Атаки
После Харькова наступление разрасталось. Мой батальон шел на Сумы. Мы заняли станцию Смородино, село Тростинец. Там, на сахарном заводе, я соблазнился ночью горячей ванной. В это время красные как раз налетели на сторожевое охранение. Я выскочил из ванной комнаты в одной гимнастерке на голые плечи. Сторожевое охранение и резервная рота налет отбили.
С утра батальон двинулся левее железной дороги к Сумам. По рельсам наступал 2-й Дроздовский офицерский стрелковый полк, сформированный после Харькова. Его наступление задерживали красные бронепоезда, а мы до вечера натыкались на одни разъезды.
На ночлег я стал на холмах, над железной дорогой. В ясном вечернем воздухе хорошо был виден, верстах в трех от нас, наступающий 2-й полк, перед ним бронепоезд красных. Мы оказались у него в тылу. Подрывники изорвали полотно. Бронепоезд полным ходом стал отступать от нас, но он должен был остановиться у взорванной стрелки. Наша первая батарея открыла беглый огонь, а мы пошли на него в атаку. Под огнем красные выскакивали под откос; многих перебили, кое-кому удалось бежать.
Мы подошли к бронепоезду. Его стенки были нагреты выстрелами, над железными площадками волоклась гарь. Помятые фуражки с красными звездами, тряпье, патронные гильзы были разбросаны по железному полу. Желтый мертвец, перегнувшись надвое, закостенел у пушки.
Патронами мы завалили наши патронные двуколки. Я распорядился снять с бронепоезда пулеметы и замки с пушек, а командиру 2-го полка послать донесение с просьбой вывезти взятый трофей. От 2-го полка подошли разъезды и я ушел к себе на холмы.
На рассвете, проснувшись, я первым делом посмотрел в окно откуда были видны рельсы и станция. Курился низкий пар. Опрокинутая броневая площадка, румяная от пара, торчала у рельс. А бронепоезд исчез! Как наваждение: был и нет. Я даже протер глаза.
Вскоре у нас стояло свирепое цуканье. Оказывается, разъезды 2-го полка отошли ночью со станции, а туда с погашенными огнями бесшумно подошел вспомогательный поезд красных. Кое-как они починили стрелку, вывели бронепоезд, а нам на разбитой броневой площадке оставили на память размашистую надпись мелом:
Москва - Воронеж - чорт догонишь.
Только вместо "чорт" словечко было покороче и покрепче.
Так мы прозевали целый бронепоезд. Зато на наши сторожевые охранения, занявшие оба моста перед Сумами, наехал в ту ночь чуть ли не со всем штабом командир батальона красных курсантов.
Он со звоном катил на тройке. Наш часовой окликнул:
- Стой! Кто идет?
"Комбат", не вовсе трезвый, ответил бранью. На мост высыпал караул, тройку окружили. "Комбат", как и я на рассвете, долго протирал глаза: никак не верил, что на мосту белые. Там должны были стоять сумские красные курсанты.
Утром красные курсанты довольно слабо отбивали нашу атаку. Мы обошли Сумы на подводах, ударили с подвод на подходивший красный полк, и Сумы были взяты. Батальон переночевал в городе. Туда стянулся 2-й полк.
Мой батальон снова перешел в наступление. Мы заняли станцию Ворожбу, село Искровщину. У села Терны, 6-го сентября, красные прорвали фронт левее нас. Наш отряд с кавалерией остановил прорыв. В отряде был первый батальон, дивизион 2-го гусарского Изюмского полка, взвод 1-ой батареи под командой капитана Гулевича и одна гаубица. Ударом в тыл мы захватили село, обоз, пленных и под Чемодановской уничтожили отряд красной конницы. Я получил приказ наступать на Севск.
С мая, когда мы поднялись на Бахмут, в то жаркое лето, в облаках пыли, иногда в пожарах, в облаках взрывов, засыпаемые сухой землей, теряя счет дням и ночам, мы вели как бы одну неотступную атаку. Иногда мы шатались от ударов в самую грудь, но передохнувши, снова шли вперед, как одержимые. Мы и были одержимые Россией.
В Теткино сосредоточился весь батальон. На восемь утра я назначил наступление. В шесть утра под селом Ястребенным на нас налетела красная конница. Мы смели ее пулеметным, и пушечным огнем. Лавы умчались назад. Случайным единственным снарядом красных у нас во второй роте было выбито тридцать два человека: снаряд разорвался вдоль канавы, где была рота. Переправу у Теткино мы взяли артиллерийским огнем 1-ой и 7-ой батарей; последняя с ее пятью гаубицами: одна 48 мм Шнейдера и четыре 45 мм английских.
За конницей мы погнались на Севск. Приходили в деревни, ночевали и дальше. Красные всюду перед нами снимались. Для них пробил час отступления. Только под самым Севском упорство. Первый батальон выдержал там атаки в лоб, слева, справа, и ворвался в темноте в город. На улице, конной атакой, мы захватили вереницу подвод, все местное большевистское казначейство.
В Севск мы вошли 17-го сентября, в день Веры, Надежды и Любви. Таинственным показался нам этот старый город. Был слышен сквозь перекаты стрельбы длительный бой обительских часов. Древние монастыри. Кремль. Каменные кресты в дикой траве встречались нам и по лесным дорогам, под Севском, где начинаются славные преданиями Брянские леса. Уже попадался низкорослый, светлоглазый народ - куряне. Пошли курские места. Запахло Москвой.
На улице, когда мы прошли атакой весь город, я с командиром роты, выставлявшей сторожевое охранение, рассматривал карту. Карманный электрический фонарик перегорел. Я послал ординарца в ближайший дом за огнем. Он принес свечу. Была такая бестрепетная ночь, что огонь свечи стоял в воздухе, как прямое копье, не шелохнувшись. На улицу вышел хозяин дома.
- Милости просим к нам, - сказал он, - не откажите откушать, чем Бог послал.
Стрельба откатывалась все дальше в темноту. Мы поблагодарили хозяина и, можно сказать, прямо с боя вошли в зальце, полное разряженных домашних и гостей. Горели все лампы, стол стоял полный яств, солений, варений, с горой кулебяки посредине. Бог, как видно, посылал этому русскому дому полную чашу.
Странно мне стало: на улице еще ходит перекатами затихающая стрельба, в темноте, на подводах, кашляют и стонут раненые, а здесь люди празднуют в довольстве мирные именины, как будто ровно ничего не случилось ни с ними, ни со всеми нами, ни с Россией.
В Севске, как всюду, куда мы приходили, нас встречали с радушием. Но кажется только молодежь, самая зеленая, гимназисты и реалисты с горячими глазами, чувствовала, как и мы, что и тьма и смерть уже надвинулись со всех сторон на безмятежное житье, на старый дом отцов - Россию. Русская молодежь всюду и поднималась с нами. Так и здесь; несколько сот севских добровольцев.
В Севске мы узнали, что правее нас 2-ой полк тяжело пострадал от казачьей Червонной дивизии, собранной на Украине, что под Дмитриевом задержались самурцы.
Передохнувши два дня, 19-го сентября я но приказу пошел по красным тылам, с задачей захватить Дмитриев. Не утихала паша атака. Мой отряд выступил с легкой и гаубичной батареями. Бодрое утро было для нас как свежее купанье. Верст двенадцать шли спокойно. Под селом Доброводье разъезды донесли, что на нас движутся большие силы конницы.
Густые конные лавы уже маячили вдалеке. Вся степь закурилась пылью. Батальон неспешно развернулся в две шеренги, Я отдал приказание не открывать огня без моей команды.
У всех сжаты зубы. Едва колеблет дыханием ряды малиновых фуражек, блещет солнце на пушечных дулах. Батальон стоит в молчаньи, в том дроздовском молчаньи, которое хорошо было знакомо красным. Слышно только дыхание людей и тревожное конское пофыркивание.
