Сборник статей и материалов посвященный деревне Любощь и местам ее окружающим.

Владимир Евгеньевич Прохоров
(02.04.1953 -)

Сермяжные истории
жителей бывшей Комарицкой волости.
Домаха. 2009; 20 глав, 392 страницы, фото

ЧАСТЬ II
СЕРМЯЖНЫЕ ИСТОРИИ ЖИТЕЛЕЙ ДОМАХИ И ДРУГИХ СЁЛ

Глава 1: «НЕ ШЛЯЙТЕСЬ. ЗАМИНИРОВАНО ВСЁ КРУГОМ»
ВОСПОМИНАНИЯ ЖИТЕЛЬНИЦЫ СЕЛА ДОМАХА

«Нанимали на день гармониста, чтобы веселее работалось»
«Всё разделили старики по уму»
«Товарищи! Я ваш!»
«Как нас обували, так мы и воевали»
«Делали из села чистое поле»
«Лежали в покат и бредили»
«А теперь встречай-ка старика!»
«Но началась война и оборвалась наша дружба»

Глава 2: «НЕ ХОТЦА МНЕ ВСПОМИНАТЬ ТУЙТУ ЖИЗНЬ!»
ВОСПОМИНАНИЯ ЖИТЕЛЬНИЦЫ СЕЛА ДОМАХА

«Отец неделю пожил, и – забрали на войну»
«Иди, не гавкай!»
«Зачем нам матка эта война?»
И успела только сказать: «Мил-человек…»
«Мы сколько воюем, а сестра в яме живёт!»

Глава 3: «ПОДХОЖУ К БАБАМ – А У НИХ ГЛАЗА ОПУХЛИ ОТ ГОЛОДА»
ВОСПОМИНАНИЯ ЖИТЕЛЯ ДЕРЕВНИ ВОРОНИНО

«Придёт время и весь белый свет покроется паутинками»
«Скоро будет революция»
О судьбе потомков раскулаченных
О босоногом детстве
Как доставались людям сено, солома и колоски
«Халимония»
«Я староста – лечите меня»
«Игрались свадьбы в деревне и при немцах»
«Потом понравилось и сами шли в баню»
«Собаке – собачья смерть»
«Если будем вас жалеть – врага не победим!» - «Мамка! Наш папка нас бомбит!»
«Кое-как перезимовали»
«Не сади её в тюрьму, а то мы с дедом с голода помрём!»
«Мы же друзья!»
«Он такой же солдат, каким был и я»
«Что вы скажете в своё оправдание?»
Женился в трофейных ботинках
Забирайте вместо налога дочерей!

Глава 4: «ЧТО ПАН, АЛЛЕС КАПУТ?»
ВОСПОМИНАНИЯ ЖИТЕЛЕЙ СЕЛА ДОМАХА

«Тут своя кампания»
«Наутро глянула, а их уж нет!»
«Сам погибай, а товарища – выручай»
«Раскулачивала пьянь из сельсовета!»
«Чтобы не сдаваться врагу – последнюю пулю беречь для себя!»
«Коммунистка – а не боится!»
«Петя, ляжь сам!»
«Матка, картошку!»
«Они нами прикрываются»
«Решили вместе помирать»
За что повесили старосту
«А что делать, Тихон Петрович?»
Свели счёты
Минёры поневоле
«Отпускали с работы, когда вечером пастух гнал коров домой»
«Пришлось пеню платить деньгами»
Работа на цегильне
О том, как член партии «не оправдал доверия»
Семейный подряд на колхозном огороде

Глава 5: «ЖИЛИ КАК ДИКАРИ, БЕДСТВОВАЛИ ОТ ВШЕЙ»
ВОСПОМИНАНИЯ ЖИТЕЛЯ СЕЛА ДОМАХА

Люди жили бедно, но весело
«Один патрон оставьте для себя»
«Хочешь, чтобы нас разбомбили?!»
«Мадьяры стреляли для острастки»
«Нас выгнали из Домахи и запалили село»
За что били шомполом по пяткам
«Ворочай назад!»
«А дома масло покупали в магазине, чтобы заплатить налог!»

Глава 6: «КАК МЫ ВЫЖИЛИ, НЕ ЗНАЮ!»
ВОСПОМИНАНИЯ ЖИТЕЛЬНИЦЫ СЕЛА ДОМАХА

«Когда холодно было, залазили спать в печку»
«Бедствовали и зимовали в яме две зимы»
За год работы – мешок зерна
«Облигации силком давали»

7. КАК ЦАРЬ «УДРУЖИЛ» АНИСИМУ
(из истории фамилий с.М-Кричино по воспоминаниям Василькова Н.Г. 1930 г.р.)

Глава 1:«НЕ ШЛЯЙТЕСЬ. ЗАМИНИРОВАНО ВСЁ КРУГОМ»

«Нанимали на день гармониста, чтобы веселее работалось»

Голякова (Дубцова) Наталья Яковлевна родилась в 1928 году в селе Домаха. Отец: Голяков Яков Родионович 1905 г.р.; мать – Панина Екатерина Трифоновна 1907 г.р. Дед Родион погиб на войне 1914 г. У бабушки Агафьи Гавриловны Голяковой осталось четверо детей: отец 1905 г.р., тетушка Наталья Родионовна 1909 г.р., дядюшка Михаил Родионович 1911 г.р., другой дядя Григорий Родионович 1913 г.р.

Михаил Родионович Голяков до войны работал директором какого-то производства. Несмотря на то, что он имел «броню» по работе и больное сердце, на войну пошёл добровольцем. 10 мая 1942 года погиб в Чудском районе под Ленинградом в должности политрука.

Григорий Родионович Голяков получил на войне 24 раны, но вернулся живым. Жил в Воронеже, работал в обкоме партии как специалист по тутовым деревьям сельскохозяйственного института г. Мичурина Тамбовской области. Умер дядя 5 февраля 1982 года.

Хата у Голяковых была крыта соломой, посредине – сенцы. Направо от них вход в помещение с печью, налево – в холодную светлицу. Во время немецкой оккупации в светлице пришлось сложить грубку и жить всей семьёй, так как другую половину хаты с печью занял доктор-офицер.

«В семье нас было семеро детей. Я и Фёдор от Голякова Якова, а Пётр, Иван от Козина Ивана Емельяновича. Отца Голякова Якова Родионовича убили в пьяной драке на «Октябрьскую». Целили в одного – попали в него».

«Когда ехали на покос для колхоза до войны, то бригада косцов нанимала на день гармониста, чтобы веселее работалось. Гармонисту ставили трудодень. И на покос и с покоса ехали с песнями. Гармонистом был Ермилов Михаил Степанович 1923 г.р. Он погиб в войну».

«Первый трактор был на железных колёсах с «зубьями» на них. На тракторе красный флажок. Жители вышли на улицу посмотреть на диковину, а детвора бежала вслед за трактором».

«Отцов дядя, Голяков Андрей Варламович в 1933-34 гг. учился в Воронежском институте и после собирал молодёжь и ставил спектакли и постановки в «Народном доме» (бывшем поповом доме, конфискованным под клуб)».

«Папа показывал фото Абашина Шурика. Его семью раскулачили и сослали в Соловки. Отец горевал за друга, который был его моложе»…

Двоюродная сестра матери Васильковой Светланы Ивановны 1939 г.р., Огурцова (Осина) Мария Матвеевна родом с Гуровского посёлка была замужем за директором Упоройского спиртзавода. По её утверждению семья Шохиных, представителем которой является бывший вице-премьер гайдаровского правительства Александр Шохин, была раскулачена в начале 30-х годов и выслана на Соловки. Как только в 90-е годы Шохин А. замелькал на телеэкранах, старожилы села Упорой по его обличью и специфическому говору признали в нём представителя семьи Шохиных, высланных на Север. Сам Александр Шохин, якобы отрицал, что его родственники с Упороя и говорил, что его родители из Архангельской области…

Ликбез работал в Домахе по вечерам и тетка Нюра (по матери) 1913 г.р. ходила на занятия. «Моя мама выучилась грамоте в церковно-приходской школе, но не окончила её. Не выучила молитву «Отче наш» - поп стукнул её линейкой по голове, и она бросила учиться».

В 1935 г. Наталья Яковлевна пошла учиться в 4-х летнюю Домаховскую школу. До войны она успела окончить 5 и 6 класс Б-Кричинской школы. После войны Наталья уехала в Воронеж и жила у тёти, инструктора обкома партии. Здесь на дому «два года готовили для поступления в Берёзовский сельхозтехникум Воронежской области. Но больная мать стала просить о возвращении домой». Пришлось с мечтами об учёбе распрощаться.

«Мама пряла шерстяные нитки, ребятам шила штаны на швейной машинке. Мылись в деревянном корыте. Золу просеивали на решете, делали щёлок и использовали его вместо мыла».

«В жуклах выпаривали щёлоком одежду от вшей. Обувались в лапти и чуни. Сводный брат Петро хорошо плёл «писаные» чуни. Чуни плели на деревянных колодках из пеньковых верёвочек и носили как летом, так и зимой. На голове – овчинные шапки. После войны мама покупала в Комаричи на базаре тюбетейки».

«Отец Яков Родионович работал сначала бригадиром строительной бригады, потом - заведующим фермы (коровником). Мать работала по наряду. Бабушка Агафья Гавриловна жила с нами».

«Всё разделили старики по уму»

О начале войны Наталья узнала от родителей. «Побежала по коноплям за коровой. Пригнала корову. Дома сидит отчим с Возиковым Михаилом, здоровым мужиком, выпивают «русскача», казенную водку за 3 руб 0,5 л. Выпив, мать говорит: «Доченька, война началась!»

«То Комаричи налётом бомбили. А 2 октября 1941 г. немцы большаком проскочили до Орла. В Домахе два немца жили месяц в хате будущей моей свекрови Дубцовой Пелагеи Кузьминичны. Потом их другие «фрицы» угнали в шрафную роту. До февраля 1943 года немцы в Домахе были наездом».

«Хлеб сжали и заскирдовали ещё до оккупации. С приходом немцев старики поделили колхозное имущество и лошадей. Посчитали сколько людей во дворе. Если хорошая лошадь – одну на двор, старая – к ней добавляли жеребёнка. Всё разделили старики по уму. Весной землю тоже поделили по душам и работникам. Учитывали и тех, кто был на войне. Мои братья пахали свой надел. Старший брат с лукошком сеял рожь, пшеницу, просо, коноплю. Сажали также картошку».

У таких одиноких женщин, как мать Иваньковой (Романовой) Полины Антоновны для пахоты, посева и уборки урожая нанимали мужиков. Рассчитывались с ними частью урожая. Жали серпами, косами. После обмолота вручную – скирдовали.

Зимой 1942 г. «Шалун» и другие старики стали делить зерновые скирды. На душу раздавали определённое количество снопов, в том числе и на тех, чьи мужья воевали в армии. «Молотили берёзовым пральником в хате. Полицаев и старосту в селе ещё не назначили».

«Товарищи! Я ваш!»

«Летом 1942 года немцев в Домахе ещё не было. Но уже были полицаи с урядником «Ченчиком» (по-уличному). Сам он родом из д. Берёзовка, которая находится в 5-6 км за посёлком Холчи. Жена у него домаховская и жил он здесь «в примах» (зятя живущего у тёщи с тестем называют: примак или притыка). Такой был гад, этот Ченчик».

«На окопы гонял (рыть) моего брата Федю 1927 г.р., потом угнал его в лагерь к немцам при их отступлении. Немцы Федю догнали от Домахи до французской границы».

«Ченчик» боялся партизан, которые ночью иногда наведывались в сёла. На ночь от партизан, как и другие полицаи, урядник прятался. Брат Федя с ребятами проследили, что он «хоронится» в колхозной сушилке. Подкравшись к сушилке, они «завели» разговор якобы от партизан: «Ну что, мы с этим гадом будем делать?» Ченчик из-под крыши сушилки подал вдруг голос: «Товарищи! Я ваш!» Ребята захохотав, убежали».

С февраля 1943 г. по 3 августа 1943 г. домаховцы жили в прифронтовой зоне. Немцы пришли в село вьюжным февралём 1943 г. Расположили здесь солдатскую кухню. «Через росстани (развилка дорог на сёла: Домаха, Упорой, Алёшинка) прошли наши лыжники и захватили д. Алёшинку». Немцы атаковали наших со стороны д. Сторожище (восточнее Алёшинки) и д. Талдыкино (западнее Алёшинки) с помощью танков и артиллерии «побили их».

«Где старый магазин в Домахе, был тифозный лазарет. Самогон стали гнать из бурака при немцах. Стоит бутылка дома, я попробовала. Думала, что из бурака, значит, сладкая будет – она (самогонка) горькая!» В 1942 году приспособились гнать самогон из мёрзлой картошки, добавляя к ней мучицу для закваски и помещая всё это для брожения в бочку. Но нагнали лишь полулитру жёлтой по цвету «горилки».

«Немецкий офицер жил в той половине нашей хаты, где была печь. По утрам я подметала пол у него. Он расхаживал по хате и, (деликатно выражаясь) «попукивал». Я бросила веник, хотела сказать «швайне», но вышло что-то другое, нецензурное. Он накричал на меня, обозвал партизанкой и выгнал».

«Как-то офицер приказал мне чистить его китель бензином. Я вылила всю банку бензина на китель и потом сказала ему: «Пан, спичку!». Он стал меня бить пилоткой по лицу».

«Заставляли мыть их машину, а я налила в кабину воды, и давай тряпкой «шуровать»! Офицер увидев, раскричался: «Партизанка! На окопы отправим!» Водитель офицера Яков хорошо говорил по-русски. У него мать была русская, и она просила его быть добрым на войне».

«Как нас обували, так мы и воевали»

«Зимой 1943 г. нас выгоняли на расчистку дороги от снега. Весной 1943 г. каждый день гоняли на рытьё окопов. Между Троицким и Никольским посёлками под д. Девятино для рытья блиндажа немцы пригнали человек 50 из Домахи и распределили кого куда.

Нашу группу под присмотром немца-конвоира направили на Михайловский посёлок, чтобы вырыть и замаскировать здесь дзот. Мы были так рады, что попали подальше от передовой, что в обед, «сбросились» и угостили своего конвоира бутылкой молока и двумя яйцами.

Он отобедал вместе с нами и бросил газету, в которую был завёрнут бутерброд. Я взяла газету и стала читать по-немецки. Конвоир удивился и стал рассказывать мне, как был в отпуске 21 день, что ехал через Польшу, где партизаны пускали под откос поезда. Потом подъехал верхом на коне офицер проверять работу. Конвоир вытянулся в «струнку» отрапортовал о сделанном».

«Целый месяц немцы готовили оборону Б-Кричино. Окопы, траншеи, блиндажи рыли наши, деревенские. 22 мая нас погнали копать окопы в промклевском лесу под д. Девятино (9 км от Домахи). В траншеях напротив были видны мелькающие каски наших солдат. Они не стреляли, наблюдая, как мы работаем».

«В перерыве на обед кто-то из девчат созорничал и стал кричать:

«Спасибо Сталину грузину,
что он обул нас всех в резину!
Как нас обували –
так мы и воевали!»

После этого наши начали миномётный обстрел. Двух человек убило насмерть, троих ранило. Мы побежали врассыпную, а немец-конвоир, присматривающий за нами и раненый в ногу, махал нам рукой к низу – ложитесь, мол».

«Летом 1943 г. в Домаху пригнали молодых немцев, австрийцев, мадьяр. Немец Яков, который умел разговаривать по-русски, говорил маме: «Тяжело им будет. Не умеют они просить «млеко» и «яйки»». Я гнала корову из стада и немного задержалась в разговорах с подружками.

Когда подошла к своей хате, то увидела, что наша корова стоит, а молоденький немец пытается себе надоить молока. Я ударила хворостинкой корову, она дёрнулась и побежала. Немец упал с корточек и фляжку разлил с молоком».

Вот что сообщает о немецкой мобилизации Щекотихин Е.Е. в своей книге «Орловская битва»: «С 1 января 1942 года по по 1 января 1943 года войска вермахта потеряли в России около 2 миллионов человек, из которых безвозвратно – примерно 700 тысяч человек и ранеными 1300 000 человек. По требованию верховного командования в первом полугодии 1943 года для вермахта было мобилизовано дополнительно 800 тысяч человек, в том числе 200 тысяч изымалось из промышленности; призывались резервисты 1901 года по 1922 год рождения».

«Делали из села чистое поле»

«Недели за две до эвакуации, 20 июля меня и других 14-летних подростков согнали к школе (где сейчас находится администрация села). Родители принесли зимнюю одежду, онучи. Кричали, плакали, расставаясь. Нас, вместе с братом Федей, погнали на рытьё окопов и блиндажей в Б-Кричино и Воронино. Норма для блиндажа – 8 м глубины».

«В день эвакуации 5 августа 1943 года мы видели, как горела Домаха, как катками прикатывали посевы зерна на поле, рубили сады – делали из села чистое поле. В этот же день взорвали домаховскую каменную церковь. Когда Домаху запалили – пошёл гул, трескотня и стало светло как днём».

«Когда рыли «буккеры» (блиндажи) на большекричинском поле, взглянуть захотели, что там, в Домахе творится. Стали друг другу на плечи, чтобы посмотреть. А немец-конвоир в шутку говорит: танцуют и поют русские там. Наши заметили движение в блиндаже и стали обстреливать. Снаряды «ложились» сначала спереди, потом сзади. Спасибо немцу – только вывел из «буккера», туда попал снаряд».

«Нас на машинах повезли на Робское. Немцы в Робском (деревня близ села Радогощь) заставляли нас вязать снопы и таскать их на длинных палках для скирдования в «хресцы». Это было в августе 1943 года».

«При нас были переводчицы: две кавелинские девушки. Одна из них дочь мельника. Месяц мы пробыли в Робском. Потом нас погнали дальше с отступающими немцами. Идёт обоз немецкий, а по его сторонам дети-беженцы. Наши «прялки» (ПО-2) пролетали над колонами, но не бомбили. Догнали нас до д. Лубошево и Ивановского спиртзавода (18 км западнее ст. Комаричи)».

«Здесь мы копали окопы в сентябре 1943 г. Кормили нас гороховым супом два раза в день: утром и по возвращению с работы. Вечерами мы копали картошку на полях у деревенских (жителей) и пекли её на костре».

«Ночевали по хатам. Никто нас особо не охранял. Ребята договорились бежать ночью. Брат Федя хотел позвать меня из соседней хаты. Ребята выступили против: шуму много от девчат, мол, перебудят всех. Федя остался, так как помнил наказ матери «не бросать Тальку одну».

От почти двухмесячной работы на рытье окопов «руки покрылись коростой, позагноились. В деревне за Лубошево на площади нас построили и офицер, сидевший верхом на коне, через кавелинскую переводчицу спросил: хотите, поедемте с нами или к маткам вернётесь, или к русским пойдёте? Мы ответили, что к маткам, пан офицер. Он засмеялся и отпустил нас».

«Брата немцы забрали с собой, а мы, человек 15 подростков в волдырях от коросты (чесотки), пошли в сторону фронта. Идём - навстречу немцы валом валят. Один офицер пистолет из кобуры достал и к нам. Другой схватил его за руку и объяснил, что это знакомые «паненки» из Домахи. Он сказал нам, чтобы мы свернули в сторону».

