная, крытая «тесовым шатром», с караульным чердаком, зубцами и подзорами. В нижнем и среднем этажах («мостах») стояли три «железных» (чугунных) и четыре медных пищали, Тульского литья, на деревянных колесах и «волоковых станках». Другая, шестиугольная башня была на юго-западном бастионе и называлась Наугольной, высотой в 9 сажень (Пречистенская – в 20 саж.). На ее этажах стояли также пищали. Верх был крыт тесом с зубцами и подзорами. Третья Марицкая башня, на северо-западном бастионе, восьмиугольная в 14 сажень высотой, с караульным чердаком, крытая тесовым шатром, с зубцами и прорезным крестом наверху. На «мостах» ее стояли [Стр. 52] пять пищалей. Четвертая башня на северо-восточном бастионе, против Севской мельницы, Глухая. Пятая, Глухая на том же бастионе, против реки Севы, четыреугольная, без кровли, с четырьмя пищалями. Все башни дубовые, «рублены в замок». Между башнями шли двойные, дубовые стены, в два бревна толщиной снаружи и в одно бревно – внутри, высотой до 2 сажень, мощеные на верху дубовыми досками, шириной в 1,5 сажени, с перилами и катками, крытые тесом. С внутренней стороны крепости на стены вели лестницы. Внизу, кругом горы с юга и запада шли «тарасы», т.е. деревянные «иструбы» (срубы), посыпанные внутри землей, а за ними были рвы, замощенные «дубовым бревеньем». В северной стене крепости были сделаны ворота на железных петлях, засовах и замках, выводившие на Марицкое болото. Недалеко была и вылазная калитка, сделанная под стеною. На этой же северной стене в раскате стояла одна «железная» и две медных пищали, в станках и на колесах. Под восточной стеной городка, близ юго-восточного бастиона был сделан тайник, длиной в 23 сажени, выводивший к реке Севе, над верхом крытый тесом. Среди городка была деревянная, теплая церковь Знамения, с трапезой. Здесь же были и другие строения – 22 житницы, 9 амбаров для оружия и полковых припасов, 5 погребов, из которых один каменный с железной дверью. Против тайника был сарай, выстроенный на земле для сбережения «от пожарного времени пушечных и всяких припасов» (очевидно, нечто вроде погреба). Здесь же был выкопан колодезь, глубиной в 10 сажень и стоял медный котел для воды на случай «пожарного времени». От Пречистенской башни шел мост, длиной 4 и шириной в 2 сажени к большому острогу. С обоих сторон этот мост был обнесен острогом, с калиткой. Мост был сделан «ретой», т.е. крытым сверху и с боков коридором и заканчивался решетчатыми воротами. Линия стен и башен в Малом Городке тянулось на 330 сажень. С северной стены городка, недалеко от мельницы и Марицкого [Стр. 53] Болота, на бугре, отрезанном рвом от материка городка, помещался «житенный двор», размером 60Х26 сажени, с 7 амбарами; он был окружен острогом и соединен с северными воротами городка мостом, под которым шла рубленная «рета» , высотою в 6 сажень, недоходившая немного до ворот городка, где заканчивалась с обоих сторон трех-саженным острогом.

Этот «земляной и рубленный казенный городок» был выстроен в таком виде на старой земляной «осыпи», т.е. на месте прежней крепости. Когда происходила опись, эта крепость начала уже разрушаться. На каждом шагу мы видим из описи, что «кровля, напр., огнила и опала», «караульный чердак ветром сорвало», «от дождевой воды Тарасы огнили и земля осыпалась и городовая стена осела и из пазов вышла». Самые осадные орудия были не лучше. Почти у всех пищалей деревянные станки и колеса «гнилы», «стали ветхи», или вовсе развалились. А про одну пищаль сказано, что она «к стрельбе опасна, потому что меж уш свищь». Мер к возобновлению городка не было принято, т.к. Севск перестали тревожить дикие набеги татар и поляков. Вероятно в начале следующего 18 столетия укрепления сами собою разрушились от ветхости, но огромный пожар, бывший в 1718 году в Севском остроге («другом» городе) по-видимому, не коснулся малого городка, п.ч. в 1720 году приехавшего в Севск фельдмаршала Меньшикова севский воевода встречал пушечною пальбою с «фортеции». Однако, пальба могла производиться просто с земляной насыпи, т.к. пищали стояли здесь до 1812 года, когда их взяли во время войны с Наполеоном и употребили в дело, т.ч. до наших дней не дошло ни одного из этих памятников севской крепости. Что же касается Севского гарнизона, то он был выведен отсюда Петром I еще во время Полтавской битвы (Сб. II, 97; Пам. кн. Орл. губ. 1860 г). [Стр. 54]

2. Большой, или «другой» город (острог) соединялся мостом с малым, от Пречистенской башни. Этот второй город был обнесен большею частью остроконечным бревенчатым частоколом в 1-2 сажени высоты и потому назывался острогом. Но в некоторых местах были Тарасы и стены с примыкавшим к ним рвом. Начиная от моста Пречистенской башни шла стена до Наугольной, рубленой в 4 угла, в один этаж, высотой 6 сажень, с двумя пищалями. Затем шли внизу, по берегу Севы Тарасы, а на тарасах острог, с двумя калитками «против дома соборного попа Симеона» и Казачьей слободы. На восточном краю крепости, против Воскресенской (нынешней Вознесенской) церкви была Воскресенская башня с проездными воротами, четыреугольная, с караульным чердаком над шатром; от этой башни шел на 700 сажень в длину, упомянутый выше дерновой вал, вплоть до реки Марицы, с люнетами, или т. наз. «выводами» и тремя башнями. Первая из них, проездная, к Ямской слободе (название части города) с мостом на Тарасах, ставленых во рву, перед валом. Эта башня была шестиугольной, в 7 сажень высотой. Затем, почти на середине вала была главная, Стрелецкая [1] восьмиугольная башня, примыкавшая к Троицкому монастырю, с проездными воротами, выводившими на большую Путивльскую дорогу. От башни шел через ров мост на Тарасах, в 6 сажень длиной. Около башни была караульная изба и на четырех столбах висел 28 пудовой колокол, присланный в 1690 году из Москвы. В него должны были бить набат, если бы с дозорного чердака сторожевой солдат заметил приближение неприятелей, но употребить в дело его уже не пришлось. Следующая шестиугольная башня против реки Марицы, недалеко от церкви Св. Николы Чудотворца, высотой в 2 сажени. От этой башни на север, по горе [Стр. 55] поставлен острог до озера (пруда), а потом в логу малая четыреугольная башня, без пушек, затем шла уже стена, и около Бункова двора, на горе, над Марицким озером возвышалась шестиугольная башня, с караульным чердаком, с двумя пищалями тульского литья; еще дальше стояла глухая башня с орудиями, из которых одна «железная» пищаль в 2 аршин длиной и в 26 пудов весом. От этой башни тянулась стена, вплоть до моста на Малый городок. В стене сделаны ворота, выводящие на мост и греблю через Марицу, а дальше, на Московскую дорогу. Весь большой острог имел в окружности более трех верст (1503 саж.) и имел вид овала или эллипсиса, большая ось которого шла от Воскресенской до Никольской церкви, а малая – от Успенской до Троицкого монастыря.