Накатывает топот, вой. В косых столбах пыли на нас несутся лавы. На большаке в лавах поблескивает броневая машина. Мы стоим без звука, без выстрела. Молчание. Грохот копыт по сухой земле отдается в груди каменными ударами. В пыли высверкивают шашки. Конница перешла на галоп, мчится в карьер. В громадных столбах мглы колышатся огромные тени всадников. Я до того стиснул зубы, что перекусил свой янтарный мундштук.
- До нас не больше тысячи шагов, - говорит за
мной адъютант. Голос тусклый, чужой.
Я обернулся, махнул фуражкой.
- Огонь!
Отряд содрогнулся от залпа, выблеснул огнем, закинулся дымом. От беглой артиллерийской стрельбы как будто обваливается кругом воздух. Залп за залпом. В пыли, в дыму, тени коней бьют ногами, корчатся тени людей. Всадники носятся туда и сюда. Задние лавы давят передние. Кони сшибаются, падают грудами. Залп за залпом. Под ураганным огнем лавы отхлынули назад табунами. Степь курится быстрой пылью.
На подводах, рысью, мы погнались за разгромленной конницей. Во все стороны поскакали разъезды. Разведчики первой батареи под, командой поручика Храмцова заскакали в село Доброводье. На них налетели красные кавалеристы. В быстрой сшибке поручик Храмцов убит. Разведчики с пулеметчиками моего батальона отбиваются. На подводах к ним прискакала в карьер первая рота батальона, рассыпалась в цепь. Первая батарея залпами в упор разбила красную броневую машину. Мы взяли Доброводье.
Со штабом мы поскакали в село. Над истоптанным полем еще ходила низкая пыль атаки. В душном воздухе пахло конским мылом и потом. Деревенская улица и высохшие канавы с выжженной травой были завалены убитыми. Под ржавым лопухом их и наши лежали так тесно, будто обнялись.
Раненый красный командир с обритой головой сидел в серой траве, скаля зубы от боли. Он был в ладной шинели и щегольских высоких сапогах. Вокруг него молча толпились наши стрелки; они стояли над ним и не могли решить, кому достанутся хорошие сапоги "краскома".
Раненый, кажется, командир бригады, заметил нас, приподнялся с травы и стал звать высоким голосом:
- Доложите генералу Дроздову, доложите, я мобилизованный ...
Видимо, он принял меня за самого генерала "Дроздова"... Его начали допрашивать, обыскали. В полевой сумке, мокрой от крови, нашли золотые полковничьи погоны с цифрой 52. В императорской армии, был 52-ой Виленский пехотный полк. Но в сумке нашли и коммунистический партийный билет. Пленный оказался чекистом из командного состава Червонной дивизии.
Мы ненавидели Червонную дивизию смертельно. Мы ее ненавидели не за то, что она ходила по нашим тылам, что разметала недавно наш Второй полк, но за то, что червонные обманывали мирное население: чтобы обнаружить противников советчины, червонные, каторжная сволочь, надевали наши погоны.
Только на днях конный отряд в золотых погонах занял местечко под Ворожбой. Жители встретили их гостеприимно. Вечером отряд устроил на площади поверку с пением "Отче Наш". Уже тогда многим показалось странным и отвратительным, что всадники после "Отче Наш" запели с присвистом какую-то непристойную мерзость, точно опричники.
Это были червонные. Третий батальон Манштейна атаковал местечко. Едва завязался бой, червонные спороли погоны и начали расправу с мирным населением; в два часа они расстреляли более двухсот человек.
Мы ненавидели червонных. Им от нас, как и нам от них, не было пощады. Понятно, для чего погоны полковника 52-го Виленского полка были в сумке обритого чекиста. Его расстреляли на месте. Так никто и не взял его сапог, изорванных пулями.
Точно сильная буря гнала нас без отдыха вперед: от Доброводья мы пошли у красных по тылам, повернули на Дмитриев. Они пробовали пробиться сквозь отряд, потом начали отступать. Они шли туда же, куда и мы, к Дмитриеву.
На спине противника мы, что называется, лезли в самое пекло: под Дмитриевым у них были большие силы, бронепоезда. Наше движение было до крайности опасным.
Должен сказать, что когда я скакал с командирами моего батальона по дороге, я, единственный раз за всю гражданскую войну, услышал за собою разговоры, подбивающие меня остановить отряд. Один из моих командиров, начальник пулеметной команды, подскакал ко мне и, взявши под козырек, осведомился с ледяной вежливостью:
- Господин полковник, можно ли посылать квартирьеров?
Это был намек без околичностей остановить движение.
- Я отдам приказание, - ответил я очень холодно, - но не теперь. Это будет не раньше Дмитриева.
Он взял под козырек и придержал коня. Мой расчет был на то, что порыва, дыхания нашей победы под Доброводьем, нам достанет до Дмитриева. Мы перли тараном. С двух сторон перли рядом с нами красные. Бои на ходу не утихали всю дорогу. Последние пятнадцать верст мои головные роты шли все время цепями.
С холмов, до которых мы дошли, уже был виден Дмитриев с его колокольнями и оконницами, блистающими на солнце. Командир первой батареи, осипший, пыльный, подскакал ко мне. С той же отчетливой вежливостью, как и командир пулеметной команды, он доложил, что артиллерийские кони больше идти не могут.
- Если так, вы можете остаться на ночлег здесь, - сказал я. - Но без пехоты. Пехота ночует сегодня в Дмитриеве.
Я еще верил, что нам хватит дыхания. Мы были от Дмитриева верстах в пяти. Верст шестьдесят мы прошли маршем от Севска. Под самым городом красные поднялись на нас атакой. Мой отряд, тяжело дыша, со злобным запалом, пошел в контр-атаку. Я слышал глухой шаг людей и коней. Над всеми от пота дрожал прозрачный пар.
Мы сшиблись жестоко. И как я удивился, когда во весь карьер, обгоняя цепи, промчалась вперед наша славная батарея с ее командиром, у которого только что отказывались идти кони. Красные не выдержали контр-атаки. Мы ворвались в город. Там мы так и полегли на улицах, под тачанками, у канав. Теперь мы могли отдышаться, напиться, окатить себя холодной водой. Дмитриев был наш.
Всю ночь сторожевое охранение на мостах брало в плен одиночек и отступающие роты. Красные толком не знали, кто в Дмитриеве и принимали белых за красных. В полночь на нас наехал целый транспорт раненых красноармейцев. Его повернули на Дмитриевсую больницу. На рассвете на рессорной бричке вкатил на мост какой то красный командир. Он заметил наши погоны, выпрыгнул из экипажа. Выстрел уложил его на бегу. Пуля, как раз под сердцем, пробила его бумажник, полный царских денег. Я помню, как стрелок жалел, что деньги порваны, обгорели от пули, в крови, и не пойдут. А царские деньги ходили у нас и у них лучше всего.
Утром меня подняла сильная перестрелка. На Дмитриев наступали самурцы. Теперь белые приняли нас за красных. Самурцы наступали с таким жестким упорством, что мне пришлось выкинуть белый флаг. Мы навязали на шест белую простыню, и к упорным самурцам поскакал разъезд из трех человек. Так я с почетам сдался самурцам сам и сдал им Дмитриев; к вечеру мой отряд повернул обратно на Севск.
В Севске я узнал о назначении меня командиром Второго Дроздовского стрелкового полка, но получил приказ вступить во временное командование Первым Дроздовским полком, с задание взять станцию Комаричи.
29-го сентября я передал Севск подошедшим частям 5-го кавалерийского корпуса, а первый полк под моим командованием перешел в наступление на Комаричи. Наша атака не обрывалась.
Мы ночевали в какой-то деревне, оставшейся в памяти по чудовищным полчищам клопов. Я и теперь вижу полковника Соловьева, моего соночлежника, вооруженного свечей и сапогом с голенищем, напяленным на руку. Он хлопает клопов по стенам и присчитывает:
- Сто тридцать первый, сто тридцать второй. А, мерзавец ...