«Мы послушались совета и повернули в лог. Там были копани. Днём мы отсиживались здесь. К вечеру ползком добрались до посёлка и здесь ночевали около домов, погребов, на сотках. Было очень страшно: «ванюша» (шестиствольный немецкий миномёт) воет, «катюша» (реактивная установка М-13) гремит, деревня горит. Светло как днём».

«Утром пришли наши. Стоял туман. Смотрим, идут какие-то, шинели подобравши и в обмотках на ногах. Разведчики сказали нам, как пройти дальше. Напутствовали по-своему: «Не шляйтесь. Заминировано всё кругом». Шли мы целый день. От Воронино до Расторога нас подвезли какие-то военные в чёрной форме, так как ноги мы сбили в кровь».

  «Лежали в покат и бредили»

«Одна пришла из семьи – из родных в селе никого. Через два дня после моего возвращения из госпиталя на костылях вернулся отчим к своей матери. Хотели поехать на Урал – бабка никуда не отпускает».

«Когда вернулись после освобождения в сёла, то 40 человек подорвались на немецких минах, а 90 человек из сёл погибло на фронте».

«Через большак Дмитровск – Комаричи ходили серпами жать пшеницу, а я пральником (деревянная лопаточка для «битья» вымоченного в воде белья, одежды) обмолачивала её.

Вечером пришёл отчим и рассказал, как добирался из Пензенского госпиталя на попутных товарняках. Он читал сводки Совинформбюро об освобожденных населённых пунктах и собирался вслед за фронтом идти искать семью».

«Отчим Козин Иван Емельянович со стариками собрал водяную мельницу. После он стал председателем колхоза «Сталинский путь». Чтобы восстановить мельницу, носили на носилках землю на плотину. Нередко натыкались при этом на прикопанных мертвых солдат. Выкопаем в одном месте солдата – закопаем в другом».

«Весной 1944 г. из военкомата прислали специально человека, чтобы собрать всех незахороненных солдат. В этой комиссии от колхоза была Ермилова Евдокия Фёдоровна, от сельсовета депутат Луканцов Сергей Ефимович, а также раненный солдат Калинов Иван Сергеевич».

Эта комиссия прошла пойму Расторога от д. Кавелино до домаховского леса: записывали данные о погибших солдатах и останки их свозили в братскую могилу в Б-Кричино. Трупы на поле боя были прикопаны своими солдатами-минёрами, которые, после отступления немцев, разминировали пойму реки Расторог.

«Вместе всей семьёй вырыли землянку, сделали в ней русскую печку. Неприятно было, когда ночью на печи по тебе прыгали маленькие лягушки. Потом вся семья заболела тифом. Лежали в покат и бредили. Почти в каждой семье переболели коростой».

«Стали понемногу из неволи возвращаться угнанные жители, приходить раненные из госпиталей. Вернулся отцов дядя, Андрей Варламович Голяков. Он воевал во время Курской битвы недалеко от родных мест: деревня Берёзовка (под с. Упорой) и рассказывал, что в бинокль однажды видел как сеял просо любимый учитель Панин Егор Хресанович. После перехода в наступление его часть двинулась через Упорой на Комаричи, и он в родное село не попал». Голяков Андрей Варламович переехал жить в Баку, потом в Сумгаит, где и умер в сер. 80-х гг.

«За дровами, чурками ходили в лес. До войны по Неруссе был сплав леса. После войны возили лес на коровах, реже на лошадях. Поля за войну заросли перед Южным посёлком ольхой и осиной. Поля вскапывали под лопатку или вспахивали на коровах. Вечерами люди семейные шли на посиделки, молодёжь собиралась возле какой-нибудь хаты потанцевать под гармошку».

«А теперь встречай-ка старика!»

«Брат Федя сделал побег вместе с другими ребятами, когда был уже на территории Белоруссии. Через три дня двое ребят из их группы пошли разведать: не ушли ли немцы. Шли до тех пор, пока не вышли к своим. Сирота Любкин Иван сказал, что они пошли картошку искать, а Федя с товарищем в лесу остались».

А вот Фёдору с напарником не повезло. Прождав товарищей четыре дня и измученные голодом (питались они корой, листьями, лесными ягодами), они вышли из леса и наткнулись на немцев. Те их избили и опять заставили заниматься старой работой: ночью, при свете ракет, собирать трупы немецких солдат с поля боя.

Ребята, бывшие с братом Федей, по приходу в Домаху сообщили его матери, что, скорее всего, он погиб.

И вот осенью, в сентябре 1945 г. нежданно-негаданно пришло письмо от Федора. Мать при чтении первых строк письма упала в обморок. «Здравствуйте дорогие мои! Отзовитесь, если кто остался живой. Здравствуй мать! Неужели не узнала своего родимого сынка? Юношей меня ты провожала, а теперь встречай-ка старика! Встречай родная хата. И ты не ждала меня живого увидать? И старушка горько зарыдала, обнимала сына, целовала: «Где ж ты мой сокол долго так летал? Почему домой не возвращался? Был живой, а писем не писал? Говорили, что ты убит и зарыт землёю. И с тех пор болела я душою, обливалась горькою слезою».

Я не был зарыт землёю, но я с нею крепко с нею так дружил, за Дунаем тихою рекою много мук и горя пережил. Всюду смерть ходила, всюду голод меня сопровождал. Летом мучила жара с дождями, а зимой морозец прижимал. Улетели годы молодые, как порой весенний соловей, стали волосы мои седые. Ой, как жалко юности моей. Наливай родная водки. Я хоть водкой горюшко залью. Забуду я немецкие колодки. За счастье песенку спою».

Фёдор потом попал в сортировочный советский лагерь под Веной. Пока дошла до него очередь проверки, он чуть не умер с голода. Из лагеря Фёдора направили на службу в армию, в Молдавию, где он служил 3 года. После демобилизации Федор вернулся наконец-то домой и женился.

Но, видимо, лагерные мытарства не прошли даром для брата Натальи Яковлевны. Фёдор умер в 1983 г., не дожив до 50 лет.

«Но началась война и оборвалась наша дружба»

В 1947 году Наталья Яковлевна Голякова работала в девятинском колхозе кладовщицей, а «угол снимала» у местного бригадира Юрия (фамилии вспомнить не могла). Тот в начале войны попал в плен и по возвращению домой, в деревню Девятино, привёз тетрадь стихов собственного сочинения.

Многие из стишков Наталья Яковлевна переписала к себе в тетрадь. Некоторые из них запали в душу так, что она их запомнила наизусть. Как-то дала соседям тетрадь со стихами бывшего пленного почитать, та «пошла по рукам» и затерялась у кого-то. На 81-м году жизни она вспомнила лишь несколько стихотворений.

Из далёкого Колымского края
Шлю тебе родная привет!
Как живёшь, моя дорогая?
Напиши поскорее ответ.
Я живу близ Охотского моря,
Где кончается Дальний Восток.
Я живу без тоски и без горя,
Строю новый стране городок.
Не успели мы город построить
Не успели цементом залить –
Немцы войну объявили,
Теперь новая песня звучит.
В этой песне, спою вам родные,
Как мы жили в немецких лагерях,
Как полиция палками била,
Создавая толкучку в дверях.
Кто вернётся, тот ввек не забудет –
Выпьет стопку, вскружит голова.
Дай бог счастья, вернуться до дома
И продолжить трудовые дела.

Вот ещё одно стихотворение на тему угона в Германию:

Раскинулись рельсы широко
По ним эшелоны идут.
В чужую германскую землю
Девчат украинских везут.
Прощай дорогой городишко
Мне больше в тебе не гулять.
Я буду в Германии строить,
Свой век молодой доживать.
Напрасно старушка ждёт дочку домой,
Напрасно на картах гадает.
Письмо её жадно я буду читать,
Но правды о ней не узнаю.

Ой, васильки, васильки!
Сколько пестреет вас в поле.
Помню у самого Буга-реки
Я собирал их для Оли.
Я собирался идти с нею в загс,
Когда кончится служба.
Но началась война
И оборвалась наша дружба.
В битве неравной с врагом
Я честно за Родину дрался.
Много погибло людей,
А я в плену оказался.
Видел я Олю во сне,
Будто по полю гуляла
И с васильками в руках,
Что для венка набирала.
Я подошёл, обнял её
И долго она говорила,
Как сохранила любовь,
И как в разлуке прожила.

Немец крикнул: «Аутштейн!»
И я тут же проснулся…

А это стихотворение на мотив «Бродяга судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах…»

От непавших твердынь Сталинграда,
С приволжских донецких степей,
Немецкий солдат-бродяга
Тащился к семейке своей.
Он к Тихому Дону подходит,
Рыбацкую лодку берёт,
Унылую песню заводит
Про Гитлера что-то поёт.
«Безумец, не знал, что Россия
Могила для наших солдат.
Хотели дойти до Урала –
Бегут без оглядки назад.
Куда ни посмотрим – без края
Виднеются только кресты.
От армии нашей железной
Остались одни лишь хвосты».
Шагает же он по Украине
Голодный, усталый фашист.
Вдогонку снаряд за снарядом
«Катюши» пронзительный свист.
Он к городу Везель подходит –
Развалины дома лежат.
Где отец, где мать, родные?
Заплакал калека-солдат.
Два брата в России погибли,
Один в океане на дне.
Родители с женою здесь погибли –
Такая судьба, знать и мне.
К портрету Адольфа подходит
«Возьмите подарки назад!
Костыль, две медали и ленту
И больше я вам не солдат!

«НЕ ХОТЦА МНЕ ВСПОМИНАТЬ ТУЙТУ ЖИЗНЬ!»
ВОСПОМИНАНИЯ ЖИТЕЛЬНИЦЫ СЕЛА ДОМАХА

«Отец неделю пожил, и – забрали на войну»
«Иди, не гавкай!»
«Зачем нам матка эта война?»
И успела только сказать: «Мил-человек…»
«Мы сколько воюем, а сестра в яме живёт!»

«Отец неделю пожил, и – забрали на войну»

Прасковья Степановна Косёнкова родилась 7 ноября 1931 г. (по паспорту – 1932 г.). Её отец Косёнков Степан Родионович 1908 г.р. был в 1941 г. призван в армию и пропал без вести. Мать Мария Григорьевна 1909 г.р. в девичестве Мосякина. Её сестра – мать Юрки «Гагарина» (Мосякина примерно 1958 г.р.).

Старшая сестра Прасковьи Степановны, Клавдия Степановна (1929-1996) сначала была замужем за Парамоновым, потом за Москвичёвым («Барбосом») Михаилом Дмитриевичем, с которым прожила 18 лет. У «Барбоса» был непростой характер: «за первой женой с ружьём гонялся, пока не умерла».

Отец Прасковьи Степановны вместе с братом купил хату на две семьи, и жили в ней «в тесноте да не в обиде». Перед самой войной семья Прасковьи Степановны переселилась в отдельную хату. «Отец неделю пожил, и – забрали на войну». И в старой (коммунальной), и в новой хате были деревянные полы. Старую хату купил Михайлов.

В новом доме Косёнковых имелась грубка, соединённая с печью железной (жестяной) трубой. Хата была без перегородки и в ней стояли стол, лавки, сундук, три деревянные койки. Около печки – телятник. Над ним пол, на котором спали.

Зимой корову перед отелом и после отёла с телёнком заводили в хату и оставляли здесь. «Свинью с поросятами маленькими зимой тоже в хату». Гусей с февраля месяца занесут в хату «на плетушки и высиживают яйца 4 недели». Выведутся «зюлята» (гусенята), пока травка не пойдёт, они находятся в доме.

В доме были часы с гирьками. Зимой – пряжу пряли, ткали тонкие холсты на рубахи. Прасковья научилась плести лапти с 10 лет. «Дядя Николая Михайловича Романова (1930-1998), Иван Сергеевич Романов, научил меня лапти плести». С помощью крюка сучили прятки из пеньки, «подбивали» пеньковыми верёвочками лапти.

«Иди, не гавкай!»

«Пленные двое: Иван и Володя пришли к нам в хату. Мы им сплели лапти, дали онучи. Ивана научили обуваться в лапти. Чибисов Петро дезертировал из армии, пошёл служить в полицию к немцам. Пришёл к нам и говорит матери: «Маня, я сейчас немцев приведу, у тебя партизаны». А мать ему отвечает: «Иди, не гавкай! Сам давно прибёг, а им далеко идти. Пусть побудут у меня, а то холодно».

Но «картавый Петяша вечером привёл полицейскую команду. Пленные лежат на печке, трусятся. Петяша Чибисов командует им: «Слазьте с печки! Сейчас выведу под горку и похлопаю вас!». Мать встала на защиту. Среди полицаев был воронинский земляк по имени Коля. Он помог уладить дело миром: мать поставила на стол четверть (3 л) картофельной самогонки»…

Зимой 1942-1943 г. немцы выгоняли жителей Домахи на расчистку большака Дмитровск – Комаричи от снега. Зима была очень снежной и когда немецкие фуры шли по расчищенной дороге, то было видно лишь около метра их верхней части.

«Немцы ничего плохого сначала не делали – думали в рабы нас забрать. А когда их попёрли назад – стали что зря творить!» Староста Губанов Денис Захарович, по словам Прасковьи Степановны; «своих не обижал». Полицай Жиряков Василий Васильевич («Телёнок») был безвредный: стаканчик выпьет, «грибе» (губы) распустит – и всё».

«Зачем нам матка эта война?»

«Мать гнала самогон около речки (ручья Рябиновки), а два немца стоят, хохочут: «Шнапс?». Мать налила им по стакану. Они выпили и, один из них, поцеловал дно стакана и сказал «гут».

Немцы ставили бочки с пивом в ручей Рябиновку. И никто не крал – боялись! Попробовали бы они сейчас поставить! Черти немые!» - с усмешкой добавила бабка Паша.

«Пришёл немец, попросил яиц. Мать дала 10 шт. Он положил «на солнце» и показывает, мол, «спекёт». Мать говорит ему: «Чурка ты, чурка!», а он смеётся. Некоторых жителей обижали финны: овец у них резали. На кухне с немцем работал финн. Мать спросила про него, что «не вашей крови?». Немец ответил «финн». Финны были злючие, немцы – какие-то придурковатые (не злые), ей-богу, просили молоко».

«Летом 1943 г. много немцев нагнали в Домаху – все хаты были забиты. Они даже жили в зелёно-пятнистых палатках на горках. Был среди них толстый, как шкаф, солдат. Он всё за горло брался и выл. Тётка (сестра матери) ему говорит: «Пан, на свою голову воешь! Партизаны убьют (они в то время скрывались в домаховском лесу, потом прорвались в промклевский лес). «Йё, йё (да, да) матка».

«Потом немцев угнали в сторону деревень Промклево и Берёзовки. Оставили одну кухню с прислугой. Перед отступлением из Домахи вернулись немногие. В том числе и бывший толстяк, который стал очень худым. Тётка сказала ему: «значит, правильно делал, что выл – спасся!».

Летом 1943 г., перед своим наступлением, немцы устроили себе праздник. Метров 150 улицы до домаховской церкви расчистили сами, посыпали песком. Вдоль улицы поставили срубленные молодые берёзки, достали бочки с пивом, закопанные в ручей Рябиновка. «Пили, пели, играли на губных гармошках, танцевали с местными ухажёрками из Домахи».

Детей от немцев в Домахе не было. В Воронино одна женщина родила от немца и назвала своего светлого сыночка Гришей. Он вырос, стал работать трактористом и славился по округе, как лучший гармонист. «Как гармошка заиграет на Кулиге (нижняя часть села Домахи), девки спохватятся: «Гриша пришёл!» и бегом на звук гармони».

Однажды он танцевал со своей матерью и по ходу «отчебучил» озорную частушку и про мать и, про своё происхождение, чем здорово рассмешил всех. Умер Гриша после войны молодым. От наших пленных, по словам Прасковьи Степановны, в Домахе родилось трое детей, в том числе Иван Пономарёв (умер в нач. 90-х г.). У него две дочери (обе замужем) и сын Александр (женат).

Картавый Петяша позже, два года спустя, всё равно «отместил» за неудавшуюся расправу над пленными. В августе 1943 г., когда жителей Домахи выгоняли на эвакуацию, прибежала «тётка Нюрка (Мосякина Анна Григорьевна) предупредить, чтоб корову с собой забрали».

«Подошёл немец-повар. Немецкая кухня была на горке (чуть ниже) напротив сегодняшнего дома Романовой Полины Антоновны. По-русски он говорил неплохо: «Зачем нам матка эта война? Пусть Гитлер со Сталиным воюют». Взяв у матери сумки, повесил на шею коровы, чтоб нам легче было идти. Так Петяша около Расторога отобрал у мамы корову и отогнал в общее стадо».

«По селу немцы коров стреляли, разрезали им живот и заливали туда вонючую карболку. Тех коров, которых не постреляли, закрыли в каменную церковь, а потом в табун угнали. Церковь взорвали».

При отступлении из Домахи немцы в колодцы (10 по всему селу) затолкали брёвна и засыпали землёй. «Гнали нас пешими в сопровождении немцев-охранников на конях. Помню в каком-то логу, близ железной дороги, остановились на отдых. Мимо проезжал немецкий эшелон с солдатами и техникой. Наши самолёты налетели низко, казалось, прямо колёсами по головам, стали бомбить и стрелять. Немцы с эшелона кинулись к нам в лог. Много побило и наших в эту бомбёжку».

И успела только сказать: «Мил-человек…»

«С эвакуации приехали, жили два года в яме (погребе). Залазили в неё по лестнице. Спали на соломе. Ночью лягушка на лицо упадёт – вздрогнешь, закричишь и проснёшься. Зимой ямы часто засыпало снегом. Ждёшь, пока кто-нибудь из соседей из своей ямы вылезет, да откопает».

«Мать в яму ведро с водой подаёт, а я по слабости, не удержу ведро на вытянутых руках, обольюсь нечаянно. Сушиться негде. Кое-как мать сама печку слепила. В гильзе варили суп из картошки. Некоторые делали из консервной банки чашки, а мы покупали».

«Летом есть нечего, пойдём в лес за липовым листом, а туда сторож не пускает. Тогда около домов рвали лист воробьятника, мешали с мукой, пекли. Лежит потом на столе зелёная круглая лепёшка, похожая на коровий «блин»»,- горестно вспоминала Прасковья Степановна.

Зимой (после войны) салазки в руки и в лес за дровами, «молодняком». Там был сторож, но «он не ругался – мы подчищали делянки».

До войны топились кострыкой (отходы от пеньки), соломкой, сухой крапивой, сухим лопухом, сухим бурьяном. После войны тётку Н.М. Романова убили из-за дров. «Ехало в лес по дрова много людей. Кто с салазками, кто корову в сани запряг. Из лесу вышел сторож: «Стой, стрелять буду!» Все остановились, а она вышла вперёд, протянула руку и успела только сказать: «Мил-человек…»

Сторож «стрельнул» и попал ей в грудь, чуть пониже горла. Когда женщину перевернули из раны «пошёл пар». Сын, было, кинулся к ретивому охраннику с топором, но тот наставил винтовку: «Иди! И тебе будет!»…

После войны стали копать торф недалеко от впадения ручья Рябиновка в речку Расторог.