В настоящее время, от этого украшения, как и от первого города остались только земляные насыпи и вал. Самый же острог и башни частью, вероятно, уничтожены пожаром 1718 г., а частью разрушились от времени. Остатки вала хорошо заметны в настоящее время на огороде Троицкого монастыря, в саду господина Гаева и у берега Марицы. Видны и некоторые люнеты. Этот вал обозначен еще на плане 1779 года, хранящемся в Севской городской управе.

Внутри большого острога, в описи подробно рассмотрена тогдашняя Соборная Успенская церковь, построенная в 1683 году на месте старой, рядом с воеводским двором. В ней находились подвижные полковые иконы, присланные в Севский полк из Москвы – Успение «с слюдою, в разном киоте и Николай Чудотворец в створчатом серебряном киоте (складень), с каменьем». Эта последняя икона во время описи находилась в походе, в севском полку. Кроме иконы здесь были два Государевых знамени (стяги). Одно висело в церкви, а другое находилось также в полку, во время описи. Один из этих стягов, впоследствии в Знаменской церкви на малом городке и висел до последнего времени на внутренней, западной стене церкви, а потом перешел в собственность [Стр. 56] Москов. Историч. Музея. Размер этого знамени приблизительно, равняется 3,5Х4 аршина.

3. Третий городок – посад, или оболонье – южная часть нынешнего города, непосредственно примыкавшая к внутреннему дерновому валу и простиравшаяся до второго, нынешнего вала, называемого «земляным». В западной части оболонья оба вала соединялись тарасами во рву, а на «тарасах было сделано острогом». Во время описи, нынешний вал, названный «старым» уже не имел стратегического значения, т.к. обвалился и «ров заплыл от мочи и стал мелок и по теме развалянным местам ездят на лошадях с телегами». В настоящее время, этот второй вал также сохранился в некоторых местах и даже лучше первого; он тянется от Петропавловской церкви к Ярморочной площади, окружает последнюю и выходит к нынешней солдатской слободке и берегу реки Марицы. Здесь также сохранились люнеты: 1) у Солдатской слободки, недалеко от реки Марицы, 2) против нынешней кладбищенской церкви – очень сложные насыпи; 3) близ реки Севы, за нынешним садом земской больницы. У этой последней люнеты видны следы кирпичных построек и часто, как говорят, находятся человеческие кости и ядра. К югу от люнеты прежде было нечто вроде озера, образовавшегося у реки Севы. Весь третий «земляной» город имел вид треугольника с ломанными линиями сторон и основания. Верхушка от Воскресенской до Петропавловской церквей, стороны – внешний и внутренний валы и рвы.

Малый городок, в отличие от большого назывался еще казенным, потому что там находились только казенные строения для нужд осадного времени. Но и в большом городе сосредоточивались, главным образом, дома «служилых» людей. Здесь, как мы видели, находилась караульная изба, воеводский [Стр. 57] двор, дома духовенства, приказных людей для управления и ратных на случай осады. Дворы обывателей, находившиеся в незначительном числе в «остроге», назывались также «осадными» и приобретались на случай осады, в остальное же время стояли часто пустыми. Большой город делился на слободы. Так напр., часть его, около Воскресенской цер. называлась Казачьей слободой, вер. потому, что здесь сосредоточивались дома полковых казаков. Никольская церковь находилась в Наугородней слободе, вероятно получившей название от местоположения. Посад, или оболонье (земляной город) предназначался для жителей волости, стекавшихся во время осады в город. Если приятель брал оболонье, осажденные запирались в острог, если же и этот переходил в руки неприятелей, то оставалось последнее убежище, обыкновенно лучше всех остальных укрепленное – это малый городок.

Настоящее, по нашему понятию, городское население (т.е. торгово-промышленное) жило вне острога, в оболонье и на посадах, почему и называлось «посадским». Посады обыкновенно возникали позже главного города. Часть оболонья между Казанской и Воскресенской церквами назывались Ямской слободой, п.ч. здесь жили семьи ямщиков. Позже, на самой периферии города появляются другие слободы, иногда также называющиеся посадами. Кроме промышленников и ремесленников здесь жили также семьи стрельцов, пушкарей, казаков и др. военных людей. Из этих слобод известны – Новоселебная, примыкавшая к южному валу города; она образовалась в начале 18 века и назвалась еще Солдатской слободкой, п.ч. здесь были поселены солдатские полки. Уже самое название показывает о недавнем ее происхождении. Другая Солдатская слобода образовалась по правому берегу Марицы, за Никольской церковью. Стрелецкая Кобылья слобода (впоследствии Сухарева), Старческая (ныне слившаяся с Стрелецкой), Казачья и Пушкарная слободы занимали возвышенное место на левевом берегу Марицы, против малого и большого «городов». Ныне эта часть города носит название Замарицы. Она была [Стр. 58] окружена с востока Авиловым ручьем, ныне высохшим. В настоящее время Стрелецкой и Пушкарной слободы называются северная и западная периферии Замарицы. Была еще Посадная слобода у северо-восточного бастиона малого городка, близ севской мельницы, где ныне кожевенный завод. Но уже в описи севской крепости это место названо: «где поперед сего была Посадская слобода».