Утром мы подошли к станции Комаричи. Далеко в тылу гремели пушки: по железной дороге наступал наш Второй полк. Его обстреливали четыре красных бронепоезда. А мы уже у Комаричей, у красных в тылу. Они заметили обход. Один бронепоезд на всех парах покатил к станции.
Я приказал взорвать полотно. Удалые мальчики - среди подрывников было много совсем юных - под пушечным и пулеметным огнем бронепоезда закипели на рельсах. Смельчаки подорвали полотно в нескольких местах. Они взорвали железный мостик у станции.
Бронепоезд, машинист которого растерялся, на всем ходу двумя броневыми площадками врезался в развороченное полотно. Теперь они сами загородили себе путь, точно заперли перед собой двойную железную дверь.
От Комаричей на Брянск путь одноколейный и проходит по насыпи: все под огнем. Конечно, бронепоезда не уйдут. Не уйдут. Через полчаса к месту взрыва, выкидывая огонь, подкатили с громом три других. Серые, узкие чудовища сбились у станции. Они точно совещались, отталкиваясь друг от друга, сближаясь.
А мои подрывники уже пробрались в тыл, взорвали путь позади них. Им осталось всего версты полторы полотна. Выкидывая из топок огонь, дымясь от выстрелов, они со скрежетом катились взад и вперед, как звери в западне, то снова сбивались у станции.
Наши артиллеристы подкатили пушки к самой насыпи и под огнем, неся жестокие потери, расстреливали их в упор. Можно сказать, что мы любовались мужественной защитой команд. Их расстреливали беглым огнем - они отвечали залпами. От страшной пальбы все мы оглохли. На бронепоездах от разрывов гранат скоро начались пожары. Они казались насквозь накаленными. Огонь бежал по железным броням. Команды быстрыми тенями стали выскакивать на полотно. Их сбилось там сотни четыре. Они отвечали нам пулеметным огнем.
Внезапно показался от Брянска эшелон с красноармейцами. Он выкатил на взорванное полотно, застрял. Наша артиллерия покрыла его огнем. Толпы красноармейцев с завыванием прыгали на насыпь. Артиллерийский огонь ужасно крошил людей, калечил лошадей, которых вытаскивали из теплушек без настилов, кони ломали ноги.
Ни дуновения в воздухе. Гарь, духота огня, железный грохот. С насыпи донеслись глухие взрывы "ура". Красный эшелон сошелся с командами бронепоездов. Темными толпами они бегут с насыпи. Они атакуют. Я вижу в толпе одного с винтовкой; он командует, сам голый по пояс, мокрый от пота, с рваной красной лентой через плечо.
Они кидаются на цепи второго батальона, сбивают их, теснят. Второй батальон отступает. Атака красных, оскаленных, обгорелых, ломает цепи моего полка. Его девятая и десятая роты под командой доблестного бойца, поручика Рябоконя, кинулась в обход, в тыл атакующим, пересекли железную дорогу. У меня в резерве всего один взвод второго батальона. Я подошел к людям: все старые боевые товарищи, человек пятьдесят. Я повел их в контр-атаку.
Мы смешались с отступающими цепями первого полка. Люди останавливаются, поворачивают за нами, уже обгоняют нас, все снова ломит вперед в порывах "ура" из пересохших глоток. Точно нет воздуха, такая духота; точно нет дыхания, так стремительна атака. Внезапно вдали послышались раскаты "ура". Это Рябоконь с двумя ротами вышел у станции в тыл красных.
Мы сомкнулись. Можно сказать, что мы раздавили между собой эти толпы красных. Все было кончено одним ударом. Победа. Сегодня они, завтра также могло быть с нами.
Среди убитых я заметил того красного, с зажатой в руках винтовкой, голого по пояс, с затрепанной красной лентой через грудь; на ней можно было разобрать белые буквы: "Да здра... сове...". Кто он, белокурый, с крепкими руками? заводской ли мастер, солдат, матрос, сбитая с толку русская душа?
Мне сказали, что убит поручик Рябоконь. Он пал впереди своих цепей. Сегодня мы - завтра они. Ночь стояла глухая, душная. В воздухе сеялась тяжелая гарь. Всю ночь приводили пленных, остатки команд бронепоездов: матросы в кожаных куртках и в кожаных штанах. Сильный народ.
На насыпи горели бронепоезда. Там рвались патроны и снаряды. Наши лица освещало колеблющимся заревом. Я не узнавал никого. Огонь и тени зловеще ходили по лицам. В ушах еще стоял тяжелый звон, как будто били в железные балки, и все еще слышались завывания, крики, грохот,
У насыпи едва освещало огнем подкорченные руки убитых. Уже нельзя было узнать в темноте, кто красный, кто белый. Бронепоезда догорали, снаряды продолжали рваться всю ночь.
Петли
Два дня после боя под Комаричами мы стояли спокойно. Приехал командир Первого полка полковник Руммель. Я передал ему полк, а сам отправился в штаб дивизии в Дмитриев. В штабе получил приказ выступить с особым отрядом по красным тылам. Красные сильно наседали на Дмитровск, занятый самурцами.
Штаб согласился, чтобы в отряд вошли славные первый батальон и первая и седьмая гаубичная батареи; я еще подтянул две роты из моего секретного нештатного батальона. Утром отряд сосредоточился у большака на Дмитровск. Утро было серое, тихое. Я подскакал к строю.
- Смирно, слушай, на-краул! - скомандовал внезапно командир батальона и довольно торжественно, от имени офицеров и солдат первого батальона, которым я имел честь командовать до Севска, поднес мне большую серебряную братину, превосходной работы, с шестью серебряными чашами, по числу рот батальона, его пулеметчиков и связи.
Я поздоровался с отрядом, поблагодарил. Братина была полна шампанского. Снявши фуражку, я пил здоровье бойцов.
В Дмитровске мы были к сумеркам, хорошо выспались и рано утром, перед фронтом самурцев, пошли в наступление. Нас встретил жестокий огонь. Вторая рота, шедшая в голове, понесла большие потери; мы приостановились. Противник был сломлен только к вечеру. Раненых отправили в Дмитровск и выставили во все стороны сторожевое охранение. Последняя подвода с ранеными ушла - кольцо красных замкнулось за нами.
По тылам большевиков я должен был идти более сорока верст, до села Чортовы Ямы - на него наступали самурцы, - а оттуда, описавши петлю, вернуться в Дмитровск.
Пять дней и ночей, тесно сомкнувшись, без всякой связи со своими, мы шли, охваченные большевиками со всех сторон. Мы несли раненых с собой и пополняли патроны и снаряды только тем, что брали с боя. Тогда мы вовсе не думали, что нашему маршу по тылам суждено было задержать весь советский натиск.
Красное командование уже переходило в общее наступление двумя ударными армиями: конница Буденного пошла на стык Донской и Добровольческой армий, а на левый фланг Добровольческой армии двинулись войска товарища Уборевича. Там, на левом фланге, бессменно дрался славный Первый Дроздовский полк. Только по советской "Истории гражданской войны" я узнал, что дроздовский марш по тылам остановил тогда советское наступление.
На четвертый день марша, как раз у села, где я должен был загнуть левым плечом и через Чортовы Ямы идти обратно в Дмитровск, мы столкнулись с латышской дивизией.
Часов в десять утра, когда в голове шла первая рота, слева в поле показались цепи противника. Рота повернула фронт налево и пошла в атаку, поднимая быструю пыль. Сильный огонь. Красные поднялись в контр-атаку. Наша артиллерия выкатила пушки так близко, что била, почти в упор. Снаряды летели над самыми нашими головами. Красные дрогнули, откатились. Стали приводить пленных: они были из только что подошедшей латышской дивизии.