«Мы сколько воюем, а сестра в яме живёт!»

По возвращению с эвакуации, проездом из-под Курска заехал на побывку брат мамы, Мосякин Егор Григорьевич. «Гостевал три дня. Пошёл к председателю колхоза Жидкову Ивану Захаровичу и говорит: «Мы сколько воюем, а сестра в яме живёт!» Нам дали корову, а на трёх коровах леса (брёвен) привезли и из ямы сделали подвал. И жили в этом подвале два года. Пока после войны вдовам разрешили выдавать лес на постройки».

Михаил Ефимович Луканцов (старший брат учителя Сергея Ефимовича) «приехал с фронта на костылях и два года жил в Домахе». Потом пришёл приказ из военкомата о выписке 12 кубометров леса на постройку семьям, у которых родственники погибли на фронтах Великой Отечественной войны.

«Когда вдовам давали по 12 кубометров леса, он командовал в лесу на костылях, пока женщинам не вывезли, что положено. Сейчас он живёт в Воронеже»,

Дядя Егор Григорьевич, «когда мама рассказала о картавом Петяше, хотел сгоряча всю семью Чибисовых расстрелять. Но мать отговорила его, сказав, что они, ни при чём». Капитан Мосякин Егор Григорьевич (1922-1945) погиб в боях за освобождение Польши зимой 1945 года…

В 23 года Прасковья Степановна вышла замуж за Королёва Фёдора Ефимовича (1927-2001). Во время оккупации Домахи он с соседом брал у немцев лошадь «напрокат» для вспашки своих соток. Приглядывал за работой конюх-немец, играя на губной гармошке. Через каждые 10-15 мин он приказывал остановить вспашку и дать коню отдохнуть. С 12 до 1часу наступил перерыв на обед, хотя оставалось вспахать «всего ничего». Но немец был непреклонен…

При эвакуации немцы догнали Королёва Ф.И. «аж до Белоруссии». Ночью из конюшни «партизаны поворовали лошадей у немцев». Фёдор, как «пастух поневоле» был призван к расправе за ротозейство: его поставили на табурет и накинули петлю на шею. Но в последний момент офицер-австриец пожалел плачущего и умоляющего о пощаде подростка…

Отец Фёдора, Королёв Ефим Сергеевич 1907 г.р. погиб на фронте в 1941 году. Мать Александра Семёновна по возвращению в пос. Никольский вынуждена была сама добывать материал для строительства хаты. Старая была сожжена немцами. По рассказу её внука Королёва Владимира Ильича 1964 г.р. бабка запрягала корову в ярмо и отправлялась ночью по тропке через болото в лес. Болото заросло диким просом и называлось «просяницей». Здесь водились дикие утки и даже лебеди. Просо мужики рассеивали специально по болоту, чтобы привадить сюда диких птиц. Река Нерусса ещё не была «выпрямлена» мелиорацией. Она была полна «вирами» (водоворотами) и рыбой.

Закончив свой рассказ и провожая меня до калитки, Прасковья Степановна со слезами на глазах сказала: «Больше не приходи. Не хотца мне туйту жизнь вспоминать – всё в груди переворачивает!»

«ПОДХОЖУ К БАБАМ – А У НИХ ГЛАЗА ОПУХЛИ ОТ ГОЛОДА»
ВОСПОМИНАНИЯ ЖИТЕЛЯ ДЕРЕВНИ ВОРОНИНО

«Придёт время и весь белый свет покроется паутинками»
«Скоро будет революция»
О судьбе потомков раскулаченных
О босоногом детстве
Как доставались людям сено, солома и колоски
«Халимония»
«Я староста – лечите меня»
«Игрались свадьбы в деревне и при немцах»
«Потом понравилось и сами шли в баню»
«Собаке – собачья смерть»
«Если будем вас жалеть – врага не победим!» - «Мамка! Наш папка нас бомбит!»
«Кое-как перезимовали»
«Не сади её в тюрьму, а то мы с дедом с голода помрём!»
«Мы же друзья!»
«Он такой же солдат, каким был и я»
«Что вы скажете в своё оправдание?»
Женился в трофейных ботинках
Забирайте вместо налога дочерей!

"Придёт время и весь мир покроется паутинками"

Чеботарёв Анатолий Григорьевич родился в 1927 году в семье Чеботарёва Григория Ефимовича (1889-1944) и Антониковой Лукерьи Васильевны (1890-1973). Мать Лукерья Васильевна имела двух детей от первого брака и четверых (три дочери и сына Анатолия) от второго.

Сестра Аза умерла от голода. Сестру Матрёну отдавали в поводыри к слепому в д. Чернево. Как-то она в шутку, завела слепого в крапиву и попыталась убежать. Слепой по её топоту побежал за ней вслед. Потом он пожаловался на Матрёну своим родителям. Мать слепого хлестнула «поводыршу» раза четыре хворостинкой через плечи.

Антоникова Дарья Михайловна, бабушка мамы, умерла в 1955 году. Её мама (прабабушка Лукерьи Васильевны) говорила: «придёт время, и весь белый свет покроется паутинками: будет летать жёлтая птичка и будет людей убивать. И придет такое время, когда люди будут собираться по 3-4 семьи в одной хате и жить». Так оно и случилось в войну и после войны.

Сама Дарья Михайловна славилась в деревне как хорошая повитуха. Кроме этого отговаривала детей от сглаза, а лошадей от «чемера». По словам её праправнучки Раисы Анатольевны Мосякиной (Чеботарёвой) 1949 г.р. «иногда боли у людей от приступа аппендицита принимали за «чемер».

Хата была маленькая, пол деревянный. Имелись печка, грубка, лавки, стол, конёк, телятник, полати. На стене висели часы с гирьками. С дровами было туго – воровали, сучки собирали и возили на салазках. В семье Чеботарёвых был медный самовар. Чай пили без сахара заваренный на мяте, ветках малины, калине и различных травах. В хозяйстве имелось корова, поросёнок, «тройка гусей, куры». Поросёнка выкармливали больше года. Если был «удачный», то к зарезу набирал килограмм 70-80.

В деревне Воронино почти в каждом подворье были коровы и по три-четыре овцы. В стаде насчитывалось 120 коров. Овец пасли отдельно от коров. В колхозном стаде, до войны, коров и овец было гораздо меньше. В 60-70 годы на воронинской МТФ каждая из семи доярок обслуживала группу из 12 коров. Пастухами до войны нанимались как свои старики с ребятами-подпасками, так и со стороны, из Трубчевска, например. Зато лошади были только в колхозе. Свиней до войны мало кто держал. И кормить нечем и налоги большие.

«Мясо солили и складывали в кадушечку, а просоленное сало – в плетушку. Летом мать подсушит его на солнце, потом - в торбочку и на чердак под потолок подвесит. Бережёт к сенокосу. Для заправки в щи или суп она отрезала по кусочку сала и опускала в чугун. После готовности щей, сало вылавливалось, толклось в миске и снова попадало в чугун».

Заправляли щи и конопляным маслом. Зёрна конопли упаривали в чугунах, поставленные в печь. Потом вручную выжимали в мешках. При немцах отдавали на выжимку через деревянные тиски. «Умельцы» за свои услуги брали оплату за полученное конопляное масло, плюс забирали себе половину конопляного жмыха.

Хлеб мать, Лукерья Васильевна, выпекала раз в неделю. Замешивала тесто в дежке, ставила её в ночь на печь. С утра топили печь дровами. Потом выметали под и свод печи помелом и на капустных листах караваи из теста помещали в печи. Чтобы корка у каравая была позажаристее, мать ставила рядом с караваями зажжённые лучины. По словам Анатолия Григорьевича, хлеб по вкусу получался «не чета» нынешнему.

В сенцах для поросёнка был сделан закутка. Чтобы собрать деньги для покупки поросенка на базаре, мать, Лукерья Васильевна собирала сметану, сбивала масло и продавала его в Комаричи. Таким способом деньги копились в течение года.

Если нужно было «подчистить» (кастрировать) кабанчика, то в «чистый четверг» из посёлка Робское Комаричского района (Брянская область) приходил «Клюёнок». До войны и после войны в Воронино был и свой ветеринар – Антоников Иван Андрианович. Прожил он лет семьдесят и умер в 50-х годах.

«Скоро будет революция»

Посёлок Расторог в то время состоял из 12 хат, расположенных за мельницей. Посёлок был прикреплён к колхозу «Победа» (Воронино).

Близ фермы воронинского колхоза раньше была барская роща, где пасли свиней. Рядом – хороший сад. Антоников Федот Глебович, дед тещи Анатолия Григорьевича, жил и работал здесь сторожем.

Барин (Афросимов) ездил, по воспоминаниям бабки Чеботарёва А.Г., на дрожках, запряжённых тройкой коней с колокольчиками на дуге, и был одет в длинное чёрное пальто с «большими пуговицами».

Барин приезжал и говорил сторожу: «Скоро будет революция. Строй себе хату в Воронино. Моя барская милость до времени». Барин Афросимов из Б-Кричино проживал в Калуге.

Управляющим имением был его зять, глухой. Приставлял трубку к уху, когда слушал кого-то.

Антоников Михаил Васильевич 1903 г.р. (его мать Дарья Михайловна, прабабушка Анатолия Григорьевича Чеботарёва), сын табунщика, работал свинопасом у барина Афросимова и рассказывал: «Сяду на борова верхом и еду с Б-Кричино до фермы Воронино». Свинопасу 9-10 лет управляющий давал бесплатную кормёжку и платил ему копейку в месяц за работу.

Его брат Никифор Васильевич Антоников 1907 г.р. в начале 30-х годов работал участковым милиционером в Работьково. Потом его перевели старшим участковым в Дмитровск. Во время отпуска начальника милиции он поселился в доме Кулабохова, за что был выгнан из милиции.

Антоников Н.В. написал письмо Сталину. Через три месяца комиссия из Москвы восстановила дядю в милиции, а Кулабохова в 1937 году признали врагом народа. Антоников Никифор Васильевич перед войной переведен был на работу заместителем начальника милиции г. Белгорода.

С началом войны участкового милиционера Дворцова Нила Ивановича «угнали на Урал, а Никифора Васильевича Антоникова отправили в гвардейский полк». С фронта пришло извещение, что он пропал без вести. Одно время его матери Дарье Михайловне не платили пенсию за сына, погибшего на войне. Дворцов Н.И. давал подтверждение, что Антоников Н.В. был отправлен в гвардейский полк и Дарье Михайловне назначили пенсию в 40 рублей.

Колхозную пенсию, 10-12 рублей в месяц стали назначать после 1965 года.

«До революции (до Ленина) хаты топили «по-курному», а пряли и ткали при лучине. При Ленине уже пошли хаты с вытяжными трубами.

Во время гражданской войны со стороны Карачева наступал отряд и вошёл в соседнюю деревню Чернево. Воронинцы бросились навстречу с прялками, вилками, ямками. Их встретили стрельбой. Погибших не убирали три дня».

«Дед Мосякин Кирилл Осипович, односельчанин, воевал кавалеристом, был неграмотным. Товарищи над ним часто подшучивали. Он пометит свою винтовку повязанной тряпицей, а они перевяжут её на другую винтовку. Начнут разбирать своё оружие бойцы, Кирилл на смех шутникам заспорит с кем-либо. Хотел даже руки на себя наложить из-за таких «потех» товарищей. Командир провёл с ним воспитательную беседу и поставил его развозить секретные пакеты, которые он рассовывал по карманам. После гражданской войны Кирилл Осипович женился, жена ему родила трёх детей. В 1941 году он был призван на войну и прошёл её до конца. Когда в 1945 году вернулся домой, то в виду смерти первой жены, женился на вдове с двумя детьми…»

«О судьбе потомков раскулаченных»

При «раскулачивании в начале 30-х г. у Стреляева Алексея Осиповича отобрали хату, и он ушёл жить к соседям. Дядя Анатолия Григорьевича Чеботарёва был женат на его дочери. «Раскулачили» и Калинина Петра Андреевича, имевшего семью: три дочери и два сына. Тоже выгнали из хаты, и он жил у родственников.

У обоих «раскулаченных» были дома-пятистенки: два сруба вместе, сени с крылечком. Хату Стреляева использовали как контору колхоза «Победа». Когда пришёл немец, Стреляев, в отличие от Калинина, вернулся в прежний свой дом. Но в полицаи они не пошли, а сыны их были на фронте, там и погибли.

И Калинины и Среляевы до войны работали в талдыкинском лесничестве на санитарной обработке леса. И дочери там работали, а сыны уехали в город на производство.

«Раскулачили» и Антоникова Федота Глебовича, имевшего, как и Мосякин Василий Егорович хату односрубку с соломенной крышей. Мосякин В.Е. попал «под кампанию» за то, что отказался вступить в колхоз. У него были три дочери и один сын Мосякин Яков Васильевич, 1915 г.р. С войны он пришёл в звании старшины и пошёл работать в колхоз.

В хозяйствах Стреляевых и Калининых было по три лошади и маслобойке. У Антоникова и Мосякина – по одной лошади. Лошадей у «раскулаченных» забрали в колхоз.

До войны Антоников Федот Глебович работал кучером и возил директора и агронома лопандинского совхоза. Сыновья Антоникова: Василий Федотович 1913 г.р. (старший лейтенант) и Николай Федотович 1915 г.р. (лейтенант) до войны работали в брянской тюрьме. Их эвакуировали с тюрьмой на Урал. В конце 1944 года они вернулись и продолжали работать – Николай Федотович в Брянске, Василий Федотович – в Новозыбкове. Дочь Марфа Федотовна, в замужестве Среляева, будущая тёща Чеботарёва Анатолия Григорьевича.

Антоников Николай Федотович – отец Голобоковой Валентины Николаевны 1946 г.р, бывшей заведующей б-кричинской фермы. В настоящее время она на пенсии. Её сыновья Александр 1969 г.р. и Олег 1974 г.р. женаты и служат офицерами в армии. Александр в Карелии, Олег – в Орле. Валентина Николаевна окончила в 1968 году Глазуновский сельхозтехникум Орловской области, по специальности ветврач. Вышла замуж за Голобокова Николая Григорьевича (1938-?), колхозного бригадира. Один из старших братьев, Антоников Николай Николаевич 1947 г.р. до самой пенсии работал офицером КГБ СССР. Валентина Николаевна 70-80 гг. работала заведующею фермы.

У Василия Федотовича Антоникова – сын Василий Васильевич работает стоматологом в г. Дмитровске, а его жена Нина Дмитриевна – детским врачом.

В деревне Воронино до сих пор (2009 г.) живёт Абашин Александр, «притыка». Так называли зятя, пришедшего жить в дом тестя и тещи. Сам родом Абашин из деревни Любощь.

Перед коллективизацией семья Абашиных была раскулачена. Об этой истории сложили частушку:

«В середу, под Пасху
Шёл Мишечка домой.
Любощские «Брусята» кричали:
Мишечка, постой!
Мишечка остановился, они его – кругом.
Он говорит – бейте, чем хотите,
Но только не ножом.
Они его убили кинжалом».

«Брусята» - уличное прозвище Абашиных. О Мишечке известно лишь то, что он был комсомольцем и активистом при раскулачивании.

Согласно посемейным спискам 2-го Любощского товарищества за 1906 1908 гг., предоставленные мне (автору) краеведом из С-Петербурга Кочевых Сергеем Владимировичем 1962 г.р., семейный клан (фамилия) Абашиных был в то время самой большой в деревне Любощь. Мужчин в возрасте от 18 до 60 лет насчитывалось в 1906 г. 17 человек, в 1908 г. – 12 человек. Эта фамилия имела в общем суммарном пользовании надельной земли в 1906 г. 47,5 десятин, в 1908 г. – 48,5 десятин.

Второй по численности фамильный клан Жуковых имел надельной земли в 1906 г. 44,5 десятин, в 1908 г. – 47,91 десятин. И количество мужчин-работников соответственно: 1906 г. – 13 человек, 1908 г. – 12 человек.

Из Абашиных после войны, по сведениям от Авилкиной (Лобеевой) Валентины Григорьевны 1943 г.р., в Любощской семилетней школе работали: учитель математики Абашин Иван Сергеевич, инвалид войны, без руки; его жена – учитель физики Зинаида Григорьевна. Кроме них в начальных классах преподавала замужняя учительница Абашина Екатерина Ивановна.

Активисткой раскулачивания в Воронино была неграмотная Проконова Фёкла Ивановна. От первого мужа у неё родился сын Алекосий. После смерти мужа она нажила от четырёх разных мужчин ещё четверых сыновей: Дмитрия (?) г.р., Петра 1919 г.р., Евгения 1927 г.р., Александра 1930 г.р. С образованием колхоза работала она дояркой на ферме. В личном подворье держала только кур.

«О босоногом детстве»

В Воронино Толя научился плести лапти с 12 лет. В них и ходил в школу. «О чунях понятия не было». Одет он был, как и все дети в домотканую одежду. Вместо пуговок на одежде были пришиты деревянные палочки.

Весной, в мае месяце, у школьников появлялась возможность подзаработать копейку. Для борьбы со свекловичным долгоносиком поля обкапывали неглубоким рвом. В нём, через равные промежутки копали ямочки и заполняли их патокой. В эти сладкие ловушки и попадали долгоносики. Школьники собирали их в стеклянные пол-литровые бутылки, несли к конторе и получали за «вредителей» на руки по 15-20 копеек из колхозной кассы.

Анатолий закончил 4 класса начальной школы в Воронино до войны. Учительницей была Клавдия Яковлевна Алдушина, родом из деревни Любощь. Её муж Алдушин работал агрономом в колхозе до войны. У них было три дочери: Нина, Лида и, одноклассница Толи, Тамара.

Агроном, как пьяный напьётся, так дебоширит – «всю посуду перебьёт». Лида была лицом и статью вся в отца, поэтому мать ей говорила: «Ты похожа на отца – собери черепки и отнеси во двор».

До войны в воронинской начальной школе работал учителем Павел Борисович (фамилию Анатолий Григорьевич не помнит). У него единственного в деревне был велосипед. Родом он был откуда-то из-за Дмитровска.

«За лыком для лаптей ходили промышлять в лес. Лесники хоть и «гоняли» за это дело, но смотрели сквозь пальцы на обдирание лип, понимая, что обуваться во что-то надо. Даже при немце лес охранял лесник Кирюхин Павел Григорьевич. Был он родом с Гуровского посёлка (бывший колхоз «Коммунист»), что за деревней Талдыкино. Работал он лесником и после войны. При немцах, в 1941 или 1942 году лесник родом из посёлка Пески Брасовского района (Брянская область) застрелил мать домаховца Ермишина Михаила».

Лыки перед плетением размачивали в воде, потом ножом «циновали» их и приступали к плетению. Зимой ходили в лес за липовыми ветками. После «пропарки» их в печи, зубами вытягивали стержень из ветки и получали «лутошки». Из них плели потом лапти. «Подбивали» их для носкости пеньковыми верёвочками. Для лыка выбирали двух или трёхметровые липы и срезали ветки на них.

На болото зимою, несмотря на то, что лесники гоняли, ходили рубить берёзовые прутики. Их подсушивали и использовали для розжига печи.