[1] У Г. М. Пясецкого эта башня ошибочно названа Пречистенской (Сб. II, 42; Ор. еп. 120); вообще описание крепости у Пясецкого неточно; по-видимому, он описи не видел, а пользовался сведениями о ней из вторых рук.

9. Нападения татар, поляков, литовцев и Черкасс, воровские разбои и грабежи 17 века.

Весь 17 век представлял из себя печальную, почти сплошную картину военного погрома Комарицкой волости. Тогдашние севчане встречали и провожали каждый день, под страхом внезапно быть перебитыми, или захваченными в плен, для продажи в рабство. Там, где теперь раскинулись сонные села, окруженные полями и лугами, возвышались сторожевые курганы, на которых казаки и дети боярские наблюдали за тем, не поднимется ли пыль густым столбом, от приближающейся хищнической орды; скакавший всадник производил переполох на ближайших сторожах, служа знаком приближающегося бедствия. Бряцало оружие, горсть встревоженных горожан и служилых людей запиралась в остроге и ждала врага.

После хозяйничая Борисовых воевод и последующих карательных отрядов татар и мордвы, присылавшихся из Москвы для отомщения, Комарицкую волость опустошают Литовцы. Их предводитель Лисовский доходил вплоть до Карачева. Князь Пожарский вытеснил его оттуда, разбив под Орлом и заставив бежать через Комарицкую волость. Где он и умер. Это было в 1616 году. В этом же годе на волость нападали и другие отряды литовцев, доходя до Болхова. Только после Деулинского перемирия Севск, наконец, избавился от набегов и начал возрождался вместе с селениями волости из развалин. Однако в царствование Михаила Федоровича, во время второй Польской войны, в феврале 1634 года неприятельское войско, состоявшее из поляков, литовцев, запорожских [Стр. 59] казаков и немцев, под предводительством князя Иеремии Вишневецкого и пана Лукаша Желтовского, взяло Трубчев и подступило к Севску. Осада продолжалась три недели. В одном рукописном сказании «О граде Курске, яко бе из древних лет» (подлинник хранится в музее Орлов. церков.-археологич. общества) неизвестный автор-современник такими скорбными выражениями рисует нам эти тяжелые дни осады: «приступающе жестокими приступы, со всеми огнестрельными, зажигательными хитростьми и подкопы, хотящее до основания разорити и всякого осадного народу многия тысячи душ, горькой смерти и расхищению предати». Действительно, огнестрельными орудиями неприятели произвели пожар в Севске, при чем сгорела церковь обновления храма Воскресения. Во время осады жители города и волости собрались около местного духовенства, которое во главе с архимандритом Леонидом, бежавшим сюда из Спасского монастыря, пели молебны перед образом Знамения. Неприятель, встретивший дружный отпор, 1 марта снял осаду и удалился к Курску. Севчане праздновали победу и видели в ней чудо от иконы Знамения (Сб. II, 25 и 30).

Однако, радость севцев вскоре была омрачена начавшимися набегами татар. Крымские татары вторгались в Комарицкую волость, по-видимому по той дороге, которая носит название Свиной. Она проходила почти по восточной границы тогдашней Комарицкой волости. [1]. В 1637 году «выдоша из Крыму крымские царевичи со многими ордынцы, повествует автор той же рукописи, и в той нашей стране, в Комарицкой вол. и в иных многих местах многие села и деревни пожгоша». [Стр. 60] (Сб. I, 441). В 1645 году в Комарицкую волость снова ворвались татары со своими царями Калгой и Нурадином, предали ее опустошению, разгромили Литижский сторожек и дошли до Карачевских и Орловских мест, и прежде чем собрались их отразить войском, пришедшим из Москвы, ушли в свои степи с награбленным имуществом (Сб. II, 33). В 1648 году татары просили Богдана Хмельницкого пропустить их в Комарицкую волость через казацкие города, но он лояльно ответил им: «Подите де в Комарицкую волость с своей стороны, а через де наши городы не ходите». Несколько позже, в 1662 году крымский хан снова воюет в Комарицкой волости. Отправившись грабить уезды Ливенский и Елецкий, хан послал на Севск сильный отряд под покровительством князя Ширинского, который разорил и пленил многих жителей. Высланный севским воеводою Куракиным, товарищ его Бутурлин, настиг татар и, разбивши их, отнял 20 000 пленных Комаричан, при чем был схвачен князь Ширинский, изменивший Москве и предавшийся татарам. Его торжественно отвез в Москву сотник Лопухин, где князь был отдан в застенок «за пристава» дворянину Деребину, где после одного из допросов «с пристрастием» умер (Сб. II, 36). В 1668 году было новое нашествие крымских татар на волость. На этот раз, воевода Куракин сам выступил из обоза и дал бой. Крымцы были разбиты и многие из них попали в плен, а прочие бежали по дороге из Севска к Глухову; на этом пути их преследовал товарищ воеводы Дмитриев и, настигши верстах в 60 от Севска, нанес им новое поражение, при чем возвратил русских пленных и взял в плен 86 татар и том числе двух мурз. После этого события, татары собирались еще раз сделать набег на русскую границу, зимой 1687 года; поэтому Белгородское и Севское ополчения были приготовлены к походу на Крым. Севскую рать должен был вести окольничий Неплюев и думный дворянин Косагов. Но поход был неудачен, т.к. татары подожгли степь и тем остановили дальнейшее [Стр. 61] движение царского войска. Малороссийский гетман Самойлович, обвиненный в поджоге, был сослан с младшим сыном своим в Сибирь, а старшего его сына за «распространение неуместных речей» пытали в Севске и 1 ноября 1687 году казнили, как сообщает об этом шведский посланник фон Кохен. В 1689 году предпринят был второй поход. На этот раз русское войско дошло до Крыма, и Голицын заключил с ханом мир (Сб. II, 36-37, 46; «Русская старина» 1878 г. IX, 123).