Мы подобрали убитых и раненых и лесом пошли к Чертовым Ямам. В лесу мы шли так тихо, что слышался щебет птиц. От Чортовых Ям доносился гул боя. Там уже могли быть самурцы. Внезапно, на опушке, замелькали серые солдатские шинели. Я рассылал головную роту в цепь, и началась обычная в гражданской войне перекличка: "Какого полка?" - "А вы какого?"
Я приказал приготовиться к огню, а капитан четвертой роты Иванов крикнул во весь голос:
- Здесь Первый офицерский генерала Дроздовского стрелковый полк!
За опушкой серые шинели тотчас же рассыпались в цепь. Огонь. Мы ответили. Лес загудел. Над вершинами понеслись птицы. Атакой мы взяли пленных, опять латышской дивизии. Две нечаянные встречи сильно потрепали ударные части советского наступления. Бой промчался, лес снова сомкнулся над нами, все также играет роса на влажном вереске, щебечут птицы.
К Чортовым Ямам мы подошли с высокого обрыва. Село, с его разбросанными хатами, лежало под нами в овраге. Кое-где курился дым. Вилась по дну оврага песчаная дорога. Там тянулась конница. Без бинокля можно было узнать красных. За оврагом, на холмах гудел бой, дым бежал столбами. Очевидно, самурцы наступали оттуда на Чортовы Ямы.
В боевом порядке, без выстрела, в полном молчании, мы стали пробираться по кустарникам в овраг. Красные нас не видели. Шорох песка под ногами, треск валежника, частое дыхание. Все притаились, ожидая команды. Казалось, что и кони, сползающие в овраг на корячках, чуяли немое напряжение. Мне вдруг показалось, что так уже было когда-то, в иной, древней, жизни, что мы так, затаивши дыхание, крались в овраг.
С коротким "ура" мы кинулись в атаку. Красные обомлели. Мы, действительно грянули молнией. Мгновенно все было нашим. Одним ударом мы взяли Чортовы Ямы и тут же в овраге, остановились. А самурцы так и не подошли к нам: с холмов они почему-то вернулись на свои позиции.
Утром из Чортовых Ям мы повернули назад, на Дмитровск. Замкнули петлю. Верстах в десяти от города
нас встретили разъезды конницы генерала Барбовича. С бригадой Барбовича мы заночевали в селе, отославши раненых в Дмитровск. После обильного обеда все, кроме охранения, полегло мертвым сном.
Вечер, как бы оберегая наш сон, выдался необыкновенно тихий. А с утра снова загоготали пулеметы. Разъезды генерала Барбовича донесли, что на нас наступает красная конница и пехота. Четвертая рота, бывшая в охранении, встретила их залпами. Отряд сосредоточился на окраине села. Я со штабом, поскакал в четвертую роту. Под ее контр-атакой редкие цепи красных стали отходить.
Я заметил, как на правом фланге от нашего взвода послали к лесу дозор из трех человек. Уже вся рота подтянулась у леса к холмам, когда из-за холмов вынеслись лавы красной конницы. Это было так внезапно, что рота не сомкнулась, только сгрудились взводы. Взводы били по коннице залпами. Пулеметы открыли огонь через наши головы. Артиллерия гремела беглыми очередями. Я вижу и теперь темное поле у леса, где теснятся наши взводы, сверкающие огнем залпов, и мечутся всадники; слышу и теперь смутный вопль их и наш.
Случайно я заметил, как на правом фланге те трое дозорных не успели прибежать к взводу и упали в траву. Над ними неслись красные всадники. "Пропали, - подумал я о троих, - Все порублены".
Под нашим огнем конница шарахнулась назад, мы гнали ее беглыми очередями. Четвертая рота заняла холмы у леса. Я с конвоем поскакал к прогалине, где упал дозор. Из затоптанной, в клочьях конского мыла, травы, внезапно поднялось трое солдат, серых от пыли, в поту, один в лопнувшей на плече гимнастерке, грудь в крови, лица до черна закиданы землей из-под копыт.
- Смирно! - скомандовал своим старший дозор
ный.
- Братцы, да как же вы живы? - невольно вырвалось у меня; я от души поздоровался:
- Здорово, орлы!
Все трое стояли передо мною во фронт. Теперь я увидел, что вокруг них грудами лежат в траве убитые лошади. Закостеневшие ноги всадников в зашпоренных сапогах торчат из стремян. Трава в черных бляхах крови. До десяти убитых было вокруг дозора на прогалине, где бесилась конная атака.
Трое дозорных сильно дышали. Пот смывал с их лиц грязь и кровь. Они уже улыбались мне во все белые солдатские зубы. Все были фронтовыми солдатами, из пленных. Когда поскакала конница, они кинулись в траву. Старший дозорный приказал лечь звездой, ноги вместе, и открыть огонь во все стороны. Все, что скакало перед ними, были или убито, или переранено. Потому-то во время боя многие заметили, как красная конница на прогалине обскакивала вправо и влево какое-то невидимое препятствие.
Я поблагодарил их за лихое дело, за изумительную удаль. Потом спросил:
- А не страшно было?
Орлы, утирая лица рукавами и явно красуясь перед конвоем, заговорили все вместе:
- Да разве упомнишь, когда над головами копыта сигают... А только, господин полковник, хорошую
пехоту ни одна кавалерия ни в жисть не возьмет...
Мои конвойцы сошли с коней, удивлялись, качали головами: кавалерия прониклась, как говорится, уважением к пехоте.
- Что за чорт, - говорили между собой конвойцы. - Пехота что делает; трое, а сколько народу
накрошили.
Наши отдельные люди, взводы, роты, попадая в беду, всегда были уверены, что полк их не оставит, вызволит обязательно. Верил в свой Дроздовский полк и этот дозор из трех бывших красноармейцев. Вера в полк творила в гражданскую войну великие дела. Потому-то Дроздовский Первый полк ни разу не был рублен красной конницей.
Барбович остался тогда в селе, а я пошел на соединение с полкой, и снова на станцию Комаричи. Уже бывали заморозки, тонкий лед затягивал лужи.
В Комаричах меня ждала телеграмма: я назначался командиром Первого полка, разбросанного здесь поротно, на большом фронте. Роты начали терять чувство единой силы полка, а батальоны, не ходившие со мной по тылам, были утомлены тяжелыми боями. Я заметал у всех усталость, подавленное настроение.
Тогда Я решил собрать полк в один щит, чтобы люди снова почувствовали его боевую силу. Ночью я приказал оставить Комаричи и всем полком сосредоточиться у села Упорой. Полк собрался. На следующее утро я повел его атакой на станцию, уже занятую красными. В голове шел второй батальон, в первых цепях пятая и шестая роты под командой поручиков Давидовича и Дауэ. Я со штабом шел с головным батальоном. Атака была изумительна. Под сильным огнем, во весь рост, с ротными командирами впереди, мы бурно ворвались в Комаричи. Конный дивизион и архангелогородцы погнали красных. Мы взяли несколько сот пленных. У нас сильнее других пострадал штаб: был ранен в грудь навылет начальник службы связи капитан Сосновый и начальник пеших разведчиков.
Победный удар ободрил всех. Все глотнули силы полка, все почувствовали сто единую боевую душу. В Комаричах мы стояли несколько дней спокойно. В тихом воздухе уже кружился сгоревший от заморозков лист, и не таял лед на лужах. Подходила зима. Взятый командой пеших разведчиков красноармеец сказал, что на нас готовят большое наступление, что начальник красной дивизии обещал, в виде подарка реввоснсовету к годовщине октября, взять у белогвардейцев Комаричи.
В утро этой годовщины берега Сейма потемнели от большевистских цепей. В тумане над густыми пехотными цепями рощами метались красные флаги. Доносился "интернационал".