«Как доставались людям сено, солома и колоски»

Косили на болоте и сено. Через канавку носили скошенную траву домой, где её просушивали и укладывали в стожки. Ночью, захватив с собой матрасы для набивки, шли на добычу соломы с колхозного поля, которое охранял объездчик.

Не отказывались при удаче и от хоботья (отходов соломы при молотьбе), которое, с добавлением муки или барды, шло в корм скотине. К весне ближе колхозным коням давали мешку из хоботья, муки и барды – готовили их к весенней посевной кампании.

Отец и мать Анатолия Григорьевича были неграмотны. А вот его будущая теща Стреляева Фёкла Фёдотовна (1907-1983) посещала ликбез. В 1928 году она родила дочь Марию. Муж Афанасий Иванович, рассерженный учебными «отлучками» жены по вечерам и неприглядом за грудным ребёнком, «бросил азбуку в лохань». На этом ликбез закончился.

За хищение колхозной собственности до войны строго карали. Холостой парень Антоников Степан шёл с работы мимо поля и сорвал горсть колосков. Был пойман объездчиком и получил 3 года тюрьмы. После отбытия наказания перед самой войной был призван в армию. С войны не вернулся.

В семье Чеботарёвых пища была простой, как у многих в то время: суп картофельный (похлёбка), борщ (щи пустые) из капусты или свёклы. Корову при немцах реквизировали, поэтому на третье «блюдо» - вода из колодца. В деревне имелось шесть колодцев. Из них три колодца с «журавлём», три с открытым срубом.

Для приема пищи использовалась кухонная утварь, изготовленная кустарями: деревянные ложки, глиняные миски, кружки, горшки, кувшины, махоточки (маленькие горшочки для детей). Привозили всё это добро на продажу кустари из сёл Большие и Малые Овчухи Брасовского района (Брянская область).

В деревенском магазине до войны Фрол Глебович Антоников торговал солью, спичками, керосином, табаком в пачках, папиросной бумагой. Хозяйственное мыло и ситец были редкостью и доставались далеко не каждому.

В оккупацию ходили в Комаричи менять гусей и коровье масло на соль. Поначалу немцы давали 2-3 кг соли за гуся. Потом, когда «менял» значительно прибавилось, немцы стали давать за гуся – «пару стаканов соли и пинка под зад».

Спичек в войну у жителей деревни не было. «Разживались» огоньком у соседей или у тех, кто обзавёлся кресалом и трутнем.

«Халимония»

«Мылись только летом. Зимою некоторые из деревенских жителей спали в печке. С топливом туговато было, хотя и лес через р. Неруссу рядом. До войны любителем такого «спанья» был Говядов Ефрем Максимович. В 50-е годы – Чеботарёва Прасковья, по-уличному «Халимония». Выросла она сиротой, жила одна, вот и спала в печке зимой».

Отец «Халимонихи» служил 25 лет в царской армии. Её сын до войны был призван на службу в Черноморский флот. Во время войны при бомбёжке находился на зенитной батарее. От страха «сдали нервы» и он сбежал с боевого поста. За что и был расстрелян «как изменник Родины». «Халимониха» сначала получала пенсию за сына, потом ей в пенсии отказали.

С «Халимонихой» после войны какое-то время жила девочка-сирота по имени Рая. До угона в эвакуацию её мать-беженка работала в комендатуре уборщицей и проживала с дочкою у Чеботарёвой Прасковьи. В г. Середине Будде (ж/д станция Зерново, Украина) во время налёта нашей авиации мать Раи погибла и девочку взяла к себе Прасковья. Брат Раи во время этой бомбёжки убежал в лес и попал к партизанам. Их отец с войны вернулся живой и долго разыскивал своих детей.

Евстратов Иван Маркович, родом из соседней деревни Чернево (Комаричский район, Брянской области) работал в Комаричской больнице врачом-терапевтом. Иван Маркович занялся судьбой Раи. Он нашёл её отца. Потом вместе с отцом искали Раиного брата и нашли его «то ли в 46, то ли в 47 году».

Жена Евстратова, Клавдия Ивановна была хирургом. По словам Анатолия Григорьевича – «замечательным хирургом. Люди с удовольствием шли к ним». Но нашлись «завистники-кляузники» и супруги решили уехать в Подмосковье, где Клавдия Ивановна работала до войны хирургом. Туда они уехали, там и умерли.

«Я староста – лечите меня»

Односельчанин Антоников Фрол Глебович был в немецком плену семь лет: с 1914 г. по 1921 год. В октябре 1941 г. группа деревенских «зевак» пряталась от моросящего дождика под козырьком одного из амбаров. Слышны были выстрелы и виден полёт трассирующих пуль. Где-то поблизости был фронт. Тут подъезжает легковая машина с 4 немцами. Один из них в фуражке, «брюхатый».

Что-то спросили по-немецки. Фрол Глебович ответил и разговаривал с ними минут 10-15. Офицер, вытащив и развернув карту, спрашивал деда Фрола, как проехать по большаку с. Радогощь – пос. Робское – пос. Расторог – с. Домаха. Тот отвечал, что большак запахали лет десять назад. Тогда офицер спросил, как проехать им до с. Больше-Кричино. Антоников Ф.Г. объяснил и немцы уехали.

Подобный любопытный случай имел место в сентябре 1941 года в селе Блистова Новгород-Северского района Черниговской области. Мой тесть (автора) Шульга Михаил Данилович 1937 г.р. рассказывал, что немцы при появлении у них, показывая карту, спрашивали жителей, где речка Россава, которая должна протекать по селу. Те отвечали, что лет десять назад речка обмелела, и её исток сместился с восточного края села на западную окраину.

Архивные данные подтверждают существование дороги от Домахи на Радогощь.

«Село Домаха, при дороге на Радогощь Севского уезда, при овраге, 230 домов, 596 мужчин, 776 женщин, церковь каменная, школа, пунктовая земская больница, волостное правление, хлебо-запасный магазин, 4 лавки, крупорушка, 3 маслобойки, На престольный праздник 9 мая Николая Чудотворца и 6 декабря торги».

Через 2-3 дня после общения Фрола Глебовича на немецком языке, незабытым им за 20 лет после плена, в Воронино «понаехало полдеревни немцев». Они собрали сельскую сходку, на которой «выбрали старосту и десятников» («бригадиров», выражаясь советско-колхозной фразеологией). Прошло больше недели и они «организовали полицию из молодых ребят 1924 – 1925 г.р., численностью, примерно, 20 человек».

Полицай Гришаев Михаил Михайлович застрелил в Б-Кричино девушку Коликову Татьяну, тётку Чибисовой Анны Николаевны, бухгалтера колхоза «Ленинское знамя» в 80-90 годы.

«Сидел на коленях, она шла. Хотел пошутить и, застрелил. Её отец Коликов Никанор, был одноглазый и работал кузнецом до войны на мехустановке (пилораме)» в Жучковском лесничестве (ныне Брасовский район Брянской области).

«Старосту назначили старика Гришина Захара, который немецкого не знал и пробыл старостой недолго. Членов партии забрали в Дмитровск. Под арестом держали две недели, допрашивали, но не расстреляли».

При немце деревня была разделена на 10-ти дворки во главе с десятниками. По числу душ и количеству обрабатываемой земли на 3-х хозяев из бывшей колхозной конюшни выдавалась лошадь.

В декабре 1941 года необмолоченные скирды хлеба поделили по числу душ, проживающих в тот момент в деревне. Верхние снопы, уже проросшие, шли семьям коммунистов, середина скирды – полицаям, низ скирды – всем остальным. За землю немцы брали налог: с семьи 2 центнера зерна возили осенью на элеватор в г. Дмитровск. Плюс, раза три в год, нужно было сдать с деревни шесть коров - налог в пользу немецкой армии.

После Гришина старостой был назначен Мосякин Григорий Емельянович 1913 г.р. (по-уличному «Арон»), побывавший в 1941 году в плену у немцев. До войны он работал на тракторе ЧТЗ. Немцы дали «план»: шесть коров сдать немецкой армии и 250 куриных яиц от каждой хаты. Анатолий Григорьевич этому старосте два раза по 125 куриных яиц носил на сдачу.

Староста Мосякин Г.Е. объявил, что коров «реквизировать», прежде всего, будут у семей коммунистов.

«Попали в список моя мать, её брат и дед Антоников Михаил Васильевич. Корову-кормилицу забрали. Поплакали, поплакали – деваться некуда». Пришло время сенокоса, и нужно было делить болотное поле на полоски. Староста взял карабин и вместе со своим двоюродным братом Мосякиным Григорием Тихоновичем, командиром полицейского отряда Воронино, урядником Мурачёвым Николаем Владимировичем, Гришиным Иваном Сергеевичем, волостным писарем из Домахи (волостным старшиной был Лунев, обер-полицаем в Домахе -А. Беседин с Упороя), пошёл на поле.

Здесь случайно он увидел тракторный плуг. Вероятно тот «напомнил» ему о «проклятом» прошлом. Староста стрельнул в плуг из карабина. Осколок от плуга срикошетил Мосякину Г.Е. прямо в глаз. Он обратился к врачу в Лопандино и говорит: «Я староста – лечите меня». Но после лечения староста ослеп.

Новым старостой стал Мосякин Фёдор Осипович. Бургомистр Дмитровска проводил в Воронино повторные выборы старосты. На деревенской сходке он спрашивал, кто желает быть старостой. Мосякин Фёдор Осипович, попавший в окружение и раненый в руку, до войны «активист и сочувствующий коммунистам», вышел и предложил свою кандидатуру.

«О свадьбах и свадебном застолье»

Брат полицая Мосякина Григория Тимофеевича, Минька (Михаил) 1919 или 1918 г.р. был на фронте, где и погиб. До войны он женился на соседке Чеботарёвых по улице Нюрке - Антониковой Анне Фроловне (1919-200?). По рассказам родных Анатолий Григорьевич помнит, что на этой свадьбе самые близкие и старшие родственники пили по маленькой рюмочке «русскача» (водки), остальные – простоквашу, заготовленную на свадьбу впрок. Ели «борщок, сваренный с курёнком, пироги с начинкой из свёклы и прожаренными и потомленными в чугунке, в печи, зернами конопли».

Игрались свадьбы в деревне и при немцах. Но свадебный стол был побогаче: самогона хватало на всех участников свадьбы, и было вдоволь каши из проса и пшена, которые каждый сеял близ дома. Женщины пели старинные свадебные песни. «Заслушаешься!» - так кратко и ёмко оценил это пение Анатолий Григорьевич.

По обычаю невестка одаривала свекровь рушником. Тут же могли на «этот счёт» сочинить частушку:
«Ох, Лукерья! Дура – дура!
А полотенце – сдула, сдула (в смысле: увела, ухватила)».

В оккупацию свои лучшие гармонисты оказались на войне, поэтому пригласили играть на свадьбу из соседней деревни Чернево Евстратова Ивана Николаевича 1903 г.р. После войны он «вербовался в Кенигсберг, прожил там немного и вернулся в Комаричи, где жил и работал до самой смерти».

Во время оккупации Евстратов И.Н. был писарем при старосте деревни Чернево Егорове Егоре Давыдовиче. Оба были связаны с партизанами. Сын старосты, Семён Егоров был лейтенантом. Попав в окружение в 1941 году, добрался до дома. С приходом немцев записался в полицию. Семён имел связь с партизанами. Комаричский врач Павел Незымаев, лечил от ранений солдат-окруженцев и через Семёна Егорова переправлял их к партизанам.

Семён готовил переход на сторону партизан целого полицейского подразделения. Поделился своими планами с бывшим офицером, родом из Москвы, жившим в пос. Слобода за Радогощью. А тот «продал» его немцам. Те приехали ночью, арестовали Семёна и повесили его.

Старосте-отцу удалось доказать свою лояльность немцам и его оставили на должности.

Сын черневского гармониста, Евстратов Евгений Иванович (1930-2001), женился ещё до службы в армии и, вернувшись в Чернево, устроился работать шофёром в Лопандино. Уже выйдя на пенсию, он становится лесником, вместо Кашеварова Ефима Лаврентьевича (1913-?).

В конце 80-х г. Евгений Иванович в Орле, на ипподроме, на аукционных торгах купил за 15 тысяч рублей (стоимость легкового автомобиля «Волга» по тем временам) орловского рысака.

Он запрягал его в двухколёсную упряжку и ездил как по лесным дорогам, так и в Комаричи или в Дмитровск. Породистый конь бежал иноходью очень красиво, «на загляденье»!..

Пришла очередь сдавать коров в пользу немецкой армии побратимам и посёстрам (двоюродным) Чеботарёвых. Упоройский полицай Беседин, по слухам, вместе с другими пособниками немцев поймали партизана и казнили. После освобождения Беседин скрывался от правосудия на Украине под видом офицера в форме. Его арестовали вместе с подельниками.

Самогон начали гнать при немце. Старик Филипп Петрович Тихонов привёз из Лопандино большой котёл и давал его для выгонки самогона всей Воронино. Для производства «продукта» варили картошку. Рожь проращивали, потом сушили и перемалывали. В лес ходили за хмелем, которого много росло на болоте. Делали гущу из ржаной муки. Оттапливали хмель и перемешивали всё выше перечисленное вместе и заливали в котёл, где в течение полутора-двух недель бражка бродила. «Водка получалась мягкая, вкусная, «била» на ноги».

«Потом понравилось и сами шли в баню»

Когда в 1941 году наши солдаты выходили из окружения, то многие из них «хоронились» по хатам. Финны искали «окруженцев» и грозились расстрелять, как их, так и семьи, где они укрывались. Чтобы спасти наших солдат и себе от расправы, «окруженцев» переодевали в мужицкую одежду.

Одна женщина спрятала «солдатика» под пол возле «божницы». Следом финн в дверь – искать «окруженца». Заставил её лезть по лестнице на потолок – сам сзади. Никого не обнаружив, ушёл. Спустя какое-то время, открывает хозяйка подпол, а солдат с «лимонкой» в руках наготове. Говорит, что если б финн его обнаружил, то он, не раздумывая, бросил бы гранату.

«В 1942 году в Воронино вновь появились финны, высокие, рыжие, с «черепом» на пилотках. Бежит по улице поросёнок, идут ли гуси или овцы – стреляют и забирают себе на харч. Спрашивали всё, кто из деревенских воевал в финскую войну. Но односельчане своих не выдавали».

С весны 1942 года в Воронино появился комендант. Гарнизон немецкий состоял из солдат-обозников. У них были лошади, фуры. Первое время и немцы не гнушались мародёрства. Причём не знали, как обделывать овец. Опаливали застреленную овцу, вместо того, чтобы её облупить. Старик, бывший в немецком плену, не выдержал такой картины «порчи добра» и подсказал, как надо облупить овечку. Но немцы побаивались своего коменданта, так как, когда жаловались жители на самоуправство «обозников», их ожидала досрочная отправка на фронт.

«Переводчиком в Воронино был Рангольд, а его брат служил переводчиком в соседней деревне Чернево. Оба брата были из русских немцев из семьи раскулаченных. Фрол Глебович Антоников различал по форме, как финнов, так и мадьяр. В конце 1942 года и финнов и мадьяр куда-то угнали».

«Немцы заставляли пахать наших военнопленных поля у солдаток, чьи мужья были на фронте.

Во время оккупации комендант с переводчиком давал наряд нашим военнопленным: на немецких конях пахать землю семьям, оставшимся без мужчин. Военнопленные пахали под присмотром полицаев, а жили они по дворам. Военнопленные носили немецкую форму без знаков различий и использовались немцами как рабочая сила. У некоторых полицаев из локотской бригады Каминского тоже была немецкая форма одежды с нашивками на рукаве».

До войны в Воронино не было ни бани, ни «отхожих мест» (уборных или туалетов). По нужде ходили на огород, за плетень. Редко кто удосуживался за тем же плетнем вырыть яму и сверху настлать на неё, хотя бы две доски. Немцы сделали такие простенькие «туалеты» и, не стесняясь местных жителей, справляли нужду на них, играя на губной гармошке или жуя бутерброд.

Они же соорудили «баню» для себя и для местных жителей. В одной из хат над плитой установили железную бочку, привезённую с Лопандинского завода. От неё отходила трубка с лейкою. Воду в бочке грел банщик, родом из Лопандино (рабочий посёлок в Комаричском районе Брянской области в 5-6 км от деревни Воронино).

Хотя баня была бесплатной, поначалу немцы «силком гнали» туда местных жителей. Потом деревенским понравилась и они «сами шли в баню». После войны баня так и не была построена в Воронино.

Лишь в середине 70-х годов при председателе Насонове С.И. на воронинской ферме была сделана душевая кабина на 2-х человек. В середине 90-х г. она перестала существовать вместе с фермой…

Вдоль деревенской улицы немцы заставили прокопать дренажные канавки, по которым уходила вода во время паводка. Летом они принуждали хозяев около своих хат сметать мусор в дренажные канавки. Тот же банщик свозил сор на лошади с телегой за околицу. Улица стала чистой.

На улице, как и до войны, ребятня играла в городки, чехарду и другие игры. До вечера молодёжь собирались на улице, водили корогоды (хороводы), отплясывали под гармошку и балалайку. Довоенный клуб сломал на свои нужды урядник Мурачёв Николай Владимирович.

С наступлением темноты действовал комендантский час – деревенскую улицу патрулировали полицаи. Бохонов Денис с другими б-кричинскими полицаями, боясь партизан, на ночь приезжал в Воронино, где стоял немецкий гарнизон.

«Собаке – собачья смерть»

Напротив хаты Чеботарёвых в «земляной яме» располагалась немецкая кухня с немцами-поварами. В соседней с Чеботарёвыми хате на постое жил немецкий офицер с денщиком, в плетённом дворе матери Анатолия Григорьевича поместили лошадь офицера. В хате Чеботарёвых было много красных брусаков (тараканов). Поутру мать наметала целое решето брусаков. Когда немцы зашли осмотреть место будущего постоя, то увидав тараканов, замахали руками и, сказав: «Шайзе! Шайзе!» - ушли тут же.

В отсутствие офицера денщик говорил: «Матка моя работает уборщицей. Ни мне, ни вам эта война не нужна. Столкнуть бы лбами вашего Сталина и нашего Гитлера». Анатолия денщик угощал конфетами: «На, пан, конфеты. Налей мне матка молока».

Что офицер не доедал – приносил Анатолию. Сам прежде попробует, мол, ешь, не бойся – не отравишься. Когда фронт был близко, плетень обложили навозом, чтобы лошадь «осколком снаряда не побило». На потолке хаты заставили подмостки разобрать, чтобы потом при отступлении легче было потолки ломать на строительство блиндажей.

В марте 1943 года рядом жил другой офицер – обучал молодых немцев. Всех отпустил на обед, а одного оставил и «гонял» его, заставлял ложиться в лужу. Тот не выдержал, побежал в свою хату, где стоял на постое и «застрелил сам себе из карабина. Подошла машина из Б-Кричино, погрузили застрелившегося новобранца, и офицер при этом сказал по-русски: «Собаке – собачья смерть»»…

Была во время оккупации в Воронино музыкальная команда из пяти австрийцев и одного «ярого» немца. Один из австрийцев-музыкантов утонул в Неруссе. На другой день его обнаружили женщины под берегом. Они пришли на речку мыть и полоскать рубахи и порты. Утопленника отправили в Большое Кричино в военный госпиталь, располагавшийся в здании бывшей средней школы.