Кроме татар на Комарицкую вол. нападали еще черкассы, т.к. Севск был пограничным городом с Малороссией. Особенно они осмелели при гетмане Выговском, который открыто стал на сторону Польши. В 1658 году, в числе 200 человек они ночью 1 сентября напали на село Крупец, деревни Шалыгину, Старикову и Козину, многих побили и посекли, деревни же «повоевали и животы и статки побрали и стада отогнали, и многих в полон поймали, и били, и мучили» (Сб. II, 37).

Наконец, в начале 1664 году Комарицкую волость опустошал польский король Ян Казимир. Он стоял обозом в селе Юшине при ручье Стениче (ныне р. Стенега или Стенея), всего в 8 верстах от города. Здесь Московское правительство пыталось вести с ним переговоры о мире, но безуспешно. Алексей Михайлович, очевидно, очень недовольный этим самохвальным походом, в одной из своих грамот пишет, что поляки, «попав на брянские места повоевали пустое, паче чаянья мы обереглися, и хотели приходить войною же и в иные наши украинные городы и многохвалиться победы обещали всяко творить…, но после бою в Сомовской волости Карачевского уезда, из под Севска пошли на Новгород-Северск в городы княжества Литовского». Однако, из других грамот того времени и других записей видно, что король Казимир повоевал в Комарицкой вол. совсем не «пустое», а оставил следы своего пребывания не только на юге, но и на севере волости. Село Юшино, где он стоял обозом, по переписи 1711 года числилось еще «запустелыми»; не было ни одного двора, стояла одна [Стр. 62]

[1] Свиная дорога проходит в 5 верстах от нынешнего села Столбища Дмитровского уезда. В стороне от села родник ключевой воды называется «Свиным». Передают, что название села произошло от столбов (кольев), которыми жители оборонялись от татар. До сих пор в селе показывают место становища татар и их кузниц. (Ист. опис. цер. Ор. еп. 194). Священник о. Иван Лукьянов, проезжавший уже в 1711 г. через Кромы – соседний город (к северо-востоку) с Комарицкой волостью, видел в нем «набенки кочевых татаров» (Сб. II, 84)

Страница 62 - 63

10. История церквей и монастырей Севска и Комарицкой волости с 17 века (стр 65)

Страница 64 - 65

Страница 66 - 67

Страница 68 - 69

Страница 70 - 71

Страница 72 - 73

Страница 74 - 75

Страница 76 - 77

11. Экономическое состояние волости в 17 и начале 18 веков

Страница 78 - 79

Страница 80 - 81

Страница 82 - 83

Страница 84 - 85

Страница 86 - 87

Страница 88 - 89

Страница 90 - 91

Страница 92 - 93

Страница 94 - 95

Страница 96 - 97

Страница 98 - 99

Страница 100 - 101

12. Севск, как станционный пункт большого Московско-Путивльского пути (стр 103)

Страница 102 - 103

Страница 104 - 105

Страница 106 - 107

Страница 108 - 109

Страница 110 - 111

Страница 112 - 113

13. Характеристика быта духовенства и народных верований Севской области 18 и начале 19 веков

По свидетельству лучших церковных историков, народная масса древней Руси, уже долго спустя принятию ею христианства, оставалась глубок-языческой. В эпоху же язычества для народа главное значение в деле веры имеет обряд и внешность, и потому-то первое, что усвоил из новой религии языческий народ, это была ее внешняя сторона. Отсюда-то, вероятно, и ведет начало обрядовое благочестие древней Руси, преобладание в религии внешности над сущностью, раскол из-за перстоложения, хождения по солнцу, количества просфор и прочего. Вся суть религии для русского человека 17 века состояла в правлиьном соблюдении постов, обрядов, в продолжительном богослужении. Павел Алепский. сравнивал это «благочестие» с тем, которое было у них на востоке, крайне удивлялся терпению московитов. «Все русские обязательно попадут в святые, иронизирует он: Они превосходят своей набожностью самих пустынножителей. А что касается нас, то у нас душа расставалась с телом оттого, что они затягивают обедню и другие службы. Стоят они в церкви неподвижно, как камни, их крестное знамение совершается ударами пальцами о лоб и плечи на самом деле, а не так как мы чертим каракули». Однако обрядовая сторона религии заслоняла собою сущность не только у массы, но и у самого духовенства. Первоначально, последнее присылалось в Россию из Греции, но потом, когда было решено обходится собственными силами, пастырей начали ставить из среды самого народа. Но отдалившись от Византии и не имея собственных сил, что бы заместить образованных греческих пастырей такими же своими, русские епископы не могли быть требовательны и рукополагали еле грамотных простолюдинов. Недостаток людей чувствовался даже при замещении высших духовных лиц, а о сельском духовенстве и говорить было не чего. «Приведут ко мне мужика, говорит один епископом 15 в., я велю ему апостол читать, а он и ступить не умеет; велю псалтырь дать, - и по тому еле бредет. Ты говоришь ему одно, а он совсем другое. Велишь начинать с азбуки, а он, поучившись немного, просится прочь, не хочет учится. А если отказаться посвящать, мне-же жалуются: такова земля, господине, не можем найти, кто бы горазд был грамоте». И от этих «негораздых грамоте», конечно, нельзя было требовать знаний сущности религии; хорошо было, если они умели проделывать одни обряды. Народ должен был довольствоваться только этим. Впрочем, и он только что вышел из младенческого состояния в деле веры и находился на границе между поклонением Мокши и служением Пятнице. Таким образом, уровень знаний у пастырей вполне гармонировал, по мнению П.Н. Милюкова, с таким же уровнем у массы, и обряд послужил той серединой, на которой сошлись верхи и низы русской религиозности (Мил. II, 18-19). Поэтому то духовенство 17 и даже первой половины 18 века, по уровню своего развития и знаниям, в сущности не многим отличалось от рядового крестьянина — хлебопашца Комарицкой волости. Большинство попов было малограмотно, едва могло справлять церковные службы; одни из них писать вовсе не умели, другие немилосердно искажали слова («ин струк цыя» вместо инструкция, «свещеник» вместо священник и прочее), многие отправляли вечерни «подпитые, отчего происходило в пении козлогласование, а народу чинился соблазн», утрени и молебны служили без риз, в нагольных тулупах, по своему невежеству и грубости нравов не хотели понимать силы и значения своего показания «по священству» и довольно часто были изобличаемы в явной лжи обмане и клевете; во время совершения служб дрались с другими членами причта, избивая друг друга до крови, откусывая пальцы, вырывая волосы, выбивая друг у друга из рук евангелия, проливая от нерадения причастие. (Ор.еп. 602-604).