Первый батальон с артиллерией и пулеметной командой развернулся боевым строем на окраине Комаричей. Темные цепи с красными флагами быстро шли на нас. Мы не открывали огня. Гробовая тишина стала их смущать. Пение смолкло. Они стали топтаться на месте. Их застрашило наше безмолвие, совершенное молчание без выстрела.
Цепи большевиков выслали к нам разведку. Мы подпустили ее до отказа и открыли ураганный огонь из всех наших, пушек и сорока пулеметов. Первый батальон, под командой Петерса, пошел в атаку. Тут начался, прямо сказать, отчаянный драп большевиков. От нас все кинулось в рассыпную, задирая на плечи полы шинелей.
Архангелогородцы и конные разведчики далеко гнались за красными. В повальном бегстве те взяли такой разгон, что бросили позиции, которые занимали до своего наступления с "интернационалом". Мы в тот день подобрали груды брошенных красных флагов. Потери у нас: один легко раненый, и тот остался в строю.
Но, вес равно, в те дни наша судьба уже дрогнула. Части 5-го кавалерийского корпуса оставили Севск, красные повели оттуда наступление через Пробожье Поле на Дмитриев, глубоко нам в тыл. Я подучил приказ оставить Комаричи.
Мы отошли до Дмитриева, где разместились по старым квартирам. Хозяева стали теперь угрюмы, замкнуты, уже не верили в прочность нашей стоянки. Мы отдыхали в Дмитриеве один день и с кавалерийской бригадой генерала Оленича повели наступление на Севск.
Все шло у пас теперь обрывами. Мы брали то, что сами же оставляли. Наша боевая судьба клонилась к отходу. Упорно и безнадежно, мы только метались в треугольнике Комаричи-Севск-Дмитриев, описывая петли, широкие восьмерки, возвращаясь туда, откуда уходили. Москва уже померкла для нас. Темная Россия с темным пространством гнала полчища большевиков. В глубине души у многих рождалось чувство обреченности.
Мы снова шли к Севску по звонкой дороге, схваченной заморозками, В воздухе реял снег. В полк, когда он выступал, приехал из отпуска поручик Петр Трошин, товарищ моего детства, добрый малый, легкая душа. Он воевал у меня в полку, получил должность взводного офицера, потом отпросился в отпуск. Я дал ему на месяц, а он проболтался по тылам целых три, в надежде, что я, по дружбе, посмотрю на это сквозь пальцы.
Петр был кругом виноват. В наказание я встретил его с ледяным безразличием и перевел в офицерскую роту рядовым. А через два дня, в бою, рядовой Трошин был смертельно ранен в живот. Я подскакал к нему, спрыгнул с седла.
- Задело сильно, голубчик?
Я не мог простить себе устроенной ему ледяной встречи. Теперь я придерживал его голову; по его лицу уже разлилась предсмертная бледность.
- Это меня Бог наказал, - шептал он. - Зачем в
отпуску болтался, когда вы стояли в огне... Прости...
Напиши родным, что умер честно... в бою.
Не наказанием была его смерть, а избранием за Россию, святыню, правду, за человека в России...
Мы гнали тогда красных до Пробожьего Поля и на другой день к обеду заняли Севск. Он все время переходил из рук в руки. Красные каждый раз вымещали на горожанах свои неудачи. Город стал глухим кладбищем. Проклятая гражданская война.
Подошли разъезды 5-го кавалерийского корпуса, а мой отряд с бригадой Оленича выступил на станцию Комаричи, где уже стояли красные тылы. Петли, мертвые петли, все то же метание по треугольнику Дмитриев-Комаричи-Севск.
На вторые сутки марша, глубокой ночью, мы прорвали фронт красных и пошли по их тылам. На наш Второй полк, у моста под селом Литижь, как раз наступали большевики. Вы вышли им в тыл. Артиллерия второго полка приняла нас за красных, открыла по колонне огонь. Только потому, что никто в колонне под огнем не разбежался, артиллеристы поняли, что бьют по Дроздам.
Атакой с тыла мы захватили все пушки большевиков и, в который раз, снова взяли Комаричи. Там мы точно бы легли, замерли.
Наши люди были дурно одеты, терпели от ранних холодов. Уже ходили метели с мокрым снегом. Был самый конец октября 1919 года.
В оцепенении прошло три дня. Мы точно ждали чего-то в Комаричах. Как будто мы ждали, куда шатнет темную Россию, с ее ветрами и гулкими вьюгами. Движение исторического маятника, если так можно сказать, в те дни еще колебалось. Маятник колебался туда и сюда, то к нам, то к ним. В конце октября 1919 года он ушел от нас, качнулся против.
В холодный тихий день - бывают такие первые дни русской зимы, когда серый туман стоит и не тронется, и серое небо и серая земля кажутся опустошенными, замершими навсегда - мы узнали, что Севск снова отбит красными, что они сильно наступают на Дмитриев.
Курск был оставлен. На курском направлении, правее нас, разгорались упорные бои. Только что сформированный генералом Манштейном Третий Дроздовскнй полк занял на правом фланге дивизии фронт в соседстве с корниловцами. В первом же бою полк был разгромлен. Молодым дроздовцам не дали оглядеться в огне. Залитые кровью лохмотья полка пришлось свести в шесть рот.
Красные наступали громадными силами. Третий Дроздовский полк и самурцы отходили под их напором. В день отхода красные повели на Комаричи сильную атаку. В памяти о том дне у меня гул студеного ветра навсегда смешался с гулом боя. Контр-атакой Первый полк задержал красных, а ночью мы отступили.
В ту же ночь ударили морозы, Все побелело. Наш отход начался.
Дмитриев - Льгов
Красные наступают. Оставлен Севск. Второй и Третий Дроздовские полки и самурцы под напором отходят. Мне с Первым полком приказано отходить от Комаричей на Дмитриев. На марте прискакал ездовой нашей полковой кухни. Он едва ушел из Дмитриева. Там красные.
Верстах в двух от города, на железнодорожном переезде, в сторожке мельтешил огонь. Мы вошли обогреться. Старик - стрелочник, помнивший меня по первым Дмитриевским боям, сказал, что рано утром в городе был Второй Дроздовский полк и самурцы, оттуда доносился гул боя, а кто там теперь - неизвестно.
От мороза звенела земля. Впервые никто не садился в седло: шли пешие, чтобы согреться. На рассвете 29-го октября второй батальон подошел к городской окраине. Все было мертво и печально под сумеречным снегом. Дмитриев раскинут по холмам, между ними глубокий овраг. Над оврагом курился туман. Никого.
Головной батальон наступал цепями, впереди седьмая и восьмая роты поручиков Усикова и Моисеева. Первые строения; все пусто. Цепи тянутся вдоль заборов, маячат тенями в холодном тумане. Площадь, на ней темнеют походные кухни, у тонок возятся кашевары - обычная тыловая картина. Может быть наши, может быть нет.
Но вот у кухни засуетились, глухо застучал пулемет - на площади красные. Город проснулся от боя. Красные нас прозевали, но отбиваются с упорством. Оба командира головных рот, поручик Моисеев и поручик Усиков, убиты. К вокзалу, где ведет атаку четвертая рота, тронулся первый батальон полковника Петерса. Пушки красных открыто стоят на большаке к Севску и бьют картечью по нашим цепям.
У меня захватило дыхание, когда я увидел, как цепи четвертой роты по мокрому снегу и грязи вышли на большак, прямо на пушки. Я видел, как смело картечью фельдфебеля роты, как капитан Иванов заскакал впереди цепи, размахивая сабелькой, как рота поднялась во весь рост, с глухим "ура" побежала под картечь. Пушки взяты. Конь под капитаном Ивановым изодран картечью. К вокзалу подошел весь полк.
Красные отдышались, подтянули резервы и перешли в сильную контр-атаку. А наша артиллерия уже расстреливает последние снаряды. Единственная гаубица седьмой батареи, выпустивши последнюю гранату, под напором красных спустилась в овраг, разделяющий город. Красные наседают. В овраге столпились обозы. У нас ни одного снаряда.