Жительница деревни Воронино Мосякина Феона Никифоровна родила от австрийца сына в 1943 году. Потом он работал трактористом в колхозе.

Гришина Варвара Захарьевна родила от австрийца сына Гришу в том же 1943 году.

Австрийцы были из команды музыкантов. Сын, видимому, унаследовал гены отца и славился на всю округу как отличный гармонист. Работал Гриша шофёром и умер 4 октября 1987 года. Причина – «злоупотреблял» спиртными напитками и страдал от этого болезнью печени. У Гришина Григория Алексеевича остался сын от первого брака с женой Зинаидой из пос. Жучки Брасовского района Брянской области.

«Мамка! Наш папка нас бомбит!»

В ночь на 9 августа 1943 года Антоникова Фёдота Глебовича и его дочь Фёклу эвакуировали. А тех, кто оставался на окопах, получили распоряжение взять мешки с пищей и одеждой и сдать их в комендатуру. Когда летом 1943 года немцы угоняли людей в эвакуацию, насчитывалось 543 жителя деревни Воронино, без учёта тех, кто воевал на фронте.

У «ярых» полицаев и их родственников коров не забрали и в ночь на 9 августа они уехали в Лопандино. «А остальных угнали 10 августа 1943 года под конвоем с собаками на станцию Комаричи. Конвоиры верхом на конях сопровождали нас».

«Ярый» полицай Аничкин Павел Михайлович (1925-?) при эвакуации застрелил в Кавелино одного парня. Он вместе с пятью товарищами пытался сбежать, как только их выгнали за б-кричинский сад. Потом Аничкин попал служить в Красную Армию, и даже был награждён орденом Красной Звезды. После войны он об этой награде написал в письме брату в Кавелино.

А жена убитого работала агрономом и, узнав о письме, сообщила в райвоенкомат. Аничкину П.М. дали 25 лет. После смерти Сталина он получил амнистию и приезжал с Севера в деревню в отпуск…

При эвакуации «военнопленные, по приказу немцев забирали семьи безлошадных и везли их на Комаричи».

Стреляеву Марию Афанасьевну 1928 г.р., будущую жену Анатолия Григорьевича Чеботарёва, записали на рытьё окопов. Вещи её и других подростков приказали собрать в комендатуре. Воспользовавшись тем, что сторожем пожитков был назначен побратим (двоюродный брат) Антоников Иван Федорович, мать Марии, Фёкла, забрала дочкин узелок с вещами.

При эвакуации дочь, с согласия возчика-пленного, укрывшись тряпьём, спряталась в телеге, где ехала мать. «Только отъехали за бывшую колхозную конюшню, вслед едут урядник Мурачёв, староста, переводчик и немец-комендант. Теща кинулась навстречу и успела сказать Мурачёву: «Выручай, Коля! Может и я, или муж выручит и тебя и, отблагодарит!» «А что такое?» - спросил он. «Дочь со мной» - последовал ответ».

Подъехали комендант с переводчиком и старостой. Мурачёв им говорит: «Дочь её, ребёнок ещё. Где-то бродит по огородам, огурцы собирает». Развернулись они и назад в деревню поехали. А военнопленный, напуганный таким оборотом дела, высадил Марию на обочине и сказал, чтобы она траншеями и окопами, которые тянулись вдоль дороги, добиралась до Б-Кричино, а перед селом он её подберёт и посадит в фуру.

Перед эвакуацией полицаи ходили по дворам и переписывали молодежь для мобилизации на окопные работы. По совету соседа-полицая Антоникова Ивана Андреевича Толя во время этой переписи спрятался на потолке и поэтому, не попав в списки, эвакуировался вместе с матерью Лукерьей Васильевной.

В ночь на 10 августа 1943 года на станцию Комаричи налетело много самолётов и от бомбёжки погибло немало людей. Один из погибших воронинец Говядов Фрол Максимович, глухой. Убило также учителя «Пал Борисыча». Козлова Михаила Григорьевича ранило под правую лопатку. Бомбили Комаричи «прялки» (ПО-2). Немцы их называли «ночными ведьмами».

«Наутро рано, оставшихся в живых беженцев, «своим ходом» погнали до станции Аркино (10 км западнее ст. Комаричи). Раненый Козлов с родственниками добрался до деревни Лубошево (3 км юго-западнее Аркино). Там находился немецкий госпиталь. Немцы сделали Козлову перевязку».

От Аркино гнали дальше логами, от лога к логу. Старшим в семье вечером давали половник кукурузной муки. Размешивали на воде и получали «мамалыгу». Один старик говорил по-немецки и попросил конвоира «на ходу» нарыть, ведро или два, картошки с поля, мимо которого проходили беженцы. Немец оказался добрым и разрешил. Потом на стоянке сварили картофельный суп.

«Догнали нас до Середины Буды (Сумская область, Украина). Всех погрузили в худые «телячьи» вагоны. Посреди эшелона – беженцы, спереди и сзади – немцы. Всего три эшелона. Налетели наши самолёты и разбомбили впереди станции железнодорожные пути – не дали угнать нас в Германию. При бомбёжке наши самолёты сбрасывали листовки, в которых было написано: «Если будем вас жалеть – врага не победим!» Во время одного из таких налётов, мальчик трёх лет отроду, увидев в низколетящем самолёте лётчика, закричал: «Мамка! Наш папка нас бомбит!»

В Середине Буде при разгрузке и «сортировке» беженцев Толе помог не разлучиться с матерью мужчина, бывший в плену у немцев в 1914 году. Он по-немецки сказал офицеру, что мальчику 12, а не 14 лет.

Беженцев «выгрузили» и, кого на подводах, кого пешком, направили в деревню Орловка Ямпольского района Сумской области. Полицаи в этой деревне были в немецкой форме. Пять семей из беженцев староста деревни «отбил» для размещения их в клубе с деревянными полами и работы с утра, 15 октября, по сбору картошки. Женщины с 10 дворов собирали определённую норму и за это получали ведро картошки.

«Прожили 2-3 недели. Семь семей спали в этом клубе. Как-то вечером бывший (первый) воронинский староста Гришин Захар Тихонович говорит: «Смотри – кабель. Связь тянут – фронт близко, Опасно ночевать будет». По совету Гришина из домов, которые были «на отшибе», беженцы ушли ночевать в лог».

Ближе к утру послышались выстрелы из танков. «Смотрим – идёт разведка, пять человек, снопы на головах, русская форма. Рассвело, опять выстрел из танка и потом идут наши солдаты: грязные, оборванные, худенькие. «Завалились» в этот дом, где мы были. Женщины взяли у них бельё на стирку, а они пошли отдыхать в сараи. Под вечер их погнали дальше. Один солдат пошёл «разбираться» в дом к «ярому» полицаю. Стал прикладом бить в дверь, где тот жил, автомат самопроизвольно выстрелил, и боец упал замертво».

К беженцам потом пришёл «майор в погонах» и сказал, что можно ехать, но с дороги, чтобы не сворачивали, так как обочины заминированы. Он посоветовал ехать на Глухов, потом на Севск, а дальше на Комаричи.

«Кое-как перезимовали»

«Шли пешком, когда подъезжали на попутных машинах или подводах. Некоторые солдаты требовали за подвоз «горилки». Чтобы рассчитаться за подвоз продавали «шматьё» и покупали «горилку». Подвез шофёр беженцев, да не туда. Стоят женщины плачут. Подъезжает майор, спрашивает: в чём дело? Спросил: «номер машины помните?» Записал в блокнот. Беженцев майор подвёз на грузовой машине и, кое-как, добрались до Глухова, затем до Севска и Комаричи».

27 октября 1943 года беженцы вернулись в Воронино. В Воронино сгорела только одна хата. Деревню немцы не успели спалить, но заминировали. «В хатах потолки, мосты, полы, рамы, лутки – всё было повыдрано для строительства блиндажей («бунки»). Кто первый приехал – «бунки» все и разобрал. Кое-как перезимовали».

А по весне из брустверов понатаскали лутки, двери, рамы. Стреляев Алексей Осипович по «плотницки соображал» и помог подогнать всё это на свои места. Он доводился сватом семье Чеботарёвых. «Его дочь Мария Алексеевна выходила замуж за дядю Чеботарёва Филиппа Егоровича 1913 г.р. В 1930 году по вербовке он уехал во Владивосток и оттуда не вернулся. А Мария осталась в Воронино и потом вышла замуж в деревню Трубичино (0,5 км западнее Дмитровска). Дядя во время войны работал на танковом заводе в Кемерово по 15-17 часов в сутки. Просился на фронт, но его не брали».

Некоторые односельчане до угона в эвакуацию успели «зарыть в ямки и продукты питания и одежду. Первым кто вернулся, отрыли и свои ямки и чужие. Сестру Марию Григорьевну Чеботарёву 1925 г.р. «отбили» наши, когда она с другими подругами рыла немцам окопы на Аркинском разъезде. Она возвратилась домой одной из первых и свою ямочку с рожью отрыла».

Мололи муку на деревянных жерновах - двух деревянных дисков с чугунными «насечками» на них.

На третий день, когда вернулись, лошадь сдали в колхоз «Победу». Председателем колхоза стал инвалид Тюнин Игнат Тарасьевич. После возвращения собрали водяную мельницу и мололи зерно или в Кавелино или в Домахе.

«Не сади её в тюрьму, а то мы с дедом с голода помрём!»

Выписали по 2-3 кубометра леса на постройку и восстановление домов в деревне, что явно было недостаточно. Чтобы подзаработать леса на строительство приходилось у того же лесника косить сено и проводить санитарную рубку леса. С дровами после освобождения было туго, как и до войны. По ручью, замерзающему на зиму, шли на болото и в лес, крадучись от лесников, за сучьями ольхи, ивняком…

С топливом были проблемы и в лесной Черниговской области (Украина). В Новгород-Северском районе с. Блистова у моего (автора) тестя Шульги Михаила Даниловича 1938 г.р., отец после операции по удалению язвы желудка, не поберёгся, стал крыть крышу под солому, занемог и умер. Вдова Ефросинья Шульга и четыре сына остались без кормильца.

Стояла зима начала 50-х годов, а в лес за дровами без разрешения нельзя. Удалось договориться с лесником: «Михаль, приезжай (лесник назвал место) и собери сучки». Мой будущий тесть так и сделал. И даже заготовил сучки впрок, на следующий день. Но когда стал их грузить на салазки, то неожиданно увидел бегущую к нему с топором Параску (по-уличному «Зотова»). Следом за нею подругу, тоже с топором в руках. «Если не уйдёшь, я тебе зарублю! Нам топиться нечем!» Михаил был младше Параски на два года. Он выругался матом, но с «бабами» связываться не стал и «не солоно не хлебавши» с пустыми санками побрёл из лесу.

Его будущая тёща Марфа Марохонько (1912-1978), оставшаяся без мужа, угнанного в Германию, с дочкой Марией и своим немощным отцом, тоже бедствовала. Потолок прохудился, и сквозь дырку, было видно зимнее небо. Сквозняки гуляли по хате, а топиться нечем, Стемнело, и пошла Марфа на колхозное поле – «соломки позычить» (поискать). Стала мокрую и гнилую вокруг скирды собирать, вдруг выстрел из ружья бабахнул. Объездчик стрельнул в воздух, но Марфа с испуга упала ничком и оставалась лежать неподвижно, даже когда объездчик забирал её сани.

Пришла домой «ни жива, ни мертва», белая как полотно: «Меня, наверное, посадят» - сказала она. Дед говорит внучке Марии: «Иди к председателю и проси, чтобы он простил мать».

И пошла дочка в колхозную контору, открыла дверь и бухнулась с порога на колени: «Дядечка, прости мою мамку, не сади её в тюрьму, а то мы с дедом с голода помрём! И пусть нам объездчик санки вернёт – а то нам не на чем дрова возить». Председатель подошел, поднял девочку с колен и распорядился объездчику вернуть санки. С видимой неохотой объездчик Ефим это сделал, выкатив их с собственного двора…

После войны принялись воронинцы копать торф в пойме речек Расторог и Нерусса. Годов 5-6 занимались этим. По-прежнему продолжали «походы» в лес за дровами. По свидетельству уроженца Воронино, полковника в отставке Антоникова Николая Николаевича 1947 г.р., в лес, если болото не замерзало, можно было попасть только через мост на реке Нерусса. Когда ребятня возвращалась назад из лесу с вязанками сучьев на санях, на мосту их поджидал лесник. Он разрезал верёвки на вязанках и забирал их с собой, предоставляя расстроенной детворе, увезти столько рассыпавшихся дров, сколько смогут.

«Уголь стали привозить лишь в 70-х годах, да и то, лишь в клуб, школу или кузню.

Хорошим кузнецом до войны был Михаил (родом из Домахи). После войны из своих, воронинских, кузнецами были Анашков Сергей и Анашков Гавриил».

После освобождения в сентябре 1944 года вновь заработала начальная школа. В оккупацию в её помещении жили немцы. Одной из двух учительниц в послевоенной школе была «эвакуированная» Лагуточкина Екатерина Ивановна. С нею жил сын Жора 1938 г.р. С тетрадями и учебниками было туго. «Писали - на чём придется».

«Мы же друзья!»

Мосякин Семён Ананьевич служил срочную службу пограничником на озере Хасан. После демобилизации работал старшим надзирателем в Дмитровской тюрьме. Потом при Долбенькинском сельсовете участковым милиционером. В начале войны у заведующего долбенькинской фермы Клинтухова дохнут телята. Участковый Мосякин Семен составляет протокол и отправляет его в райком партии. Клинтухов получает строгий выговор по «линии райкома партии».

С началом оккупации по заданию райкома партии Мосякин Семён Ананьевич оставлен на подпольную работу. Клинтухов и Мосякин ушли сначала партизанить в Жучковское лесничество к Федосюткину. Скоро Мосякин Семён получает задание идти в Воронино и узнать: сколько там находится немцев. «Он сдается немцам и устраивается в Дмитровскую тюрьму старшим надзирателем. Сын Клинтухова воюет вместе с отцом в партизанах и как партизан после будет похоронен в Дмитровске».

После освобождения Клинтухов становится председателем Б-Кричинского сельсовета. Он уверен, что Мосякин Семён – предатель. Приехав к отцу Семёна, Ананию Петровичу, вместе с Козиным Иваном Емельяновичем, председателем домаховского колхоза «Рассвет», спрашивают того, где сын, «мы ж друзья, повидаться не мешало». Сестра Семёна, Мария Ананьевна, вышла замуж в д. Чернево за Кашеварова Михаила 1925 г.р. Отец Ананий отвечает: «Он у сестры». А Козин Иван Емельянович знал, где Кашеваров живёт.

Поехали к Кашеварову. Дома была свекровь сестры Семёна, Марии Ананьевны. Спрашивают у неё, где Семён. «Мы ж друзья, что от нас скрывать». После того как она указала, они скомандовали – слазь с потолка, поехали. Привозят домой. Дед Ананий четверть (самогона) на стол. Напились пьяные и повезли потом Семёна в сельсовет.

«Клинтухов вспомнил, что Мосякин, работая при немце полицаем и надзирателем, издевался над его женой. Он стал избивать Семёна. По дороге тот сбежал по околице, логом, потом садом. Клинтухов догнал его и «стал молотить его прикладом» около конюшни, которую полицаи в оккупацию разобрали для своих хозяйственных нужд. В одну из свайных ямок бывшей конюшни Клинтухов «запихнул» Мосякина С. и прикладом добил его».

Утром женщины шли копать картошку и наткнулись на убитого. Стоял ноябрь 1943 года. Покойного обмыли, потом похоронили.

Через день после убийства Мосякина Семёна, Клинтухов вместе с Козиным И.Е. приехали к Стреляевой Фёкле Фёдотовне. У неё дома временно располагалась колхозная контора. Дочь только пришла на обед с поля. Клинтухов посылает её позвать в контору Мурачёва Николая Владимировича, бывшего урядника.

«Ей на работу идти, пусть обедает. Сама схожу и позову» - сказала им Фёкла Фёдотовна. Придя к Мурачёву, говорит: «Коля, уходи! Клинтухов с Козиным по твою голову приехали!». Он ушёл на Журавку к свояченице (сестра жены). Вернувшись, она сказала, что Мурачева дома нет. Клинтухов не поверил и пошёл с Козиным «с проверкой», но не нашли бывшего урядника, а его жена ничего им не сказала.

А Мурачёв сам добровольно на следующий день сдался в милицию. Получил 25 лет лагерей. По амнистии вышел раньше срока, побыл дома три дня и уехал жить с семьёю в Николаевскую область…

«Через два-три дня после убийства Мосякина С. приехали представители НКГБ. Дали наряд раскопать могилу. Откопали, врач исследовал труп, и зарыли опять». Клинтухов взял всю вину на себя и доказывал на суде, что он мстил за издевательство над своей женой и детьми. Его, всё же, осудили за самосуд и направили на фронт в штрафную роту, где он и погиб. Мосякин Семён Ананьевич был «ярым полицаем» по свидетельству односельчан. «Гонял женщин, у которых мужья были коммунистами. Гонял их по лужам в марте месяце и бил выступками (пинками)».

Козин Иван Емельянович до войны работал продавцом в домаховском магазине «Винополь». Мать Анатолия посылала иногда сына в этот магазин купить «четвёртку» водки за 3 рубля, чтобы при случае продать кому-нибудь за 3 рубля 15 коп в Воронино. Вернувшись с войны по ранению осенью 1943 года, Иван Емельянович устроился, видимо, по старым связям «офеней» или «коробейником». Он возил с Дмитровской базы и продавал по деревням мыло, соль, иголки, булавки. Потом был назначен председателем домаховского колхоза «Рассвет».

«Он такой же солдат, каким был и я»

Через три дня после возвращения из Ямполя Анатолия направили работать на конную молотилку погонщиком. Глухой подавал снопы в барабан. Бригадиром была женщина. «Едет мимо нас старший лейтенант. Он свою лошадь меняет на ту, которая была впряжена в молотилку и уезжает далее на Чернево». Анатолий впрягает нового коня в молотилку и хлещет его кнутом. Тот взбрыкивает и комок грязи от копыта летит погонщику прямо в глаз. Глаз воспалился, и Анатолия повезли в Дмитровскую больницу к фельдшеру Францу Абрамовичу, который работал здесь ещё до войны. Больной глаз промыли, но воспаление не проходило. Так как Домаха была спалена, торчали одни трубы, семья «Ероплана» (Дубцова Ивана Васильевича) жила у тётки Анатолия «на квартире».

«Через три дня «Ероплан» повёз меня к своему знакомому окулисту в Курск. Глаз был залит кровью и воспален. Приехали ни с чем. В конце 1943 года приезжал сводный брат по матери Чеботарёв Григорий Никанорович и вместе с ним снова поехали к окулисту. Врач сказала, что глаз операции не подлежит, так как зрачок, кроме частички, поврежден. Так с 1943 года вижу только на один глаз».

По словам Анатолия Григорьевича: «В 1943 году в Лопандино, на сахарном заводе, пленные немцы бураки (свёклу) грызли с голодухи».