В церковных архивах 18 века сохранилось много «дел» о преступлениях духовенства Комарицкой волости; некоторые из этих дел интересны, как бытовые иллюстрации того времени, и знакомят нас нередко с интимной стороной жизни духовенства. Так например, дьякон Севской Пятницкой церкви Стефан Васильев в 1711 году доносит в Патриарший казенный приказ, что знаменский поп Лука присвоил себе церковную Марицкую землю - «озорничеством своим тою землею владеет один, а мне не дает и озорничеством своим меня и мать мою и работников бьет до кровопролития и грабит, и бьючи не простясь и до ныне. Божественная службы совершает, в прошлых годах бил гостинные сотни Захара Шереметцова по указу за такое его рукобойство от церкви ему отказано, а я с матерью своею и с сестры и с домашними разорен без остатку и помираю голодною смертью и о озорничестве его Лукине и о боях бил челом на Десятильничем дворе судьям и он, поп Лука , бегая от допросов укрывался и доныне не допрошеван». На этой челобитной положена резолюция: «О бою указ учинить», но развязка этого дела в архиве не сохранилась (Холм. 2-3).

По обычаю того времени, места умерших священно-служителей отдавались прежде всего их сыновьям или зятьям. Обычай этот наследственной передачи мест, сохранившийся как пережиток и до ныне в Орловской епархии, как и в других, - тогда соблюдался свято, и нарушение его лицом, хитростью занявшим одно из таких наследственных мест, вело нередко к протесту в Патриарший приказ со стороны обойденных наследников. Так например, в 1718 году один из таких обойденных хитростью — дьячок Петропавловской города Севска церкви Трифон Григорьев жалуется на попа Петра Харитонова, рукоположенного к этой церкви «по ложному челобитию, будто после моего отца никого детей не осталось». Дьячок просит «от того отцовского места его отказать, а на место отца моего посвятить меня, что бы мне от того отцовского места безвинно отлученному не быть и с матерью и с братом не помереть от платежа окладных денег спуста во всеконечном разорении не быть». Резолюция последовала такая: «послать указ велеть взять в Москву к допросам того, который посвящен подставою». Конца дела так же не сохранилось (Хол. 84-85).

В 1722 году к церкви села Селечни (в вотчине Брянского Свинского монастыря) был рукоположен в священники, давно добивавшийся этого, сын умершего попа Филипп. Добиваясь места, он уверял, что из находившихся в Селечне попов двое умерли, а один постригся в монастырь. Оставшемуся одному не управится. Вскоре, после посвящения Филиппа, в Синодальном приказе стало известно, что отец Филиппа вовсе не умер, а жив и что живы остальные два попа и третий не постригался. Тот-час же последовало распоряжение «попа Филиппа выслать в Москву оковав, с нарочным посыльщиком». Начавшееся расследование показало, что поданная челобитная о поставлении Филиппа в попы подложная, при чем подпись Свинкого игумена сделана рукою черкашеника, учителя Малиновского, подписи крестьян села Селечни подделывал невдольский дьячок Исаев. В Сеноде было принято решение попа лишить сана и наказать всех трех плетьми, причем приведение приговора в исполнение над учителем и дьячком было поручено через посредничество игумена Свинского монастыря, на месте, а самому распопу наказание было учинено в Московской Синодальной канцелярии. В конце дела от этом повествуется следующее: «И августа в 24 день поп Филипп острижен и учинено ему наказание в ставлиническом столе, при ставленниках бит был плетьми сняв рубаху нещадно. И того же числа вышеписанный расстрига в Синодальном казенном приказе сказал, что знакомых и родственников у него никого нет и взять его на расписку не кому. И того же числа по благословению Св. Правительствующего Синода, преосвященный Леонид с товарищами приказали: вышеписанного расстригу освободить без расписки и оный расстрига освобожден того-же числа» (Сб. I, 295-303 — Хол. Брянская Десят.).

Случаи высылки попов в Москву для расправы, были не редки. Бывало, например, что в некоторых церквях являлись пришлые попы самозванцы, которые без «перехожей памяти» (ставлинической грамоты) отправляли службы. В случае доноса на них, их прямо требовали в Москву. Так было поступлено в 1721 году с попами Прокофием и Иваном - «дабы другим так делать не повадно было», - которых Знаменский севский староста принял в свою церковь из Болхова «надеясь на мощь свою». Та же участь постигла в 1723 году Воздвиженского попа Ефима Калинникова, который явился сюда их Коломенской епархии. Случалось, конечно, что доносы подавались по злобе, при чем страдали не винные. Им так же приходилось отправляться в Москву «с добрыми поруками». Например, в 1733 году Борисовский поп Григорий Иванов был представлен в Москву за то, что будто бы он «многие свадьбы денно и нощно венчает без венечных памятей и с оных свадеб венечных пошлин не отдает и берет не малые взятки». Однако, при разборе дела, донос оказался клеветой, и поп «по взятому делу явился свободен и отпущен в дом свой и по тракту дан ему паспорт» (Холм. 5, 70, 145-147).