Обмерзший, дымящийся разведчик подскакал ко мне с донесением: у вокзала на путях брошена санитарная летучка с ранеными и вагоны, набитые патронами и снарядами, целый огнесклад.
Случай, - слепая судьба боев - спас все. Рота второго батальона кинулась к вагонам, стала там живой цепью, передавая снаряды из рук в руки. Мы вывезли из огня санитарную летучку. Раненые, голодные и измученные, с примерзшими бинтами, плакали и целовали руки наших стрелков.
Гаубица загремела снова. Гаубичный огонь великолепен и поразителен: вихри взрывов, громадные столбы земли, доски, камни, выбитые куски стен, а главное, адский грохот. Наша артиллерия, накормленная снарядами, на рысях, под огнем, проскочила овраг и открыла пальбу.
Цепи первого и третьего батальонов перешли в контр-атаку. Красные замялись потом стали откатываться. Мы выбили их из Дмитриева. Уже в третий раз занимали мы город. На постой размещались по старым квартирам. Отряхивая с шинели снег, я позвонил у дверей того дома, где уже не раз стоял штаб Первого полке. На улицах еще ходил горьковатый дым боя, смешанный с туманом. За городом стучал пулемет. Мне долго не отворяли. Наконец позвенел ключ в замке, и я услышал знакомый и милый женский голос:
- Вот видишь, я говорила... Не может быть, чтобы Первый Дроздовский полк, если он в городе, прошел мимо, не освободил нас...
Мы связались справа со Вторым Дроздовским полком, но слева, с частями 5-го кавалерийского корпуса, связи не налаживалось. На третий день прибыл поезд с командиром Добровольческого корпуса генералом Кутеповым и начальником Дроздовской дивизии генералом Витковским.
А на четвертый, подтянувши свежие силы, красные снопа перешли от Севска в наступление. Это были беспрерывные атаки на Первый полк, занимавший холмы вокруг города. Атаки разрозненные; они кидались на нас день за днем, на правый, на левый фланг, в лоб. Мы всегда успевали подтянуть полковые резервы и отбиться. Красные, наконец, догадавшись, в чем слабость их ударов, поднялись с трех сторон одновременно, а их обходная колонна успела отрезать у нас в тылу железную дорогу.
Тяжелый бой. Весь день огонь, все более жестокий. Позже мы узнали, что тогда на нас наступало четырнадцать красных полков.
Подскакал ординарец - железнодорожный мост в тылу занят красными. У меня в резерве офицерская рота, седьмой гаубичный взвод и две молодых, необстрелянных роты из нового четвертого батальона. Я повел их на мост. Там кишат густые цепи красных; за мостом дымятся броневые башни серого бронепоезда. Это наш "Дроздовец".
Я приказал телефонистам включить провода в телеграф, ловить бронепоезд.
- Алло, алло, - услышал я в аппарат. - Здесь
бронепоезд "Дроздовец". Кто говорит?
- Полковник Туркул. Командира бронепоезда к
телефону.
- Я у телефона, господин полковник.
- Немедленно пускайте поезд на мост.
- Разрешите доложить: мост занят, красные
возятся у рельс. Путь, наверное, разобран.
- Нет еще не разобран. Красные только что вы
шли на полотно. Ход вперед.
- Господин полковник...
- Полный ход вперед!
- Слушаю, господин полковник.
Как из потустороннего мира доносится спокойный голос капитана Рипке. Он такой же холодный храбрец, каким был Туцевич. Невысокий, неслышный в походке и движениях, с очень маленькими руками, светлые волосы острижены бобриком, пенснэ, всегда сдержанный, не выбранится, не прикрикнет, а все замирает при виде его, и команда, действительно, предана до смерти своему маленькому капитану.
Железнодорожный мост загремел: "Дроздовец" полным ходом врезался в толпу большевиков, давя, разбрасывая с рельс, расстреливая в упор пулеметами. Гаубичная открыла по ним ураганный огонь. Мои молодые роты поднялись в атаку, Все с моста сметено, "Дроздовец", грохоча, выкидывая черный дым, вкатил на вокзал: низ серой брони в пятнах крови. На броневой площадке, в английской шинели, стоит капитан Рипке. Он узнал меня на перроне. Поезд стал замедлять ход.
- Вперед, без остановки, - крикнул я, махнувши
рукой. - Вперед!
Капитан Рипке отдал честь. Бронепоезд прогремел мимо.
От большака на Севск, под давлением красных, тогда отходила наша третья рота. Гаубицы, ставшие у вокзала, беглым огнем обстреливали красных. Воздухом выстрелов на вокзале вышибало со звоном целые оконницы. Третья рота отходила все торопливее. Бронепоезд, Петерс и я с резервами тронулись к ним на выручку. Внезапно там что-то случилось,
Третья рота затопталась на месте. До нас донесло взрывы "ура". Солдаты третьей роты вдруг круто повернули обратно, бегут в контр-атаку. Я приказал идти в атаку конному дивизиону и архангелогородцам. Конная атака окончательно сбила красных. Порывисто дыша, горячо переговариваясь, как всегда в первые мгновения после боя, третья рота уже строилась у вокзала. Шел редкий снег.
- В чем; дело? - подскакал я к командиру, - По
чему вы не дождавшись резервов вдруг повернули в
контр-атаку?
Мимо нас пронесли раненого капитана Извольского, бледного, закинутого шинелью, уже побелевшей от снега.
- А вот и виновник, - весело сказал командир,
Третья рота была солдатской, ребята крепко любили старшего офицера роты, штабс-капитана Извольского, Прикрывая отступление, Извольский был ранен
в ногу, упал; солдаты подняли его, понесли. Под сильным огнем все были переранены. Рота быстро отходи
ла. Одна из солдат, бывший красноармеец, задетый в
ногу, опираясь на винтовку, доскакал до отступающей
цепи.
- Братцы, - крикнул он. - Стой, назад! Капитан
Извольский ранен, остановись, братцы!
Тогда по всей роте поднялся крик:
- Стой, капитан Извольский оставлен, назад,
назад...
И без команд, и без резервов, под сильным огнем, вся рота круто повернула назад и пошла во весь рост в контр-атаку выручать своего черноволосого капитана. Дрозды вынесли его из огня.
До ночи мы передохнули, но ночью красные стали наступать от Севска. Полк начал стягиваться к вокзалу. Мы получили приказ отходить из города. Дмитриев оставлен. Мы взорвали за собой мосты. К рассвету на первое ноября наш головной батальон втянулся в глухое сельцо Рагозное. С другой стороны туда втянулись красные.
И мы, и они шли колоннами. В голове - у нас взвод седьмой гаубичной - у них полевая батарея. Обе колонны вошли в узкую деревенскую улицу. Командир гаубичного взвода полковник Камлач успел раньше красных сняться с передков. Первым же выстрелом он угодил в красную батарею. Батальон кинулся в атаку. Нам досталась батарея, пулеметы, сотни три пленных. У нас только один раненый.
На ночлеге мы получили донесение, что справа отходит Второй полк. Я послал сильный разъезд проверить донесение. Разъезд вернулся, один разведчик ранен. Они привели двух пленных: казаки Червонной дивизии. Верно, Второй полк отошел; мы одни. Червонная дивизия с советским стрелковым полком прорвали днем фронт Второго и Третьего Дроздовских полков и теперь идут в наш тыл на Льгов.