Что и такой «продукт» годился в пищу, рассказала в своём письме газете ЗОЖ (Здоровый Образ Жизни) читательница Якушина Н.Н. из Ярославской области: «После войны в нашей местности был лагерь для военнопленных немцев. Однажды к нам приходит немец и говорит маме: «Эссен! Эссен!» (просит есть). Папа сидел на табуретке, и было видно, что у него нет ноги. Мама, указывая на отца, говорит немцу: «Вот посмотри, что вы сделали». А отец ответил: «Успокойся, он не виноват. Он такой же солдат, каким был и я, и у него, наверное, тоже есть семья». Мама успокоилась. Только вот дать-то было нечего, у самих ничего не осталось. Во дворе лежала кучка сахарной свёклы, собранной с огорода. Мама свёклу парила в русской печке, и мы пили чай с этой «овощной добавкой». Мама дала немцу три свёклы, и он тут же стал есть, приговаривая: «данке, данке» (спасибо)» …

В 1944-45 году председатель ОСАВИАХИМ Овсянников «насобирал» 10 человек (отделение), в том числе и Анатолия, не видящего на один глаз, для обучения разминированию. Командиром отделения и инструктором по разминированию был Тишин Василий Васильевич 1927 г.р. из деревни Трубичино. В 1945 году призывали обучаться на минёров в Мало-Боброво, Брянцево, Хальзево, Успенский посёлок, там, где прошли военные минёры и были мины и снаряды в качестве наглядности.

Анатолий в цепи минёров шёл со щупом, а Сизов Михаил Михайлович 1927 г.р., с Кочетовки – с миноискателем. Он-то и наткнулся на мину. Взрывом Сизову выбило глаз, а «Курилкину Виктору распороло живот и кишки у него вывалились. С нами была пожилая, «губатая» медсестра – Миля Ивановна. Работала она потом медсестрой в Лопандино». Минёры работали до 1948 года и были «признаны, как участники войны в 2002 году при Путине». В 1946 году Анатолия «из-за глаза из минеров комиссовали».

«Что вы скажете в своё оправдание?»

В 1946 году люди от голода пухли и «наливались» водянкой. Ели конский щавель, прелый картофель, картофельные очистки. В 1947 году легче стало. Тесть Стреляев Афанасий Иванович возглавлял воронинский колхоз «Победу». В 1947 году после намолота зерна, он без разрешения сверху, выдал голодающим колхозникам на заработанные трудодни по 16 кг ржи на каждый двор.

За такое «самоуправство» по «кляузе местных коммунистов» его вызвали в райком партии. Сделали «разнос»: по какому праву не обеспечив план заготовок зерна государству, приступил к выдаче по трудодням? После «проработки» Стреляеву дали «последнее слово»: «Что вы скажете в своё оправдание?»

«Что скажу? Подхожу к бабам – а у них глаза опухли от голода!» Райком партии дал два дня срока «поставить столько-то тонн зерна для выполнения плана по заготовкам».

Чтобы спасти своего председателя от тюрьмы, после работы, на ночь, жители Воронино на своих попонах и дерюгах брали из колхозных амбаров зерно для просушки к себе домой. После его отправляли в заготконтору. План был выполнен. Председателю колхоза «Победа» Стреляеву Афанасию Ивановичу райком простил «вину». Б-кричинский колхоз «Добролёт» и воронинскую «Победу» потом объединили.

Несмотря на голод, учреждение по сбору налогов с жителей деревень и сёл во главе с районным начальником Поповым Михаилом Михайловичем, работало исправно. «Со двора в год полагалось сдать по 40 кг мяса, 250 яиц, 250 л молока от старой коровы, 125 л – с молодой коровы. Сдавали налог на мясо за себя, родственников, соседей кто телятами, кто кролями, кто курами».

Морозов Абрам Данилович был агентом по сдаче налогов населением и забрал корову за недоимки (неуплату налога мясом в течение 2-х лет) у Амелиной Ефросинье Константиновны, вдовы (муж и сын погибли на фронте) с двумя детьми.

Ефросинья дала телеграмму сыну Владимиру Григорьевичу Амелину 1930 г.р., который служил в армии в конце 40-х годов. Он обратился к командиру части, а тот сразу к Попову, районному уполномоченному Минсельхоззаготовок и «агент Морозов привёл корову назад».

Морозов Абрам Данилович до войны работал председателем сельсовета в селе Упорой и участвовал в «раскулачивании» отца Безбородько Жоры (ветеринара, который «укусил» его потом за нос). О своём участии в «раскулачивании» он рассказывал своему двоюродному брату Антоникову Михаилу Васильевичу.

«Женился в трофейных ботинках»

Анатолий Григорьевич после «демобилизации» из минёров работал конюхом в колхозе. В 1947 году женился на Стреляевой Марии Афанасьевне (1928-2000). Её отец Стреляев Афанасий Иванович (1907-1975) участник трёх войн: польской 1939 г., финской 1940 г. и Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. Во время войны служил в звании старшины в школе снайперов. После войны работал председателем колхоза «Победа». В 1948 году его сменил на этом посту Калинин Иван Васильевич. В начале 50-х годов б-кричинский «Добролёт» и воронинскую «Победу» объединили в один колхоз.

Женился Анатолий Григорьевич в чужих ботинках, которые взял у товарища «напрокат». Тому они достались от отца, который во время войны был в обозе на территории Германии и привёз оттуда «трофеи».

Лишь в начале 50-х удалось Анатолию скопить деньги от плетения и продажи лаптей в Комаричи. Там же на базаре он и купил сапоги с «красными голенищами как у цыгана». До войны валенок не видел Анатолий Григорьевич в своей деревне. Да и после войны редко у кого они были.

Относительно «зажиточным» человеком считался житель соседней деревни Чернево (Комаричский район), бывший шахтёр Евстратов Николай Николаевич, лет пятидесяти. Он имел часы карманные, патефон и самовар. В начале 60-х годов патефон появился в конторе в Воронино. После недолгого пребывания там, его украли. На «Егорий», престольный праздник, находились в Воронино и гармонисты и балалаечники.

Славился как гармонист и балалаечник Антоников Дмитрий Федотович. Не уступал ему в искусстве игры и его брат Анастасей. Имея 10 классов образования, в армии он дослужился до звания старшего лейтенанта, сменил имя Анастасей на Анатолия. Был в отпуске в родной деревне, потом уехал работать в Москву.

Был и скрипач Митька родом из Белоруссии, тракторист по специальности. После войны женился на бабе с тремя детьми из д. Любощь. Работал от МТС в Воронино трактористом. Потом он уехал с женой в Белоруссию.

Отличным балалаечником считался Стреляев Константин Федотович (1918-?). С войны он вернулся в звании старшего лейтенанта. Потом работал директором спиртзавода в д.Иваново Комаричского района Брянской области.

На базаре в Комаричи Анатолию удалось купить старую шинель. Портной сшил из неё пиджак, «подбитый на пеньковых хлопьях, остатков при прядении». Фуфайки после войны при Сталине были в продаже редко. «В 50-е годы ездили покупать по 5-6 «мелестиновых фуфаек» в Кромы для себя, родственников, соседей. В начале 60-х годов «выручил копейку» за сдачу пеньки, поехал в г. Харьков и купил там бобриковую «москвичку» (полупальто). Но сносить до старости так и не успел: за работой некогда было».

На свадьбе у Анатолия Григорьевича с Марией Афанасьевной были Антониковы Николай Федотович и Василий Федотович. Они приходились тёще Стреляевой Фёкле Федотовне родными братьями.

На другой день после свадьбы Николай Федотович и Василий Федотович ходили отведать свою племянницу Мосякину Антонину Михайловну, отбывающую наказание в ИТК при Жучковском лесничестве. Она закончила ФЗО (фабрично-заводское обучение) и устроилась на работу. Однажды она ушла с работы раньше срока и «попала» в исправительно-трудовую колонию, расположенную в 3-х км от деревни Воронино в лесу.

Мой отец Прохоров Евгений Селивёрстович (1927-1999) в 1944 году за опоздание на работу тоже «получил», согласно законам военного времени, тюремный срок в шесть месяцев. От тюрьмы спасло то, что призвали в армию и направили на Дальний Восток. Служил он в войсках связи шофёром радиостанции-автомобиля «додж». Его сестра Прохорова (Азманова) Елена Тихоновна (1923-200?) в начале 1943 году была призвана в армию, где проходила службу в качестве шофёра. Спустя месяц-два после призыва сестры в армию, брата, как тракториста, мобилизовали под Сталинград для разминирования полей. Трактор с железными катками, прицепленными впереди, пускали «утюжить» заминированные поля. Бабка, Елена Николаевна Прохорова, сумела «отвоевать» единственного сына, которому ещё не исполнилось и 14 лет, от такой опасной работы. Сама она, как и её три сестры Аня, Феня, Хима и брат Коля в начале 20-х годов, спасаясь от голода в Поволжье бежали из Мордовии на Брянщину и поселились в деревне Салтановка Навлинского района. В конце лета 1941 года они эвакуировались в Тамбовскую область. Причём мой отец Евгений в качестве погонщика колхозного скота проделал этот путь, верхом на коне. После семилетней службы в армии Прохоров Е.С. демобилизовался и приехал из Китая к матери в совхоз «Марьинский» Комаричского района Брянской области, где она работала дояркой…

В ИТК, близ д. Воронино, отбывали наказание «незлостные» полицаи, в том числе, и бывший волостной староста Лунёв, самогонщики, «за колоски», «за неуплату налогов» и прочие «проступки». «Зэки» изготовляли дёготь, сани, телеги и другие изделия. Запрягались в сани по четыре человека и возили своё «добро» на ст. Комаричи. Проездом на ночь останавливались на ночлег в Воронино.

Сюда же ежедневно они ходили за водой. Пользуясь случаем, просили милостыню у жителей деревни. Мурачёв Михаил Михайлович (1928-?) доносил об этом своему брату Мурачёву Павлу Михайловичу (1923-1975), работающему в ИТК надзирателем. Тот принимал соответствующие меры против нарушителей дисциплины.

«Забирайте вместо налога дочерей!»

Не обошли налоги стороной и молодую семью Чеботарёвых. У них в палисаднике рос чернослив. На плодовое дерево наложили такой налог, что Анатолий Григорьевич «в сердцах» схватился за топор. Срубить чернослив не дал председатель сельсовета, стоявший рядом с налоговым агентом.

Ежедневно на квартиру к специальному молокосборщику люди несли молоко. Полагалось сдать 250 л за год при 3,7% жирности. Если жирность была ниже, то увеличивался налог на количество молока. Молокосборщик в деревянной бочке отвозил также ежедневно молоко на сепараторный пункт в Домаху.

Кроме натуральных налогов, деревенские жители облагались денежным налогом в 600 рублей с каждого двора за год. Чтобы найти деньги, приходилось копить сметану, сбивать масло и продавать его. Тёрли картофель на крахмал, чтобы продав его на базаре, накопить деньги для уплаты сталинских налогов. По 150 рублей с 18 лет платили за бездетность.

У Стреляева Захара было пять дочерей. Всем за 18 лет и все незамужние. Пришли за налогом. Он выстроил дочерей в ряд и, выругавшись матом, сказал, чтобы забирали их вместо налога!

Обременяли безденежных колхозников подпиской на государственный заем. Мосякин Козьма Петрович никогда не спорил и не возмущался по этому поводу, а кротко вопрошал: «А сколько вам надо?» Подписывался, а платить – не платил.

Зимними ночами выходили «на добычу» сена и хоботья из колхозных скирд, так как своего честно запасённого фуража не хватало для прокорма коров и овечек. С собой брали широкие матрасы для набивки туда сены или соломы и салазки. Если объездчик ловил «на месте преступления», то каждый выкручивался и договаривался с ним как мог.

С 1948 по 1950 год Анатолий Григорьевич работал почтальоном, потом перешёл фуражиром на воронинскую ферму. Когда летом 1948 года он пришёл за почтой в Домаху, то рядом с заведующею почтой Голяковой Ксенией Абрамовной увидел милиционера ил Дмитровска Полшакова. Он спросил Анатолия: «были ли письма от Антоникова Моисея и кому. На что я ответил, что был лишь денежный перевод отцу Моисея Антоникову Ивану Андриановичу. Тогда Польшаков говорит нам, что если письма от Моисея будут, то чтоб передали ему».

Антоников Моисей Иванович 1927 г.р. был призван на службу в армию в 1944 году. Новиков Илья Андреевич, бывший в то время председателем Домаховского сельсовета вскоре после того как милиция выставила безрезультатную засаду из местных коммунистов у родительского дома Моисея, написал письмо в воинскую часть, где воронинец проходил службу. Оттуда прислали ответ от командира части, мол, если хочешь хорошо заработать, приезжай к нам. В связи с такой неясностью стали ходить слухи. Одни говорили, что Моисей сбежал в Америку с каким-то офицером. Другие, что он скрывается где-то здесь под чужим именем.

Секретарю сельсовета по имени Наташа (фамилию Анатолий Григорьевич не помнит) Моисей «померещился» в каком-то незнакомце. Когда ей из «органов» привезли фотографию для опознания, она сказала: «нет, не он». Фомину Василию Алексеевичу (1927-1997) присылали фото предполагаемого «Моисея», якобы скрывающегося под чужой фамилией, но тот не признал на ней Антоникова. Так и осталось загадкой для односельчан, что «натворил» этот деревенский парень с именем библейского пророка…

В 1954 году ещё добрая половина жителей Воронино ходила в лаптях, хотя уже появились резиновые сапоги, а к концу 50-х и кирзовые. Своей дочери Рае Анатолий Григорьевич для хождения в школу плёл лапти. Ребята и мужики еще носили домотканые штаны, а девочки и женщины – рубахи.

Для освещения хат использовались до конца 50-х годов керосиновые лампы. Но уже на околице возле клуба повесили радиорепродуктор и народ нередко, вместо посиделок, собирался вокруг столба для слушания. Появились «радиотарелки» спустя какое-то время и по хатам. В 50-е годы в аптеке г. Дмитровска появился рыбий жир. Некоторые из деревенских на рыбьем жиру жарили картошку. Мурачёв Владимир Иванович даже пил рыбий жир стаканами. В начале 60-х годов лишай у скота ветеринары лечили рыбьим жиром. Мурачёв работал истопником на ферме и, «под момент» выпил стакан «лекарства». Ветеринар, обнаружив пропажу, очень удивился честному признанию Владимира Ивановича и не мог этому поверить, пока на его глазах Мурачёв не опорожнил залпом второй стакан рыбьего жира. «Смелый был человек – не боялся каких-либо последствий» - прокомментировал этот случай Анатолий Григорьевич…

Глава 4: «ЧТО ПАН, АЛЛЕС КАПУТ?»
ВОСПОМИНАНИЯ ЖИТЕЛЕЙ СЕЛА ДОМАХА

«Тут своя кампания»
«Наутро глянула, а их уж нет!»
«Сам погибай, а товарища – выручай»
«Раскулачивала пьянь из сельсовета!»
«Чтобы не сдаваться врагу – последнюю пулю беречь для себя!»
«Коммунистка – а не боится!»
«Петя, ляжь сам!»
«Матка, картошку!»
«Они нами прикрываются»
«Решили вместе помирать»
За что повесили старосту
«А что делать, Тихон Петрович?»
Свели счёты
Минёры поневоле
«Отпускали с работы, когда вечером пастух гнал коров домой»
«Пришлось пеню платить деньгами»
Работа на цегильне
О том, как член партии «не оправдал доверия»
Семейный подряд на колхозном огороде

«Тут своя кампания»

Елена Ивановна Рябинина в девичестве, по мужу Жидкова, родилась в 1929 году в семье Рябинина Ивана Семёновича (1909-1937) и Есиной Прасковьи Павловны (1910-1991). В 1932 году родилась сестра Зинаида, которая умерла перед войной с немцами. В 1935 году родился брат Михаил (умер в 1998 году). Семья жила на «рынке» или «Есином краю», юго-восточном краю села. «Бывало, девки говорят: пойдём на «рынок» – туда гармонисты из Талдыкино придут». Северо-восточная часть села назывался «Чибисов край».

Отец работал в совхозе «Лопандинский» (Комаричский район) шорником. В 1935 году в доме Цыганова Александра (по-уличному «Волк»), будущего свёкра учительницы Цыгановой Надежды Матвеевны, справляли колхозный праздничный обед по случаю очередной годовщины Великой Октябрьской социалистической революции 1917 года.

Голяков Яков Родионович (отец «Талечки») работал заведующим фермы, а «Волк» - конюхом на этой же ферме. «Яшка Голяков заявился к Алексахе «Волку», бьёт в дверь. Мой отец Иван Семёнович Рябинин ему говорит: «Яш! Тут своя кампания. Иди отсюда!» Здесь откуда «ни возьмись» жена Яшка, Катюха, выхватывает пустую бутылку из кармана мужа и ударила моего отца, Рябинина И.С., по голове до крови. Соседка «Глазуниха», Козина Мария («Машиха»), сняла кашне и завязала ему голову. А другая бабка, «Калениха», стучит в окно и говорит: «Что ж ты Яшка играешь на гармошке – зятю голову побили!» Мой дядя Есин Яков Павлович 1914 г.р. выскочил на улицу, а ему говорят: «Вон повели, кто твоего зятя огрел!» Тот догнал и пырнул Голякова Якова ножом в бок, отчего тот умер в больнице». Похороны проходили без попа.

«За это ЧП (чрезвычайное происшествие) органы (правосудия) дали его участникам «групповую» (преступление, совершённое группой лиц. П.В.). Дяде – 8 лет, отцу за разбитую ему «Катюхой» голову – 3 года. Дядя Есин Яков Павлович с Колымы ушёл на фронт добровольцем. На него пришло извещение как о «без вести пропавшем». Об отце Рябинине Иване Семёновиче сообщили, что он утонул в 1937 году «на пароходе «Индигирка», где-то на Колыме».

С суровым краем Колымой связана история жизни Чибисова Семёна Ивановича 1917 г.р., двоюродного дяди Жидкова Александра Афанасьевича по отцовской линии. Когда Сене было 3 года, умерла его мать, а в 1943 г. – отец. В 1925 г. Семён пошел в школу и окончил 4 класса. В голодный 1934 год Семён по вербовке уехал в Сибирь. Там, в 1936 году, вступил в комсомол. До 1938 г. он жил в Кемерово и работал на шахте электрослесарем.

Во время событий возле пограничного озера Хасан на Дальнем Востоке по комсомольской путёвке Семён Чибисов был направлен воевать с японцами, «но в войне не участвовал». До 1940 года служил в рядах Красной Армии на ж/д станции Лазо. В 1940 году Чибисова Семёна по комсомольской путёвке направляют служить в войска НКВД в г. Магадане. Там он был избран секретарём комсомольской организации подразделения ВОХР.

Охранником магаданских лагерей Чибисов С.И прослужил до 1950 г., потом вернулся на родину. Награждён грамотой с портретами Ленина и Сталина: «Командование Военизированной охраны Севвостлага НКВД за отличное несение конвойно-караульной службы, революционную бдительность и активное участие в выполнении плана металодобычи, награждает тов. Чибисова Семёнв Ивановича настоящей грамотой». Далее подписи, треугольный штамп, дата 19 июля 1941 года.