Что касается черного духовенства, то, конечно, и там не было «без греха», хотя оно и удалялось от мирской суеты и соблазнов. Характерно например дело о суде между архимандритами Илларионом — Столбовского и Варлаамом — Спасского продгороднего монастырей. Последний, вследствие доноса одного монаха и «подозрительного попа села Калиновки Стефана с товарищами, в некоторых затаенных делах», в 1724 году был так же взят в Московскую Синодальную канцелярию. Управление Спасским монастырем временно было поручено Иллариону. Донос оказался ложным и Варлаам возвратился с паспортом в Спасский монастырь. Но Илларион, придираясь к тому, что в паспорте не было сказано о вступлении Варлаама на прежнее место, не пускал его и когда тот в царский день хотел служить, не дал ему риз и устроил целую осаду келлии Варлаама. Собрав к себе из севского уезда разных сел попов и дьяконов, велел им у келлии Варлаама «ломать бревнами окна и вытаща его, хотели убить до смерти, от которого их злоумышления воровского он из келлии и монастыря отлучится не смеет». По жалобе Варлаама, Синод определил сдать ему монастырь, а об обидах «учинить розыск», но неизвестно, чем дело кончилось (Ор.еп. 196-197).

Сколько мог причинить неприятностей один голый донос, даже важному духовному лицу, показывает следующий случай. В 1760 году в Спасском подгороднем монастыре архимандрит Пахомий запретил печь по субботам блины, а по воскресеньям пироги. Среди послушников начался ропот и один из них сказал в севской провинциальной канцелярии знаменитое «слово и дело» против Пахомия. Этого было достаточно для того, что бы дряхлого и больного подагрою Пахомия заковали в кандалы и повезли в Тайную канцелярию. Вся вина его оказалась в том, что он в один торжественный день велел не петь, а читать стихиры в церкви. Его освободили, а доносчика отдали в солдаты. («Рус. Стар.» 1871, II, 128).

Судебные дела духовенства Комарицкой волости предварительно проходили через Севский Десятильнич двор, переименованный потом в Духовное Правление, которое с 1760 года было переведено из Севска в Спасский подгородний монастырь. Другое Духовное Правление было образованно при Столбовском монастыре. Должность главных управителей Духовного Правления была очень важна: управители ведали все духовные дела по своему округу, разбирали всякие тяжебные и судебные дела, имели право арестовать и посадить на цепь при Правлении провинившегося и даже подвергнуть телесному наказанию. Епископы всегда старались захватить всю власть в монашеские руки и потому при назначении управителей, отдавали предпочтение черному духовенству. Белое же при всяком удобном случае старалось удержать власть в своих руках. Борьба между черной и белой рясами иногда отливалась в конктетную форму драки и кулачной расправы враждующих сторон в самом Духовном Правлении. В 1751 году белое духовенство округа Столбовского Духовного Правления добилось даже смены своего управителя — монаха, объявив: «за великой его спесью и гордостью управителем ему быть не можно».

В последствии Столбовское Духовное Правление было упразднено, а в Севское (спасское) было обращено в Духовную Консисторию, когда здесь образовалась архиерейская кафедра. (Ор.еп. 201-212).

Обращение с духовенством, содержащимся под стражей, было очень суровым, как вообще с «колодниками» того времени. Содержались они обыкновенно, в тех монастырях, где находились Духовные Правления, в особых избах. Тут же жил и сторож. Более «почетные» из колодников сидели на цепи в самом Духовном Правлении, если только не оказывали «шумство» и не учиняли «озорничества». Сторожа спускали с цепи колодников только на ночь. Суровое обращение вынуждало многих бежать из-под ареста. Черезмерная волокита в делопроизводстве и продолжительное сидение вынуждали их к этому. Но, конечно, это только отягчало их вину. Поэтому многие убегали на некоторое время и вновь возвращались (Ор.еп. 511, 611). В числе сохранившихся дел Севской Духовной Консистории (Сб. 1, …) между прочим есть реестр колодников, содержащийся при этой консистории. Их отмечено шесть человек. Такая изба клодников в монастыре есть уже, собственно говоря, прототип монастырской тюрьмы. Но надо думать, что в Спасском подгородном монастыре была и настоящая монастырская тюрьма, в виде каменных мешков, сделанных в северной стене ограды. Их можно видеть там и сейчас. Каждый из них размером в 71,12 см на 106,68 сантиметров и высотой 177,8 сантиметров; к ним ведут со двора, через трех с половиной метровые коридоры, две двери, в в стене, а в стене, из каждого мешка проделаны на монастырский двор два узеньких окошечка, в которые с трудом можно просунуть только голову. По глухому и упорному преданию, в этой монастырской тюрьме сидели Кочубей и Искра, которые были выданы Петром 1 Мазепе. Говорят, в монастыре даже долго хранились цепи этих узников.
Смотри об этом «Русск. Стар. «1890, IV, 23. Мне приходилось также лично слышать это предание от многих и между прочим от И.Т.Макухина. Из истории известно, что допрашивали и пытали Кочубея не в Малороссии, как это изображено у Пушикна в его «Полтаве», и пытал его не Олик. На самом деле Кочубей и Искра провозились для этого в Витебск. В «Истории Малой России» Бантыша-Каменского (Изд. 1822, III,81) рассказывается, что 28 мая 1708 года, по повелению царя, Кочубей и Искра были привезены в Витебск, где их допрашивали и пытали министры Шафиров и Головин. Затем их отправили обратно. 14 июня того-же года они были казнены через отсечение головы за Белой Церковью в Киевской губернии. По дороге в Витебск и обратно могла быть остановка в Севске, который лежал на пути. Здесь их могли временно содержать в Спасской тюрьме. Но все-таки предположение это становится сомнительным при следующем соображении: существовала-ли в 1708 году, сохранившаяся до сих пор каменная ограда, в которой находятся «мешки»? Еще при переписи 1711 года обе церкви Спасского монастыря названы деревянными, а каменные начали строится лишь в 1713 году, хотя вопрос о постройке каменных церквей в этом монастыре был возбужден еще в 1690 году и тогда же было получено разрешение, но решение это почему-то в исполнение до 1706 года, когда разрешение получено вновь (Хол. 160-161; Ор.еп. 124). Возможно, что ограда могла появится раньше, вскоре после 1706 года. Несомненно только одно, что каменная ограда существует не позднее 1713 года, так как по характеру кирпича она однородна с церковью, начатой строится в этом году.

Но не вернее-ли предположить, что эти каменные мешки предназначались для религиозных и церковных преступников и находились в распоряжении Севского Духовного Правления.