Полк поднят. Мы тронулись на Льгов. Ночью закрутила пурга. Мы шли со сторожевыми охранениями. Метется серая тьма, точно все чудовища и самый Вий вокруг бедного Хомы. Английские шинеленки обледенели, в коросте инея. Ни у кого ни башлыков ни фуфаек. Люди обматывали головы полотенцами или запасными рубахами. На подводах под вьюгой коченели раненые и больные,
В два часа ночи в голове колонны застучали выстрелы. Смолкли. Во тьме наши разъезды натолкнулись на разъезды генерала Барбовича. Хорошо, что во время узнали друг друга. Генерал Барбович разведал, что Дмитриев, где по его сведениям должен быть мой Первый полк, занят красными, и выслал разведку искать нас.
Нас это тронуло и ободрило. Скоро в едва белеющей степи мы заметили шевелящийся черный квадрат. Этот дышащий квадрат была вся кавалерийская дивизия Барбовича, стоявшая на стуже, в открытом поле.
Люди так радовались встрече, точно стало теплее: обледеневшие полотенца стали разматываться с голов.
При фонаре, прикрытом сбоку шинелью, мы с генералом Барбовичем рассматривали карту. Мы были верстах в восьми от Льгова. Вся кавалерия спешилась. Она тронулась за нами в потемки, ведя в поводу пофыркивающих коней. Иначе, в седлах, могли бы отморозить ноги.
Под самым Льговом, верстах в четырех, в деревушке, я дал отдых и на рассвете поднял полк. Во Льгове мертвая тишина, пустота, как недавно в Дмитриеве. Наша цепь потянулась окраинами. На улице ходит пар. Мы увидели в тумане толпу солдат, ведущих коней на водопой, и снова не знали кто там, свои или враги. Именно тогда к штабу полка вернулся дозор с пленным: это был красный казак. Льгов занят Червонной дивизией.
Первый батальон пошел выбивать ее из кварталов, где мы уже проходили; я с остальным полком двинулся к большому мосту через Сейм. К утру четвертого ноября весь Льгов и вокзал были в наших руках. Нам досталось много верховых, в конец измученных лошадей.
Я помню убитых большевиков на мосту через Сейм: все были в красных чекменях, кажется венгерцы. Мост мы взорвали. Полк встал правее вокзала. Кавалерия Барбовича пошла в село за Льговом. Мне удалось восстановить связь со штабом дивизии, но ни с правым, ни с левым флангом связи я не добился. Мы разместили раненых и больных в железнодорожной больнице: у нас уже ходил сыпняк,
Я выставил сторожевое охранение, а полк, отогревшийся в натопленных залах льговского вокзала, дружно завалился спать. Вечером я проверял охранение верхом на моей Гальке. На маленькой реченке под нами провалился лед, и я ушел, было в воду, но Галька, оскорбленная случившимся, сама порывисто вынеслась из пролома на берег.
По дороге в штаб полка на мне обледенело все, кроме воды в сапогах. Вестовой все с меня стащил - я остался о чем мать родила: но в комнатах где разместился штаб, кажется в железнодорожной канцелярии, было жарко натоплено. Я накинул летнюю офицерскую шинельку тонкого серого сукна, верно служившую мне домашним халатом, такую легкую, что она сквозила на свет, и сел пить чай.
Этажами ниже разместились офицерские роты, команда пеших разведчиков и пулеметчики, Где-то в самом низу обширного казенного здания была кухня. Мой Данило понес туда сушить мои одеяния. Очень мирно и, надо сказать, до седьмого пота напившись чаю, я лег. Во всех этажах все уже храпело или тихонько высвистывало во сне. Я засыпаю мгновенно, а сплю очень крепко. И сначала мне показалось, что это сон: резкая стрельба, крики, взрывы "ура". Я очнулся, сел в темноте на койке - стрельба.
Где электрический фонарик, гимнастерка, шинель? На табурете ни гимнастерки, ни шинели, ни сапог, ни даже штанов. Перекаты частой стрельбы, крики, смутный звон как на пожаре. Нас захватили сонных, врасплох. Я сунул ноги в кавказские чувяки, стоптанные домашние туфли, надел на ночную рубаху летнюю шинель - фуражку и револьвер Данило оставил мне на гвозде - и вышел в соседнюю комнату к оперативному адъютанту подполковнику Елецкому.
Туда как раз вбежал какой-то офицер. Электрический фонарик осветил его бледное лицо.
- Чего вы спите! - крикнул он. - Красные в городе, Больница с ранеными захвачена...
- Тише не нагоняйте панику! - крикнул Елецкий.
В это мгновение зазвенели, посыпались под пулями стекла. Мы побежали вниз. По лестнице гремя амуницией, сбегали строиться офицерская рота, разведчики, пулеметчики. Я вышел к строю. По всему Льгову в темноте залпами перекатывалась беспорядочная стрельба, неслось "ура". Телефонная связь мгновенно и со всеми оборвалась - как отрезало - когда связь нужна просто до крайности.
Загремела артиллерия. Мы громим гранатами тьму. Взрывами сотрясает воздух. Гранаты падают у самого штаба полка. Вдруг я услышал сильный голос командира первого батальона полковника Петерса:
- Сволочи, черти, кто спер мой бинокль?
- На кой чорт вам бинокль! - окликнул я Петерcа. - Где ваш батальон?
Из тьмы солдаты подбегали к нам поодиночке, кучками. Ночью красные незаметно перешли Сейм и кинулись на первый батальон, безмятежно спавший по обывательским домам.
Мы быстро связались со вторым и третьим батальонами; я приказал им стягиваться к вокзалу, а сам с офицерской ротой, разведчиками и пулеметчиками пошел выбивать оттуда красных.
Полная луна выплыла из-за туч. Мне припоминается дым мороза, бегущие косые столбы серебряного дыма, и как крепко звенел снег, и наши огромные тени. Мгновениями мне нее снова казалось невероятным сном: косой дым, луна, грохот пальбы и торопящееся, сильное дыхание людей за мною.
На ходу моя ночная рубаха под шинелью стала как из топкого льда и слегка звенела. Я промерз, и мне приходилось закидывать полы шинели и растирать грудь и ноги комьями снега. Должен признаться, что я при полной луне шел перед строем в одной ночной рубахе и летней шинели.
У вокзала, на залитом луной перроне, шевелилась темная солдатская толпа. Я приказал приготовиться к атаке, выкатить вперед пулеметы. Мы стали подходить молча.
- Какого полка? - встретила! нас обычными тревожными окликами с перрона.
Командир офицерской роты полковник Трусов ясно и спокойно сказал в морозной тишине:
- Здесь Первый офицерский стрелковый генерала.
Дроздовского полк.
Выблеснули выстрелы, нас встретили залпами, бранью. Я приказал: "Огонь!" Мы бросились с криками "ура" на вокзал и смяли красных, захватили толпу пленных. К вокзалу, крепко хрустя по снегу, подошли второй и третий батальоны, артиллерия, люди первого батальона. Я повел их в атаку.
Еще до рассвета Льгов был очищен от красных; в глухом городке снова стало тихо, и низкий пар, как толпы привидений, поволокся по пустым улицам.
Только на вокзал притащил, наконец, запыхавшись, обомлевший Данило ворох моих доспехов. В темноте он повсюду кидался под огнем, отыскивая меня, и теперь дрожащими руками начал меня облачать. На вокзале я узнал, что бинокль, за каким-то чортом понадобившийся Петерсу в самую темную ночь, никем не был "спёрт", а так и висел на том гвозде, куда его повесил полковник.
- Полковник Петерс.
- Я, господин полковник.
- Теперь вы знаете, где ваш первый батальон?
- Так точно, господин полковник.
Первый батальон строился у вокзала. Началась ночная перекличка. Мы считали потери. И удивительно: в нечаянном ночном бою мы потеряли только пятьдесять человек ранеными и убитыми, да пропал один ездовой с патронной двуколкой. Красным не удалось развернуться во Льгове во всю.
В больницу, где было до двух сотен наших, красные ворвались со стрельбой и криками:
- Даешь золотопогонников!