Чибисов С.И. обзавёлся семьёй, детьми и жил на пос. Никольский. Работал на молочно-товарной ферме до 1982 года. Потом вышел на пенсию и умер в одиночестве в начале 90-х годов в почти обезлюдевшем посёлке Никольский. Таковы данные из краеведческого уголка кабинета истории Домаховской средней школы…

Полы в хате Рябининых были земляные, как и в семье её будущего мужа Жидкова Александра Афанасьевича. В хате имелись печка, грубка, телятник, полати, образа, как и у всех. Через сенцы находилась светлица (помещение без печки и грубки). Хата была крыта под солому и называлась пятистенкой.

Александр Афанасьевич Жидков вспомнил забавный случай из довоенной жизни. На одну из свадеб пригласили гармонистом помощника мельника слепого Максима. Он сидел в красном углу, под божницей. Случайно зацепил рушник, украшающий образа и получил упавшей иконой по голове. На вопрос: «За что?», ему объяснили причину «тумака».

В 1937 г. тайно, ночью, проходили крестины сестры Александра, Марии. Вероятно в рамках борьбы с «религиозными пережитками», перед войной, по приказу «свыше», мужики разобрали колокольню домаховской церкви, построенной почти сто лет назад на средства жителей села.

С церковью связано ещё одно предание. По рассказам родителей, бабки и деда Жидкова А.А. в 1919 году, осенью в село возвратились красные. Среди них домаховец «Бондарёнок», дед сегодняшнего жителя «Есиного края», Панина Александра Александровича. Был он при власти и оружии и решил отомстить «Димачам» - так звали по-уличному драчунов и забияк, известных на всю Домаху. Собрал он их человек семнадцать у церкви. Затем их отконвоировали на кладбище и расстреляли. После окончания войны «Бондарёнок бросил семью и скрылся.

«О пище и хозяйстве»

Питались в семьях Рябининых и Жидковых «варевом» из свеклы, картофеля. Кормовую свеклу нарезали ломтями, помещали в деревянные кадушки и заливали колодезной водой. Когда свёкла настаивалась и закисала, то рассолом запивали каждодневную пищу – картошку в мундирах. Из самой свёклы варили борщ, который для запаха и вкуса заправляли несколькими каплями конопляного масла.

Морковь редко кто сажал, так как не хватало 25 соток под основной продукт питания: картофель. Как-то ещё до войны мать Елены, Прасковья Павловна Рябинина, раздобыла семена моркови, высадила около дома. Только успела порадоваться, что зазеленели грядочки – наутро глянула, а их уж нет!

До войны пасли коров с личного подворья северная сторона Домахи отдельно от южной. В каждом из двух стад было, примерно, по 150 коров. Пастухом одного из домаховских стад был Кривоносов. Ему помогали пасти коров два подпаска из ребят. Рассчитывались с пастухом зерном и деньгами. Во время пастьбы и после неё пастуха не кормили по домам согласно очереди, как это было позже, когда зажили посытнее. Так что пастух брал свой харч, идя на выпас.

Зимою, экономя фураж, корове на день давали две охапки сена, добавляя к этому хоботья (остатки от обмолоченных колосьев ржи, ячменя или пшеницы). Предварительно хоботья упаривали в кипятке. Молока от такого корма от коров надаивали соответственно. Поросят, по словам Александра Афанасьевича Жидкова до войны держали далеко не все.

Это подтверждают и архивные сведения по Домахе за 1904 и 1926 год. Мужчин и женщин в эти годы в селе проживало почти одинаково: 831 мужчина и 817 женщин в 1904 г. и 726 мужчин и 899 женщин в 1926 г. Примерно соответствовало количество и вид домашней скотины за эти годы. Вот данные за 1904 год по селу Домаха: овец – 665, свиней – 221, крупного рогатого скота (коров) – 820, без коров – 43 семьи, без скота – 37 семей.

А вот поголовье коров в связи созданием колхозов сократилось, как это видно из свидетельства Жидкова А.А., Колхозные коровник и конюшня располагались на южном краю села, возле сегодняшних колхозного гаража и мастерских. В обоих домаховских колхозах насчитывалось в то время по 70-80 коров. Кроме того на посёлках Журавка и Никольский были свои отдельные стада из личных подворий.

По словам Александра Афанасьевича в 70-е годы в колхозе «Ленинское знамя» насчитывалось 3 тысячи голов крупного рогатого скота. В колхоз, помимо Домахи, входили села: Б-Кричино, М-Кричино, Упорой; деревни Кавелино, Любощь, Воронино…

Бабка Елены по матери, Есина Арина Филипповна, умела отговаривать «чемер» у лошадей. До войны выпас коров и свиней с личного подворья происходил на лугу у речки Расторог. Как сказал Александр Афанасьевич: «Красиво там было и рыбы много в речке водилось. Всё «испортили» мелиорацией при Брежневе».

До войны, чтобы не лупить и не сдавать свиную кожу, боровка резали и припаливали прямо в хате раскаленным в печи шкворнем или какой иной «железкой».

«Сам погибай, а товарища – выручай»

Дед матери Прасковьи Павловны, Есин Павел Тимофеевич со слов Елены Ивановны, «был офицером, (скорее всего унтер-офицером, П.В.) воевал в Маньчжурии, награждён Георгиевским крестом». У Павла Тимофеевича Есина была конопляная маслобойка, что по меркам того времени считалось признаком зажиточности. В 1920 году он пришёл из Красной Армии на побывку домой и умер.

Его племянник Иван Ильич Есин получил своё прозвище «Знакуль», когда однажды в весеннее половодье прыгнул на спину трёхгодовалому быку и, схватив его за рога, переплыл на другую сторону улицы. Дома у этой улицы располагались по обе стороны неглубокого овражка (ложка). Бабка-соседка увидала и кричит: «Иван плывёт, как знакуль (ведун, колдун) на быку!» Потом их семья перешла жить на Никольский посёлок.

Когда в 1905 году Павел Тимофеевич рассказывал односельчанам про войну с Японией, брат волостного старшины Павла Романовича Козина грубовато «ляпнул»: «Воевали, воевали, а Маньчжурию просрали». Получив оплеуху за такую оценку войны, он пожаловался брату-начальнику. Тот, вопреки ожиданию, сказал: «Мало тебе Есин дал за такие слова!»

У Есина Павла Тимофеевича был фронтовой друг по Маньчжурии, родом из села Радогощь (Комаричский район, Брянской области), Никишин Тихон Петрович. Во время атаки японцев от разрыва снаряда Павел Тимофеевич получил контузию и был присыпан землёю. Под натиском японцев наши вынуждены были оставить траншею.

Ночью Никишин попросился у начальства сходить на покинутые позиции и поискать друга. Он нашёл его, откопал и приволок Павла Тимофеевича к своим на спине. Поступил, что говорится, по пословице: «Сам погибай, а товарища выручай!»

У Тихона Петровича Никишина были потом две дочери: Александра и Анна, и сын Фёдор. Дочери работали учительницами в Радогощской средней школе Комаричского района Брянской области. Александра Тихоновна преподавала немецкий язык. Её сын Сергей Николаевич Пауков 1959 г.р. (?) тоже «пошёл по учительской стезе». Фёдор Тихонович Никишин, по рассказам односельчан, к старости сделал гроб и в последние годы жизни ложился спать в него…

Когда Елена Ивановна с матерью вернулись в 1943 году из немецкой эвакуации в разоренное и спаленное оккупантами село, то Тихон Петрович помогал семье друга, чем мог. Умер он где-то в 60-х годах.

«Раскулачивала пьянь из сельсовета!»

Ходили все жители Домахи и окрестных сел и деревень до войны и после неё в лаптях и чунях и домотканой одежде. Будущий муж Елены Ивановны, Жидков Александр Афанасьевич умел «плести решётчатые лапти, маленькими лычками».

Родился он в 1930 г. на «Никулином краю» села Домахи в семье Жидкова Афанасия Никифоровича 1909 г.р. и Козиной Марфы Трофимовны 1909 г.р., племянницы Козина Фёдора Семёновича (1895-1975). Афанасия Никифоровича Жидкова призвали в армию вместе с отцом Николая Григорьевича Василькова. Он также «пропал без вести» в трагическом 1941 году.

В хате Рябининых был медный самовар, но пили чай из него редко – по праздникам. Позднее сын Жидковых, Александр 1956г.р., забрал его как семейную реликвию к себе в Минск.

Кухонная утварь состояла из чугунов, глиняных горшков, деревянных ложек. «Варево» или похлёбку готовили из щавеля, кислой или пресной капусты и по религиозным праздникам «заправляли» мясом или растопленным в чугуне салом, а в обыденные дни – конопляным маслом.

Ели из общей миски деревянными ложками («какую схватишь») тюрю с хлебом и молоком. Картошка «в мундирах» с простоквашей - пища почти на каждый день. Редко, по праздникам, каша: кутья пшеничная или ячменная. Зерна для кутьи предварительно толкли в деревянной ступе. Кутью готовили на воде – в глиняном горшке ставили в печь «томится».

Молока коровы давали мало – 9 литров максимум, так как скота было много, почти у каждой семьи, а пастбищ не хватало. Много земли «под колхоз взяли».

У деда Есина Павла Тимофеевича была маслобойка для получения конопляного масла. До Советской власти (до революции 1917 года) к Рождеству к домаховской церкви приезжали купцы и привозили для продажи семечки, бублики, калачи, ткани, платки.

До войны топились дровами и не только ими, так как с «дровами было туго». На топливо шёл «картошечник» (засохшая картофельная ботва), кострика (отходы от пеньки), сухие былья крапивы и бурьяна.

Жидков Афанасий Никофорович (тесть Елены Ивановны) ездил на заработки в Одессу. Подрабатывал там каменщиком, плотником. Когда возвращался домой, то вместе с другими мужиками ходил на подчистку леса, санитарную рубку. За это им платили деньги, и они покупали на них отходы от санитарной обработки леса: сучья, верхушки и комли спиленных деревьев.

Дед Жидков Никифор Демьянович («Никиша») имел двух сыновей. Еще одного в детстве корова забодала, «свекровь не углядела». В хозяйстве у деда были лошадь, корова, пай земли на количество работников-мужчин.

В Домахе под раскулачивание попали семьи Абашиных и Котовых. У последних уличное прозвище – «Трипуница». Дом Абашиных стоял там, где жил Бахматов Ф.Ф. после 1943 года. Крыт был дом Абашиных под железо, как и Домаховская школа, а также бывшая ручная сортировка Игнатушина, превращенная при коллективизации в колхозный склад. Под черепицу был крыт колхозный свинарник. В октябре 1941 года немцы настреляли здесь себе свиней «на шашлык». После войны здесь сделали колхозный гараж из шлакоблоков.

По словам Елены Ивановны, Абашина Наталья приезжала в Домаху сразу после войны из Карелии. Один из её сыновей погиб на войне с Японией в августе 1945 года. Наталья Абашина заехала после посещения Домахи в Комаричи, где жила её сестра.

Со слов Елены Ивановны Рябининой (Жидковой в замужестве) «раскулачивала пьянь из сельсовета – комбедовцы (члены комитета бедноты) Калинов Фёдор Фёдорович, «Булка» (Рябинина Фрося), Авдотья «Каменка», «Калзуниха» (Мосина Ульяна). Эти лодыри корявые забирали у людей из сундуков тряпки и деньги».

У деда «Никиши» (Жидков Н.Д.) «активисты раскулачивания» забрали повозку с «железным ходом биндюг, с пятью поперечными прожилинами». «Хвостач» или железный ход - специальный удлинитель для перевозки соломы, сена или бревен из леса при строительстве хаты. Раскулачивание проходило за год до образования колхозов.

Кузнецом в Домахе до войны был Фетискин («Клюев») Михаил, родом из д.Холчёвка – «специалист отличный», по словам Александра Афанасьевича. В 1941 году готовил повозки и подковывал лучших лошадей для фронта и сам же уехал туда. При немце в Домахе тоже был кузнец – Мосин Андрей Ильич, родом с Михайловского посёлка.

«Чтобы не сдаваться врагу – последнюю пулю беречь для себя!»

В октябре 1941 года стояла слякотная погода. Люди « рыли сотки» - собирали картошку. Над Домахой со стороны Лопандино пролетел наш самолёт, а вслед ему – немецкий. За «Чибисовым краем» села наш бомбардировщик сбросил бомбы. Образовалась глубокая и большая воронка, которую долго ещё после войны называли «бомбовой ямой».

В это время немцы прошли упоройским большаком на Дмитровск. Часть из них «заехала на Михайловский посёлок, где жила с семьёй Абашкина Федора Савична. Её 13-летний сын Гришка сел в открытую легковую машину к немцам и поехал с ними на колхозную свиноферму, где они застрелили несколько свиней. Потом с немцами на этой же машине, он приехал к домаховскому магазину».

«Народ, любопытства ради, подошёл посмотреть. Немцы сбили замки и Гришка, зайдя с немцами в магазин, стал там распоряжаться – бросает тряпки, люди хватают соль, лампы керосиновые, «пузыри» (стекла) к ним. А немцы просто стоят и наблюдают. Вооружены они были автоматами».

Успел запастись солью из магазина и дед Александра Афанасьевича Жидкова, Трофим Семёнович Козин. У его брата Козина Фёдора Семёновича сын Фёдор (1919-1941) работал до войны учителем в селе Плоском. До этого он вместе с Поликарповым Петром Ефимовичем из Любощи окончил Дмитровское педучилище. Затем незадолго до начала войны был призван в армию и направлен на учёбу в военно-политическое училище г.Энгельса Саратовской области. В первые же дни войны он был направлен на фронт в качестве политрука. Погиб в декабре 1941года.

Его брат Николай Федорович Козин (1925-1945) тоже погиб на фронте в феврале 1945 года в Германии. До армии учился в г. Люберцы Московской области в ремесленном училище №51. Затем работал на одном из уральских оборонном предприятии. Оттуда ушёл добровольцем на фронт. Кроме них в семье Фёдора Семёновича было еще четверо детей. После войны, при Сталине, за недоимки у них забрали корову-кормилицу.

Сам Фёдор Семёнович Козин в первую мировую войну воевал против турок в районе Трапезунда. Раз перед своей траншеей он увидел небольшую металлическую банку, Подумал, что сгодится под табакерку. Но когда подполз и протянул руку, раздался выстрел, и банку продырявила пуля снайпера. Так до конца жизни он не разрешил сомнений насчёт того, что это было: промахнулся ли турецкий снайпер или пожалел его.

После Брестского мира 1918 года с Четверным союзом (Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией) началась эвакуация русских войск из-за Закавказья. Из-под Трапезунда вывозили на судах. Каждую ночь турки вырезали русские посты охранения. Грузились на корабли ночью. Когда отчалили от берега, слышалась стрельба и крики на берегу тех, кому места на кораблях не хватило. Об их дальнейшей судьбе можно только догадываться…

Козин Ф.С. после был участником гражданской войны, которую закончил писарем при штабе какой-то воинской части. По словам его внука Козина В.И. 1957 г.р., директора Домаховской средней школы, «дед был грамотным человеком, обладал каллиграфическим почерком и помогал мне решать задачи по математике, когда я учился в 8-м классе, хотя сам имел лишь церковно-приходское образование».

Сразу после образования колхоза имени Яковлева (нарком внутренних дел до 1937 г.) его избрали председателем. Потом какое-то время Козин Ф.С. работал счетоводом в колхозе «Рассвет» - так стал называться прежний колхоз южной стороны Домахи, из-за того, что нарком Яковлев оказался «врагом народа».

Когда началась война он вместе с Козиным Григорием Павловичем 1895 г.р. (сыном волостного старшины) уехал в эвакуацию на восток страны. Служил в войсках ПВО в системе оповещения воздушной тревоги в г. Москве, с 1943 по 1946 годы – в охране военного завода где-то на Урале…

Когда магазин домаховский растаскивали, то ближние к нему жители «Кулиги», на какое-то время обеспечили себе таким жизненно необходимым продуктом как соль. Остальным вскоре пришлось ходить в поисках соли за десятки километров от родного села.

Соль во время немецкой оккупации доставалась нелегко. Копили сметану, сбивали масло. Также отказывая себе, собирали куриные яйца и потом шли за 90-100 км в Орёл менять на соль эти, отнюдь «не лишние» продукты. От деревни до деревни, вдоль Неруссы за сутки доходили пешком до Орла. Туда за солью ходила мать Елены, Прасковья Павловна и мать Александра Афанасьевича, Марфа Трофимовна.

В первый день появления немцев, когда ехали по большаку на Дмитровск, то завернули они в колхозные конюшни. Рядом жили два деда, бывшие в немецком плену: Митёнков Яков и Козин Михей Павлович. «Их позвали, чтоб немцев «перевели». Они раскрыли конюшни и немцы стали раздавать людям лошадей. Михей, указав на одну из лошадок, сказал, что эту кобылу у него отобрали коммунисты (при создании колхозов). После чего повёл её к себе во двор». Всего по селу было четыре колхозные конюшни…

В октябре 1941 года, когда немцы захватили Дмитровск, заместитель председателя сельсовета Илья Александрович Новиков, взяв с собой пистолет, вместе с председателем из М-Кричино «Рябым» пошли на Работьково. «Встретили патруль, который отвёл их в штаб. Начальником штаба был наш промклевский Поздняков Николай. По документам он нас узнал и отдал приказание: «помыть, постричь, накормить и, добавил в шутку, расстрелять». «Рябой» куда-то потом отбился.

Новиков попросился в действующую армию, а Жидков И.З. – в Саратов к брату, который работал там начальником милиции». «Жидков Иван Захарович до войны работал завмагом, под войну стал председателем колхоза, а Андрей Лукьянович Новиков (сводный брат по отцу «Барбосу»-печнику) – счетоводом. С началом войны всех мужиков забрали на фронт, а Митяк «Барбос» стал кассиром. Немец уже был под Комаричами. Получили 5 тысяч рублей на колхоз. Жидков говорит Митяку «Барбосу» - возьми деньги. Митяк деньги из кассы взял, но потребовал «расписку» по этому поводу от Жидкова».

«Счетовода Новикова А.Л. забрали на фронт, но до передовой он не дошёл – осколок попал ему в пятку и после лечения в госпитале его комиссовали. После освобождения Домахи он вернулся домой хромым. Встретились бывший счетовод и бывший кассир, выпили за то, что целы остались. Потом Новиков спросил Москвичёва о 5 тысячах колхозных денег. Митяк показал ему в ответ расписку Жидкова И.З.»

Председателем Домаховского сельсовета до войны был «Ероплан», Дубцов Иван Васильевич. Носил он брюки-галифе, как многие начальники тех лет. На митинге по случаю войны с фашисткой Германией «Ероплан» призывал сельский народ, со слов Елены Ивановны, «чтоб не сдаваться врагу - последнюю пулю беречь для себя».

При царском режиме дед «Ероплана» служил в полиции урядником. Когда пришли в октябре 1941 года немцы, то Дубцов И.В. показал им документы о своем деде и его как бывшего коммуниста и советского начальника «не тронули».

«Ночью, снарядившись в бабий зипун, он ушёл хорониться от партизан к тёткам в деревню Кавелино. Там он скрывался 42-43 годы. Фрося «Крохобориха» (Козина), Гришки Козина двоюродная сестра, носила ему в омёты (скирды) обеды. После войны председатель колхоза Фак С.Н. предлагал «Ероплану» восстановиться в партии, но тот отказался и работал колхозным учётчиком. Умер он, то ли в 58, то ли 59 году».