Основание к такому соображению дает нижеследующая страничка из истории Севской епархии. Дело идет о так называемых «Лесных монахах», которых появилось очень много в пятидесятых годах 18 столетия в Севской епархии, благодаря иеромонаху Иоасафу, бывшему строителю Севской Плащанской пустони, который, удалившись в дебри Брянских лесов, жил там отшельником и подстригал приходящих к нему в монахи, независимо от монастырей.

Это не понравилось подлесному духовенству, и вскоре на «лесного монаха» Иосафа посыпались доносы, да и сами постриженцы при допросах на суде «за бродяжничество» выдавали своего патрона. Брянское Духовное Правление предложило разыскать Иосафа, скрывающегося в «Брынских» дебрях. Так как предполагали, что со стороны «лесных монахов» последует отпор, то ха Иоасафом послан был подканцелярист Алексеев с командою из солдат. Иоасаф был арестован и в мае 1765 года доставлен к допросу в Духовное Правление, а от туда в цепях и под караулом в Севск, через Плащанский монастырь. Когда Иоасафа привезли уже в Севск и привели к севскому епископу Тихону, то последний увидел перед собою 72 летнего старика, высокого роста, с редкими на бороде и голове волосами и пробивающейся сединой, изможденного и еле передвигающего ногами, под тяжестью оков. Тихон заплакал и, освободив старца, поселил его в Площанской пустони, где Иоасаф и умер (Ор.еп. 182-186). Возможно, что Иоасаф, приведенный по этапу к архиерею в Севск, как религиозный преступник, был помещен в одном из каменных мешков монастыря (в монастыре был и архиерейский дом), прежде чем предстать перед Тихоном. А сохранявшиеся долго цепи, быть может, и были его оковами.

Заканчивая эту главу, остановимся еще несколько на характеристике тогдашних религиозных верований. Еще с древних времен, от язычества у русского человека остался постоянный страх и беспомощность перед грозными явлениями природы. Живя в духовной темноте, на протяжении многих веков, он в своей массе остается все тем-же суеверным и темным даже в наше время. Вполне понятно поэтому, что если мы углубимся даже на 100 лет назад, то встретим темноты еще больше. Единственное средство избавится от грозных явлений природы наши предки видели в усердной молитве и усиленном совершении церковных обрядов. Тогда мало обращались к врачам, не знали, как надо держать себя и свои жилища в санитарном отношении, на случай появления холеры, не знали, как бороться с саранчей — этим бичом нашего земледельца, суеверно боялись солнечного затмения и комет и «уповали» только на помощь Божию.

В 1830 году в окрестностях Севска, в Глуховском повете появилась саранча и грозила перейти в Севский уезд. К тому же лето выдалось жаркое и наступила сильная засуха. Власти не дремали. По обыкновению, у них завязывается деятельная переписка. Глуховский нижний земский суд, извещая таковой-же севский о появлении саранчи, просит принять должные предосторожности. В следствии этого «отношения» севский земский суд пишет за № 2491 в Севское Духовное Правление, что «не находя других мер, как уповать и иметь надежду на Всемогущего Господа Бога и просить всемогущей Его к нам милости и благодати, предваряя о сем грядущем с выше помысле Божьем, о сохранении града нашего с окрестностями, просить правление о учинении распоряжения о принесении в первый праздничный день соборн молебствия». Вследствие этого «отношения» Духовное Правление указом протоирею Севского собора Булгакову за №373, побуждает последнего, к должному неукоснительному по нем исполнению». Подобный же указ, хранящийся в месте с предшествующим в архиве Севского собора, Духовное Правление посылало в том же году «по случаю долговременной засухи, угрожающей бесплодием, … чтобы о ниспослании дождя приносимо было Господу Богу усердное моление, доколе не будут упоены бразды земные».

26 июня 1842 года в Севске было видимое полное солнечное затмение. Так как в этот день было было празднование Тихвинской иконы Божьей Матери, старинный образ который до сих пор находится в соборе, то многие севчане увидели в затмении небесное знамение и спешили на молитву в обращении опасности. В Троицком женском монастыре шло богослужение, и испугавшийся народ толпами стекался туда. Между тем, воры, знавшие вперед о затмении из календаря, специально приехали сюда, что бы воспользоваться внезапно наступившей темнотой для грабежа, так как этот день совпал также с Десятой ярмаркой. Действительно, во время наступившего переполоха или было сделано много краж на ярмарке.

В 1847 году Севска коснулась холерная эпидемия, унесшая массу жертв в нашей местности. Подавленные страшной паникой, севчане по обычаю того времени, взяли из Площанского монастыря икону Казанской Божьей Матери и обнесли ее вокруг города, веря в то, что холера пройдет. Это было 19 августа, и с тех пор, ежегодно в этот день в Севске торжественно приносится из Площанска то же икона и на другой день обносится с крестным ходом вокруг города. В 1897 году праздновалось пятидесятилетие этого события.

14. Севская арихерейская кафедра и Духовная семинария; секуляризация морастырей (1764-1827) (стр. 122)

Страница 122 - 123

Страница 124 - 125

Страница 126 - 127

Страница 128 - 129

15. Мобилизация земельной собственности и аграрные метяжи в 18-19 веках

Страница 130 - 131

Страница 132 - 133

Страница 134 - 135

Страница 136 - 137

Страница 138 - 139

Страница 140 - 141

16. Севск, Лугань и Дмитровск с их уездами в 18 и 19 столетьях (стр 142)

Страница 142 - 143

Страница 144 - 145

Страница 146 - 147

Страница 148 - 149

Список материалов к истории городов Севска, Дмитровска и Комарицкой волости

Страница 150 - 151

Страница 152
Музей, с надписью о времени сооружения знамени (фотография прислана мне Музеем и передана мною в Орловскую Архивную Комиссию). – Два серебряных ковша 1698 года – подарки Петра I, хранятся в ризнице Троицкого Севского монастыря. – Указы от 5 июля 1830 года от Севского Дух. Приказа по поводу появления саранчи и от 30 мая по поводу засухи. – Указ 1783 года об учреждении народного училища, из архива местного Уездного Суда и др.