Они искали офицеров. Несколько десятков их лежало в палатах, все другие раненые были дроздовскими стрелками из пленных красноармейцев. Ни один из них в ту отчаянную ночь не выдал офицеров. Они прикрывали одеялами и шинелями тех из них, у кого было "больно кадетское" лицо; они заслоняли собой раненых и с дружной бранью кричали большевикам, что в больнице золотопогонников нет, что там лежат одни пленные красноармейцы. Туда мы подоспели во время. В больнице не было ни одного замученного, ни одного расстрелянного.
Верные дроздовские стрелки. Многие из них остались в России. Может быть дойдет до них наш привет и поклон: мы все помним Льговскую ночь.
Отход втягивал нас, как в громадную воронку. Утром я получил приказание взорвать виадуки под Льговом и отходить. Мы снялись под тягостный гул взрывов. На станции, уже верстах в четырех от Льгова, ко мне подбежал телеграфист.
- Господин полковник, вас просят к телефону из
Льгова.
Странно. Льгов оставлен, кто может просить меня к телефону?
Подхожу к аппарату.
- Кто у телефона?
Голос точно из потустороннего мира:
- Говорит бронепоезд "Генерал Дроздовский"..
- Но откуда вы говорите?
- Со Льгова. Со мной еще три бронепоезда.
От Льгова есть железнодорожная ветка на Брянск и на Курск. На Курской ветке сбились наши бронепоезда. Им не удалось прорваться на Курск-Харьков и они выскочили на Льгов.
Я и теперь не понимаю и никогда не пойму, как наш штаб, не проверивши, что не все наши бронепоезда проскочили, мог отдать приказание взрывать льговские виадуки. Без них бронепоездам не двинуться. Все четыре попадут в руки красным.
С батальоном и со всеми подводами, какие только у нас были, я спешно двинулся обратно. Командир тяжелого бронепоезда "Генерал Дроздовский", в английской шинели, почерневшей от машинного масла, встретил меня на железнодорожных путях. На его бронепоезде мы подались на ветку к застрявшим бронепоездам. Там была наша "Москва", там был наш мощный "Иоанн Калита". Ничего нельзя сделать - не вывезти никак. Не спасти, когда виадуки, развороченные взрывами, превращены в груду камней и щебня, Бронепоезда приходится бросить.
Мы совещались на рельсах и решили взорвать все четыре. Погрузили на подводы снаряды, замки орудий, пулеметы, патроны и на рассвете быстро ушли. За нами загремели тяжелые взрывы - мы сами взрывали наших броневых защитников,
На другое утро подкатил шедший за нами бронепоезд "Дроздовец". Я помню, как капитан Рипке, совершенно бледный и, как мне показалось, спокойный, молча сидел в углу на вокзале. И мне все казалось, что ему нестерпимо холодно.
Через день капитан Рипке застрелился, не выдержал потери бронепоездов. Вспоминаю, как у его желтоватой руки, свесившейся со скамьи, сидел на корточках пулеметчик его бронепоезда, мальчик, вероятно из гимназистов или кадет. Он сидел скорчившись, зажавши худыми руками лицо, и его мальчишеские плечи тряслись от рыданий.
Часа в три ночи я вернулся в штаб. В избе, разметавшись, спят в повалку восемь моих генштабистов на сумках, на вещевых мешках, на полу, на лавках, под шинелями. Из-за шаткого стола поднялся мой адъютант, капитан Ковалевский, и молча поклонился. Я прошел в свой угол. Не могу заснуть. Ковалевский при свече что-то пишет. Я невольно стал наблюдать за ним: меня удивила та же бледность, тот же ледяной покой, какой я видел у капитана Рипке.
Сбросив бурку, я подошел к столу: наган, пачка писем, одно адресовано мне. Я убрал наган, взял письмо. Капитан Ковалевский поднялся. Мы стоим и смотрим над свечей друг на друга.
- Господин полковник, - шепчет Ковалевский, -
Вы не имеете права читать моих писем.
- Что с вами, Адриан Семенович, - шепчу я. -
Ваших я не читаю, а это на мое имя.
Распечатал конверт: "Не могу перенести наших неудач. Кончаю с собой".
Я с силой взял его за руки. Мы говорили шопотом, чтобы не потревожить
сна усталых людей вокруг нас. Я повел его в мой угол, изо всей силы сжимал
ему руки: не смеешь стреляться, такая смерть - слабость; и просил его жить.
И этот коренастый, сильный человек в шрамах, несколько раз тяжело раненный,
фанатик белого дела и Дроздовского полка, внезапно припал к моему плечу,
как тот мальчик у руки Рипке, и глухо зарыдал, сам зажимая себе рот руками,
чтобы никого не разбудить.
Тогда, ночью, когда мы с ним шептались, Ковалевский согласился жить.
Адриан Семенович застрелился уже после всего, в 1926 году, в Америке;
там он очень хорошо, в довольстве, жил у своей сестры. Такая смерть,
видно, была ему написана на роду. Но в его последней записке было всего
пять слов: "Без России жить не могу". Ему было не более тридцати лет.
Марш на Славянскую
Отход.
Курск, Севск, Дмитриев, Льгов - оставлено все. Взрываем за собой мосты, водокачки, бронепоезда. За нами гул взрывов, Связь со штабом дивизии прервана. На железнодорожных путях- часто встречаются вереницы теплушек, Их заносит снегом. Дроздовец Рышкоз рассказывает в дневнике о таком замерзшем эшелоне на станции Псел:
Жарко, когда раскалена до красна железная печка; холодно, едва она погасла. Голый по пояс офицер свесился с нар.
- Стреляйте в меня! - кричит он,
- Стреляйте мне в голову!
Поручик или пьян, или сошел с ума:
- Не хочу жить. Стреляйте! Они всех моих пере
били, отца... Всю жизнь опустошили... Стреляйте!
Поручика успокаивают, да и сам он очнулся, просит извинения:
- Нервы износились. До крайности.
Воет пурга. Теплушку трясет. Часовые ныряют в снегу; заносит и часовых и эшелон. Так в дневнике Рышкова - это отчаяние.
Отход - это отчаяние.
Хорошо одеты, тепло обуты советские Лебединский или Сумской полки, их первая или вторая латышские бригады. У нас подбитые ветром, английские шинеленки, изношенные сапоги, обледеневшее тряпье вокруг голов.
Отход - отчаяние.
Болота, болотные речки. Грязь оттепелей, проклятые дикие метели. Глубокий снег, сугробы по грудь. Ветер то в спину, то в лицо. Едва войдешь в деревню на ночлег, уже подъем или ночной бой, без сна: красные в деревне.
Отходим по мерзлой пахоте без дорог, в лютую стужу, в потемках. Падают кони. Там, где прошли перед нами войска, холмами чернеет конская падаль, заносимая снегом. Все стало угрюмым - люди, небо, земля. Точно из железа. Выедено кругом все, вымерло. Мы идем голодные, теряем за нами замерзших мертвецов.
Шинели смерзаются от воды, когда надо вброд переходить речки, и один из наших баклажек, мальчик - стрелок Кондратьев, мог бы рассказать о том, как переходили они вброд речку в льдинах, как вышли на берег, а рук и не разогнуть: так смерзлись рукава шинелей.
Наш Первый Дроздовский шел в арьергарде. В Люботине, уже под Харьковом, мы натолкнулись на большевиков, выбили их, получили приказ отходить на станцию Мерефу. Под Мерефой застигла оттепель. Все потекло, стало черным - туманы, небо, земля. Дороги превратились в вязкую трясину, грязь по брюхо коням. Застревают, захлебываются грязью патронные двуколки.
Полк вымотался. Люди ложились на дороге. Пулеметы тащили на полковых кухнях, снаряды волокли в санях.
И среди наших колонн, на мужицких розвальнях, покачивался и в стужу и в оттепель оцинкованный гроб капитана Иванова. Четвертая рота отходила со своим мертвецом командиром.
...
