Сборник статей и материалов посвященный деревне Любощь и местам ее окружающим.

Казахский роновец

“С Новым годом, товарищи! С Новым годом!” — на русском и казахском радостно сообщило местное радио.

И мы подняли рюмки и выпили за 1963 год.

Я закусил куском жесткой колбасы и пошел одеваться, оставляя веселое застолье своих шумных коллег без особого сожаления.

В эту новогоднюю ночь я был дежурным редактором и должен был в ноль тридцать подписывать номер. Так уж исторически сложилось, что редакция была на одном конце города, а типография — на другом.

Я вышел на улицу и закурил. Настроение было поганое. Именно в этом году мне исполнялось тридцать лет, и, как ни странно, новый отрезок жизни нужно было начинать практически с нуля. Так как приехал в этот город я не по велению сердца, а из-за собственной неустроенности. Уехал побежденный чистым нокаутом. Тогда я еще не понял, что во всех неприятностях надо винить только себя. Понимание пришло значительно позже.

Ночь была морозной. Над городом висели большие и яркие звезды. Силуэты башенных кранов были похожи на огромных аистов. Недостроенные дома на улице Мира в темноте выглядели страшновато.

И все это показалось мне грубо выполненным театральным задником из плохого спектакля.

Я стоял, курил и с тоской думал о том, что целых полчаса придется переться по этой засыпанной снегом улице Мира. Где есть проезжая часть, а вместо тротуаров вдоль домов засыпанные снегом груды строительного мусора. Постарался проскочить мимо универмага, от него уходила параллельная улица имени какого-то казахского героя, и вела она в чеченский поселок, где жили высланные в свое время кавказские разбойники, терроризировавшие город.

Я жил на улице Мира в общаге московских строителей. Делил комнату с прорабами и монтажниками. Засыпал под грохот домино и просыпался от резкого запаха мясных консервов, которые ребята готовили себе на завтрак.

Чеченцы, не пожелавшие уехать на историческую родину, достаточно сытно устроились, наезжая на казахов.

Но когда началось величайшее строительство — возведение столицы целинного края, то, вполне естественно, в город из России широким потоком пошли стройматериалы.

Это очень вдохновило будущих моджахедов, и они попробовали наехать на наше общежитие. Особенно их интересовали отделочные материалы. Но дети гор получили жестокий отпор. Боевые действия между чеченцами и москвичами продолжались перманентно.

Иногда вяло текущий конфликт, как писали в военных сводках — “стычки патрулей”, переходил в масштабную драку с применением охотничьих ружей, а в качестве тяжелой техники — бульдозеров.

Милиция не вмешивалась, с истинно восточным лукавством ожидая, кто же победит.

Мне не раз приходилось вступать в конфликт с кавказцами, особенно в ресторане “Ишим”. Их извиняло только незнание, потому что единственное, чему я научился к тридцати годам, — это хорошо драться.

Но тем не менее тащиться ночью мимо вражеской территории мне не очень хотелось, но что поделаешь? Надо.

И тут, как в новогодней сказке, произошло истинное чудо.

Я услышал шум мотора и увидел такси с зеленым глазком под стеклом.

Я поднял руку. Машина остановилась.

— С Новым годом, — засмеялся шофер. — Ты чего по ночам по городу рыскаешь?

— С Новым годом, Борис.

Я знал этого человека.

Он был самым странным шофером в этом городе. В щегольских галифе, до зеркального блеска начищенных хромовых сапогах с высокими голенищами. Форменная темно-синяя фуражка со знаком таксопарка была лихо замята, а козырек щеголевато отрезан. И носил ее Борис с неким гвардейским шиком, чуть набекрень.

Своим полувоенным видом он разительно отличался от промасленно-неопрятных казахов и расхристанных русских ребят, приехавших по комсомольскому набору в целинные совхозы и сбежавших в краевую столицу за легкой копейкой.

О Борисе мне говорили, что он отмотал приличный срок сразу после войны, а потом был сослан в Акомлинскую область.