Примечание: Все копии рукописей и описания перечисленных памятников, а также сделанных мною фотографические снимки достопримечательностей Комарицкой волости и города Севска переданы мною при докладе в Орловск. Архивную Комиссию для напечатания в ее Трудах.

Д. Святский

Опечатки

Страница 153

Главные склад этой книги у автора (город Севск, Казанский пререулок). Продается также в Севске, в Сельско-хозяйственном Бюро и при библиотеке Севской Земской Управы, в книжном магазине Кожевникова на Красной площади и на станции Комаричи в отделении Сельско-хозяйственного Бюро. А можно и скачать по этой ссылке. (198 Mb)

В книжном магазине Кашкина в городе Орел имеется в продаже другая книга того же автора: “Очерк растительности Севского уезда Орловской губернии”. Издание Общества для исследования природы Орловской губернии. Цена 30 копеек.

Даниил Осипович (Иосифович) Святский родился 14 сентября 1881 в Севске Орловской губернии (ныне Брянская область).

Был активным участником Русского общества любителей мироведения и Центрального бюро краеведения.

В декабрьские дни 1905 года побывал в царской тюрьме за то, что призывал рабочих-железнодорожников и крестьян Орловской губернии помочь московскому восстанию.

27 марта 1930 года был арестован по делу Русского общества любителей мироведения. Год содержался в тюрьме в ожидании суда. После чего отправлен на строительство Беломорско-Балтийского канала «каналоармейцем». Судьбу Святского можно проследить весьма детально, благодаря его регулярной переписке с Н. А. Морозовым и В. И. Вернадским. После освобождения в середине 1932 года ему удалось «зацепиться» в Ленинграде, где он проработал 2,5 года.

После убийства С. М. Кирова, когда начинается «чистка» Ленинграда, ему с супругой предлагают срочно выехать в Алма-Ату. Святский устраивается метеорологом. Он и его жена не поражены в правах, его то и дело приглашают консультантом в различные комиссии (например, по защите Алма-Аты от селей). Но в 1937 году он был уволен с работы и выселен из квартиры.

Неожиданно 1 августа 1938 года его приглашает народный комиссар земледелия А. Д. Бектасов и предлагает работать агрометеорологом в Актюбинске. Вместе с супругой переехал в Актюбинск. Ещё до переезда он посылает В. М. Вернадскому свой труд, написанный по его совету. В. М. Вернадский одобряет работу и передает её на дополнительное рецензирование астроному — академику В. Г. Фесенкову. С радостью принял это известие, но отзыв В. Г. Фесенкова его уже не застаёт — 29 января 1940 года, за две недели до окончания высылки, скоропостижно скончался в Актюбинске. Ему не было ещё 60 лет. Его вдова, М. Ф. Святская, сообщает об этом печальном событии в Географическое общество СССР. Самый большой его труд — «Очерки истории астрономии в Древней Руси» — был опубликован лишь через 20 лет после смерти автора.

В мае 1940 года супруга была приглашена в Ленинград, где передала обществу громадный научный архив супруга. В. М. Вернадский и В. Г. Фесенков хлопочут об издании основного труда Святского по истории астрономии в России.

Начало войны, а затем смерть В. И. Вернадского надолго задерживают публикацию. Лишь в 1961—1966 годах, благодаря энергии астронома П. Г. Куликовского, эту работу удалось опубликовать в трёх выпусках «Историко-астрономических исследований».

Основные труды

Очерк растительности Севского уезда Орловской губернии. - СПб, 1905. - 38, VI с.

Исторический очерк городов Севска, Дмитровска и Комарицкой волости. Орел 1908

Крестьянские костюмы в области соприкосновения Орловской, Курской и Черниговской губерний (Севский уезд Орловской губернии). СПб., 1910

Под сводом хрустального неба. СПб, 1913.

Астрономические явления в русских летописях с научно-критической точки зрения. М., 1915. Переиздано в книге Святский Д. О. Астрономия Древней Руси. — М.: Русская панорама, 2007.

Очерки истории астрономии в Древней Руси. Историко-астрономические исследования. — М.: Наука, Вып. VII, 1961, c. 171; Вып. VIII, 1962, c. 9; Вып. IX, 1966, c. 9. Переиздано в книге Святский Д. О. Астрономия Древней Руси. — М.: Русская панорама, 2007.

Святский Д. О., Кладо Т. Н. Занимательная метеорология. — Л.: Кооп. изд-во «Время», 1934.

Публикации

Очерки истории астрономии в Древней Руси

Статьи и заметки Д. О. Святского по истории астрономии из журнала «Мироведение» (1912—1930):
Звездное небо архангелогородских мореплавателей XVII века
Астрономические явления в украинских летописях
Календарь наших предков
Астрономия у Данте Алигиери в его «Божественной Комедии»
Проверка гипотезы Danjon’а на лунных затмениях русских летописей
Звезда Петра I
Ценность летописных записей
Комета Галлея в 1066 г. на Кавказе
Комета 1811 г. в России
Ценность летописных записей // Мироведение. 1927. Т. 16. № 4. С. 239—242.
Астрономическая книга «Шестокрыл» на Руси XV века // Мироведение. 1927. Т. 16. № 2. С. 72. Примеч. 3.
Сходные черты в метеорных явлениях 1908 г. на Тунгуске и XIII в. близ Великого Устюга
Астрономия в русской живописи
Северное сияние во время осады Пскова Баторием в 1581 г.
Полное затмение Луны во время восстания Стеньки Разина в 1671 г.
Комета 1680 г. в России
Наблюдения неизвестного любителя мироведения в слободе Пучеж на Волге в 1774—1782 гг.
К вопросу о климатах прошлого Земли
Метеоры 1747 года
Болид 20 (31) июля 1704 года
Астролог Николай Любчанин и альманахи на Руси XVI в. // Известия Научного института им. П. Ф. Лесгафта. 1929. Т. 15, вып. 1-2. С. 47.

Святский Д. О., Кладо Т. Н. Снежинки — чудо природы (фрагмент из книги «Занимательная метеорология») // «Наука и жизнь», № 2, 2006.

И так далее...

© С.В. Кочевых, 2010-2012