Мне много приходилось видеть бывших зэков, и я их отличал сразу, но у этого человека с аккуратно подстриженными английскими усиками ни в речи, ни в поведении не проглядывало ни малейшего намека на его тюремное прошлое.

Он был холоден, ироничен и вежлив.

Несколько раз Борис возил меня в местный аэропорт типа барак. Там в кафе, а точнее — в замызганном буфете, иногда продавалось сухое вино. Чудовищный дефицит в этом крае романтики и комсомольских подвигов.

Я покупал ящик “Цинандали”, казавшегося мне необыкновенно вкусным после питьевого спирта, местной водки “Арак” и неведомо где сделанного крепленого вина. Помню, в одну из моих первых командировок в благословенный районный центр Арботсар я зашел в магазин рядом с гостиницей и спросил у милой румяной девушки-продавщицы:

— Сухое вино есть?

— Нет, — ответила она, — только в бутылках.

Потом мне объяснили, что на этой территории сухое вино именуется кислым, спросом не пользуется из-за своей малой крепости, и его сюда не завозят.

Так вот, когда мы ездили за вином, Борис поразил меня своей необычайной осведомленностью в современной политике.

Кстати, он первый рассказал мне, весьма подробно, о резне в Новочеркасске, о которой я, к своему стыду, ничего не слышал. Он же поведал мне весьма интересные подробности о Карибском кризисе.

Я поразился его осведомленности, а потом, у него дома, увидев мощный приемник “Шарп”, понял, откуда черпает он всю интересующую его информацию.

Но вернемся в новогоднюю ночь, на улицу Мира, под небо, усыпанное бутафорскими звездами.

Итак, мы ехали в типографию по заснеженной улице, обмениваясь ничего не значащими фразами, а потом Борис спросил:

— Ты долго будешь в типографии?

— Минут двадцать.

— Я тебя подожду и пойдем в “Ишим”.

— Сговорились.

Меня это вполне устраивало, так как в лучшем ресторане города — а их было целых три, считая с вокзальным — гуляли мои дружки по общежитию.

И хотя двери были закрыты на все замки, нас узнали и впустили. Музыка играла, табачный дым висел под потолком. За огромным столом сидели наши крепкие надежные ребята, и мы всю ночь пили за Москву, за дружбу и счастье, за девушек, оставшихся в родном городе.

Именно этот вечер сблизил меня с Борисом. А через некоторое время я узнал, что жена у него прелестная немецкая дама из Республики немцев Поволжья, которых в 41-м году выслали в Казахстан, и что во время войны он был власовцем.

Правда, в РОА (Русская освободительная армия) он прослужил совсем немного, так как до этого был в бригаде РОНА (Русская освободительная народная армия) под командованием бригадефюрера Бронислава Каминского.

Итак, 1941 год.

“Ах, война, что ты сделала, подлая,
Стали тихими наши дворы...”

Нет, ему не надо было уходить с родного двора в июне того проклятого года. Он уже второй год служил на действительной.

Вернемся в 1940 год.

Каждое утро город Борисов просыпался от лихой песни:

“Город спит привычкой барской,
А горнист поет стране подъем,
Клич несется пролетарский
Над казармой боевой.

Школа младших командиров,
Комсостав стране своей кует,
Смена в бой идти готова
За советский наш народ”.

С посвистом, зычно пели курсанты полковой школы, топая на стрельбище.

Треск выстрелов. Пороховой запашок. Осмотр мишеней.

У Бориса все шло хорошо. Стрелял он отлично. Строевиком был лучшим. Матчасть трехлинейной винтовки и СВТ знал назубок. С закрытыми глазами быстрее всех собирал и разбирал Дегтяря и Максима. Даже новую технику, грозное ПТР, усвоил быстрее всех.

Был отличником политической и физподготовки.

Казалось, военная карьера должна сложиться неплохо.

По окончании школы ему как отличнику нацепили на петлицы не один треугольник, а два. Значит, был шанс стать не отделенным, а сразу помкомвзвода.

Но не повезло. Сгубило образование. Он окончил десятилетку, что в те годы в армии было большой редкостью, так как после разгрома Ежовым командных кадров у полковников было образование три класса пополам с братом.

И вместо строя попал он старшим писарем в штаб дивизии.

Совсем немного погулял он по Борисову со своими сержантскими треугольниками на петлицах.

Война началась. И все смешалось. Штаб дивизии не знал, где находятся подчиненные ему части. Немцы беспрерывно бомбили.

Армия отступала. Во время одной из бомбежек его и молоденького лейтенанта — раненных — оставили в поселке Локоть.

Лейтенант умер, а он выжил. Добрые люди пожалели и спрятали его.

Борис испытал все, что выпало на долю солдата первого года войны: бои и окружения, прорывы, блуждание по лесам. Его дивизии уже давно не было, он служил в разных, сформированных из окруженцев частях. Был рядовым бойцом и взводным командиром. Сражался честно, от пуль не бегал.

В Ленинграде после школы он собирался по семейной традиции поступить в кораблестроительный институт, но финская война обожгла воображение, и он по комсомольскому набору ушел добровольцем в РККА. В полковой школе он полюбил строгий военный порядок и решил связать свою жизнь с армией навсегда.

Год школы, год в строю. Три, а повезет — четыре треугольника в петлицы и рапорт о зачислении в военное училище. И даже горечь и неразбериха первых дней не повлияла на его любовь к военной службе.

А на Орловщине некто Воскобойник начал формировать Русскую Освободительную Народную Армию (РОНА) для защиты населения от партизан.

Борис явился к нему, показал документы умершего младшего лейтенанта и под его именем стал командовать ротой в антипартизанской бригаде.

Он начал воевать против тех, с кем, возможно, учился в полковой школе в городе Борисове.

Когда Борис рассказывал мне об этом, то в голосе его я не уловил ни одной нотки сомнения.

Он не считал себя предателем. Он воевал, получал боевые награды. Ему был пожалован “Знак Восточных Народов” Железный крест второй степени.

Антипартизанская бригада успешно сражалась. В одном из боев ее основатель Воскобойников был убит, и дело возглавил Каминский, бывший инженер.

Он провел несколько удачных боевых операций, освободив практически весь район от партизан.

Но наступил перелом в войне.

Борис вместе с бригадой Каминского отступил в Белоруссию. Там они опять сражались с партизанами.

Потом была Варшава.

Остатки антипартизанского подразделения РОНА были отправлены на пополнение РОА Власова.

Борис попал в Первую офицерскую школу РОА в городе Мюнзингене.

Через три месяца он получил чин подпоручика и был отправлен на Западный фронт.

Потом союзники, которым сдались власовские части, передали пленных нашему командованию.

Все годы войны, втайне от всех, прятал Борис свою солдатскую книжку, где было написано, что он сержант Красной Армии. Англичанам он сдался под своей фамилией. Умерший в поселке Локоть в 1941 году младший лейтенант воскрес, стал власовским подпоручиком и опять умер в 1945 году.

Видимо, это и спасло Бориса от высшей меры. Он получил пятнадцать лет, отсидел тринадцать и был сослан на поселение в Акмолу.

В Борисе меня поражало то, что он не чувствовал себя человеком, совершившим преступление. Он по-прежнему считал себя не преступником, а военнопленным.

Я уехал из Казахстана в Москву. Больше я его никогда не видел.

Несколько лет назад на вернисаже в Доме художника я встретил знакомого живописца из Целинограда.

Мы любили бывать у него в мастерской. Там собирались московские ребята, и нам это очень напоминало наши старые посиделки с водкой, гитарой и бесконечным кофе.

Туда частенько заглядывал Борис.

— Та знаешь, — сказал мне живописец, — а Борька-фашист уехал в Германию.

— Каким образом?

— Как только репатриация казахских немцев началась, они с женой в ФРГ подались. Там он документы разыскал, что воевал на стороне фашистов, и ему хорошую пенсию положили как ветерану.

Эдуард Хруцкий. 11.02.2001. В сокращении