«Коммунистка – а не боится!»

Осенью 1941 года днём по «Никулиному краю» шли двое солдат из «окруженцев». Немцы их отпустили домой из-под Глухова. Оттуда же из госпиталя привезли домой раненого домаховца Ермилова Василия. По пути солдаты повстречали двух полицаев: Жирякова Василия («Телёнок») и Чибисова Алексея Яковлевича. Один из них сказал пленным: «Ну, что дезертиры – бежите? А ну, пойдёмте! Сейчас мы вас расстреляем!» - и повели их к пустующей хате, где раньше жил «ворюка»-поляк.

Разговор этот услыхала Вера Тихоновна Новикова, жена зампредседателя сельсовета Ильи Александровича. Шла она за водой в колодец. Была она «бедовая», по выражению Александра Афанасьевича, кинулась вслед и, догнав «расстрельную команду» уже на огороде, «стала их по-свойски «хобячить» коромыслом по плечам» на виду собравшихся вокруг людей. «Коммунистка, а не боится!» - удивлённо говорили они. Полицаи ретировались, и пленные были спасены.

После освобождения этим полицаям дали по пять лет тюрьмы с отбыванием в ИТК недалеко от д.Воронино. Потом добавили по 20 лет и угнали куда-то далеко.

По словам Жидкова А.А.: «Полицаи у нас были какие-то придурковатые. Собрались раз как-то кампанией пьяной, идут, шатаются, винтовки по земле волочат. Остановились возле дома Ермилова Ивана Алексеевича, который при немце ухитрился навозить брёвен из леса для строительства. «Каракуль» и «Петяша» (Чибисов Петр) давай меж собой спорить: пробьёт ли пуля в торец бревно?» Организовали испытательные стрельбы и после каждого выстрела внимательно оглядывали противоположную сторону бревна. «Очень удивлялись, что пуля в торец бревно не пробивает!»

Двоюродная тетя по матери Александра Афанасьевича, Козина Клавдия Фёдоровна (1932-2000) рассказывала своему сыну Козину В.И. 1957 г.р. о молодом парне Дубцове Александре Николаевиче, которого били шомполами по спине до крови, за несогласие стать полицаем. Потом он попал в карательный рейд против партизан в районе д. Сухая Хотынь и оттуда его привезли мертвым с «опаленным от пороха лицом». Женщины при похоронах Александра, которому не исполнилось и 16 лет, выкрикивали слова упрёков и обвинений в адрес его мачехи, которая «путалась» с полицаями и попросила старосту Губанова Д.З. «пристроить» пасынка «к месту». Отец Дубцова А.Н. был на фронте в то время. По словам Елены Ивановны Рябининой, Александр был не по годам рослым парнем.

Один из полицаев Митёнков Иван Петрович (примерно 1925 г.р.) бесследно исчез во время карательной операции конца осени 1942 года. Немцы заподозрили его в переходе на сторону партизан и после возвращения в Домаху вывели для расстрела за плетень двора семью «Меркуловых» (Митеньковых). С плачем те стали прощаться сами с собою и соседями. Но в последний момент пришёл приказ коменданта Домахи об отмене расстрела.

Со слов Рябининой Е.И.: «Ченчик» был староста южной стороны Домахи. Все боялись угона в Германию и когда «Ченчик» с полицаями и немец «рваная ноздря» зимой 1943 года выгоняли жителей Домахи на расчистку дороги от снега, то мать, вместо себя наряжала в своё платье меня». Но «Ченчик» увидев подмену, доложил об этом немцу. «Рваная ноздря» ни слова, ни говоря, с размаху 2-3 раза с размаху ударил Елену по руке железным костылём, с которым он никогда не расставался. Та потеряла сознание, и женщины принесли её домой. «Немец-квартирант пришёл к нам за ведром картошки и, увидев меня в лежащем состоянии, за глаза стал ругать «рваную ноздрю»».

«Полицай родом из Домахи по кличке «Помашок» на «Николу летнего» (22 мая 1942 года), застрелил в «корогоде» девушку Котову Наталью Васильевну. Он по пьяни вспомнил, что она была комсомолка и, подойдя к хороводу, выстрелил. Котова упала замертво, а кавелинской девушке этим же выстрелом пуля прострелила грудь».

По этому трагическому случаю частушку: «При народе в корогоде парень девушку обнял» переиначили в такую: «При народе в корогоде «Помашок» комсомолку расстрелял». После войны из заключения «Помашок» не вернулся. А вот «Ченчик» отсидел и в 1955 году приехал в Домаху и шёл мимо хаты Жидковых. За год до этого, в 1954 году Александр Афанасьевич и Елена Ивановна поженились.

«Я как «задеревенела», когда увидела Ченчика, схватила лопату и бросилась за ним. Тот убежал и схоронился в соседской хате у своего зятя Ермилова». Всю ночь Елена Ивановна по очереди с мужем Александром Афанасьевичем дежурили у дома Ермиловых, но «Ченчик» под утро всё-таки ускользнул из дома зятя. «Ченчик» жил около школы, где сейчас здание сельсовета. Он захватил с собой продукты и живность и больше в Домахе не появлялся.

Корову у него сразу забрала жена «Кани» (Ермилова Павла) Александра Филипповна. Она доводилась сестрой Бахматова Фёдора Филипповича 1929 г.р. и выходила замуж за «Каню», когда тот был писарем при старосте Домахи Губанове Денисе Захаровиче.

Месяца за два до угона населения Домахи и окрестных сел немцами в эвакуацию, «Каня» приехал на машине и вместе с другими полицаями стали отбирать коров у людей и грузить их на машину, собирая налог в пользу немецкой армии. Причём у своих родственников полицаи коров не трогали. Когда немец потребовал ещё одну корову для погрузки в машину, «Каня», мимо дома своих родственников, которые заблаговременно припрятали свою корову, привел полицаев к дому соседей Жидковых и у них забрали корову «Ёлку».

Полицаи по ночам «хоронились» по омётам у старых бабок или ходили ночевать в Воронино. Боялись «визита» партизан. Староста Губанов Д.З. носил с собой пистолет, а «Каня» ходил с обрезом. Перед отправкой на ночлег в Воронино он потребовал у деда «Соловья» (Храмченкова Григория) жеребца, чтобы не идти пешком. Дед упирался и не давал. Тогда «Каня» «аргументировал» свою просьбу выстрелом из обреза у деда «под ухом». В результате жеребца «Каня» заполучил, а «Соловей» оглох на одно ухо.

«Петя, ляжь сам!»

«Кани» был брат Степан, отец Михайловой Любовь Степановны. На свадьбе в одной домаховской семье Степан «сцепился» с Масловым Петром (по кличке «Жлоб»), холостым парнем лет 19-20. «Жлоб» был известный на всю деревню драчун и «нахобякал» Степану «по первое число». Мужики навалились скопом на «Жлоба» и, связав его, положили под загнетку печи в доме невесты Прасковьи Масловой.

Степан пошёл жаловаться брату «Кане». Тот, в не себе от ярости, прибежал «на место происшествия» и прострелил связанному «Жлобу» ягодицу. Мужики после этого развязали раненого Маслова Петра и перевязали тряпицей рану. «Жлоб», взяв одну ногу в руку, попрыгал с остановками по огороду к себе домой…

В октябре 1943 года колона беженцев возвращалась в Домаху после угона в немецкую эвакуацию. Под Севском их остановили офицер с солдатами и забрали с собой мужчин призывного возраста, в том числе и «Каню». Домой он не возвратился. Говорят, что он, якобы, остался где-то в Австрии.

Маслов же Пётр остался жив после ранения, полученного от «Кани». В 1943 году он был призван в действующую армию, воевал в разведке. Вернулся вся грудь в орденах. А вот что рассказал о своём двоюродном дяде Маслове П.П. Калинов А.И. («Дудин»).

У Маслова Г.С. был и другой племянник, второй сын брата Петра, Маслов Петр Петрович 1925 г.р. (по-уличному «Жлоб»), невысокого роста, плотный, коренастый крепыш, со здоровенными кулаками в бородавках. По словам Калинова А.И. 1932 г.р.: «Подраться «Жлоб» любил, но без ножа». Во время оккупации, летом 1943 года затеял борьбу с ним немецкий подполковник.

Мать Елизавета Тихоновна Маслова, обеспокоенная за сына «крутилась» рядом, то и дело повторяя: «Петя, ляжь сам! Петя ляжь, кому сказала!» На что сын, раззадоренный борьбой, отвечал сквозь зубы: «Счас! Жди!» - и, изловчившись, валил немца с ног. Подполковник не обижался. По очереди они с Петром валяли друг друга наземь. Даже когда в пылу борьбы Петр порвал рубаху у немца, и мать Елизавета охнула, подполковник засмеялся, объявил «перекур».

Он потрогал замашную (посконную) рубаху своего соперника и сказал: «Петя, это – вещь!»

После освобождения в 1943 году Маслова Петра Петровича и его однофамильца и сверстника Маслова Егора Ильича 1925 г.р. призвали в действующую армию. Егор Ильич был первым номером на станковом пулемёте. В 1944 году где-то в Белоруссии, в боях у станции перебегал железнодорожную насыпь и был сражен пулей немецкого снайпера и там же около железной дороги был похоронен.

Петр Петрович Маслов служил в полковой разведке, получил три ранения, но остался жив и войну закончил в Берлине. Демобилизован из армии в 1945 году. Был награжден двумя орденами Славы, тремя орденами Красной Звезды (один из этих орденов прислали родным уже после его смерти), медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги».

Уже работая шофёром у Фака, повез как-то Александр Иванович в Орёл заболевшую свояченицу «Тюленя» (Козина М.Г.). Около больницы к нему подошел мужчина и спросил: не Фака ли это машина. Удостоверившись, что он не ошибся, поинтересовался, как там поживает Маслов Петр Петрович. Узнав о гибели фронтового друга, был крайне удивлен: «Как его убили? Не поверю! Если пьяного только напоили!»

Родом из села Дружно Дмитровского района (фамилию его Калинов А.И.забыл), сержант фронтовой разведки был в одной команде с Масловым П.П. до конца войны.

«Пошли с заданием в разведку. «Сняли» охранение немцев, взяли языка и вместе с ним выползли за колючую проволоку. Петр, как всегда, прикрывал отход. Ждём, а его всё нет. Туман стоит – ничего не видно. Глядим – бежит с термосом на спине. Пока мы немца вязали – он в блиндаж заглянул. Увидел термос на столе, попробовал – ром. Взял с собой в рюкзак: «Чтоб «языка» обмыть». Когда лез под проволоку – зацепил. Немцы всполошились, стрельбу подняли».

«В другой раз ходили - взяли «языка». Возвращаемся, Петр прикрывает отход. Оглянулись – нет его. Капитан был с нами в разведке, спрашивает, где этот бедовый. Ждём, чертыхаемся. Глядим - за немцем гоняется по нейтральной полосе. Ни наши, ни немцы не стреляют. Догнал, свалил и связал в воронке. Потом приволок немца».

После войны Петр Петрович Маслов работал по наряду в колхозе, а жил в семье Калиновых. Мать Александра Ивановича Калинова («Дудина»), Маслова Любовь Григорьевна доводилась ему двоюродной сестрой. В 1947 году Петр Петрович построил хату и переехал в неё жить.

О том, как приходилось иной раз «добывать» лес для строительства, рассказал напарник и сосед Петра, Жидков А.А. Днём возили они с Петром фураж на ферму, а на вечер глядя, поехали в лес на «Крутую горку», за д.Воронино. Подъехав к сторожке, Пётр, соскочив с телеги, подпер бревном дверь. После этого нарезали и увезли на телеге дубков пять. Только к обеду смог освободиться сторож, когда привезли ему «харч».

Не то что лес для строительства, даже лыко, содранное с липовых прутиков и предназначенное для плетения лаптей, изымалось лесниками, дежурившими на мосту через Неруссу. Чтобы обойти этот сторожевой кордон, приходилось близ пос. Никольский переправляться через Неруссу вброд, держа одежду с лыком над головой.

В 1951году Маслов П.П. работал в колхозе сторожем при локомобиле. В 1952 году его посадили в тюрьму за сопротивление представителям власти (милиции). После 3-х летнего отбывания наказания он возвращался на речном пароходе по Волге домой. Вскоре его нашли мертвым на волжском берегу Жигулей.

Как герой войны попал в тюрьму видно из рассказа Жидкова Александра Афанасьевича. В начале 50-х годов, как и в прежние, довоенные годы, свиньи и поросята из личных подворий были на «вольном выпасе» днём, а к вечеру возвращались к хозяевам. «Жлоб» и прикрыл такого «бегунка» у себя во дворе. Но когда узнал, что старушка-хозяйка заявила через сельсовет о пропаже в милицию, выпустил его на улицу, во избежание неприятностей. И, тем не менее, не обошлось.

С утра из Дмитровска приехал милиционер с предложением «проехать» в районный отдел милиции для выяснения обстоятельств. Пётр вспылил и, по словам Александра Афанасьевича, «нахобячил» так стражу порядка, что тот «забыл как читать буквы алфавита». После чего отправился к магазину, чтобы выпить и «снять стресс», говоря современным языком.

Очухавшись, милиционер позвонил в райотдел и вызвал подмогу. Через какое-то время подкрепление в лице четырёх милиционеров на полуторке прибыло в Домаху. Магазин был напротив сельсовета, так что Маслова Петра им долго искать не пришлось. Милиционеры пригласили его к себе в кузов с намерением отвезти в Дмитровск.

Но не тут-то было! Видимо решив, что больше одного положенного срока не дадут, «Жлоб» вспомнил свою удалую фронтовую молодость и стал «показывать» милиционерам «пятый угол» в кузове. Неизвестно, чем бы закончилось избиение представителей власти, если бы шофер машины не подкрался сзади и не ударил Маслова Петра заводной рукояткой по голове. Буяна скрутили и доставили куда надо. Учитывая его боевые заслуги, ему дали срок «не на полную катушку».

Отбывал он наказание в одной из волжских тюрем вместе с земляком Козиным Алексеем Степановичем (1914-?). По рассказу Козина А.С. «Жлоб» договорился с нормировщиком и пообещал тому отдать заработанные в заключение деньги. За это нормировщик делал каждый день приписки Маслову, благодаря чему он стал ударником и за хорошее поведение и «стахановский» труд заработал досрочное освобождение.

Получив деньги и выйдя на волю, он послал нормировщика «куда подальше», сел на пароход и поплыл домой. Но нормировщик направил вслед за ним на пароход «своих людей», которые, подпоив, сбросили Петра с парохода в Волгу.

«Матка, картошку!»

Первую зиму 1941-42 гг. немцев в Домахе не было. Во вторую зиму 1942-43 гг. их поставили на постой. В родительской хате Александра Афанасьевича они смастерили двухъярусные нары на 17 человек, «а мы жили на печке. Солдаты были вооружены автоматами». В качестве транспорта у них были лошади.

Когда пришли немцы, Елена училась в 3 классе. Какое-то время она, как и её сверстники, и однокашники ходила в школу. Учительницей у неё была невестка Панина Егора Хресановича, Людмила Васильевна. Её муж Иван Егорович тоже был учителем. К весне 1943 года немцев в Домахе значительно прибавилось, и они заселили школу. На этом учёба Елены, как и многих других, закончилась.

«Немцы наложили налог – два пуда хлеба с души, который по осени нужно было отвезти в Дмитровск. У кого не было лошади – немцы давали её для вспашки своего надела на поле. Осенью 1941 года в село пришли финны. Если немцы спрашивали «яйки», «млеко», то финны забирали без спроса, что хотели. Когда с матерью чистили на поле сахарную свёклу, то финны облюбовали и забрали у нас тёльную тёлку».

Бывало, что и немцы действовали не церемонясь. Анна Фёдоровна Козина (Минакова), бабушка Козина В.И. 1957 г.р. была побита немцами в собственном дворе. Поначалу пришли два солдата и, не обращая внимания на хозяйку, подоили корову. Через какое-то время «заявились» другие два немца и тоже пытались взять у коровы то, что у неё уже не было. Неудачу выместили на хозяйке.

Анна Фёдоровна доводилась двоюродной сестрой Прасковье Яковлевне Васильковой (Минаковой в девичестве), матери Василькова Н.Г. Отец Анны, Фёдор Сергеевич Минаков, и дед по матери Василькова Н.Г., Яков Сергеевич Минаков были родные братья. После первой мировой войны она осталась вдовой. Потом вышла замуж за фронтового друга своего покойного мужа – Козина Фёдора Семёновича (1895-1975).

Зажили при немце посытнее, по словам Елены Ивановны, чем при родной Советской власти.

На своих наделах, как до образования колхозов стали сеять коноплю. Мать по осени, вместе с другими домаховцами повезла в Аношку (Занеруссовская МТС, 3-4 км севернее г. Дмитровска) свою коноплю на обмолот. Простояла в очереди два дня, зато вернулась с конопляным маслом, которое по запаху и вкусу, по мнению Елены Ивановны, намного превосходило подсолнечное.

В 1942 году немцы взамен подпиленного партизанами моста через Расторог возле Б-Кричино срубили новый. Они же настлали гать из бревён метров по шесть длиною каждое, уложив их поперек дороги. Такая дорога начиналась от спуска из Б-Кричино и заканчивалась подъемом в Домаху. Такую же гать, длиною метров 400, немцы сделали от пос. Никольского в сторону р. Неруссы.

Осенью 1942 г. немцы забрали корову у соседки Есиных, Паниной Марии Егоровны. Та прибежала с причитанием и за сочувствием к матери Елены. Прасковья Павловна не ограничилась одними словами сочувствия, а пошла вместе с пострадавшей к коменданту. Тот выслушал женщин через переводчика, дал немца в сопровождение и направил в Талдыкино, куда увели корову. Её не успели ещё зарезать, так что к радости соседки, она вернулась домой, к невестке и внукам с кормилицей-бурёнкой.

«Комендант был один. Урядником в Домахе был Мишка Сычёв («Касьян) родом из Талдыкино. Волостной старшина Фёдор Лунёв разъезжал по селу на конях, запряжённых в «козыри» - девок облюбовывал. Комендант же был высокого роста, чернявый, а переводчиком у него был Ванюшка-хохол».

Весной 1943 года в Домахе появились немцы на машинах. Как только наступал вечер, то один из немцев-квартирантов командовал бабке Екатерине Романовне Жидковой: «Матка, картошку!» и дополнял свою команду жестами для ясности. И так бабке надоел, что та, сердясь на невольные лишние хлопоты, перевод дров, приговаривала себе под нос: «Чтоб тебе пусто было! Чтоб тебе родимец забрал! Пуля тебе, окаянного, прибила!»

«В мае 1943 года в ночь я пас коней вместе с другими ребятами. До этого, по дороге «в ночное» мы проезжали верхом на конях мимо немецких часовых на окраине села. Им нравилось как Иванов Илья Иванович (примерно 1928-30 г.р.) ехал стоя на крупе коня. Жестами они заворачивали нас и «просили» повторить трюк. В ответ мы прикладывали два пальца к губам и говорили: «Пан, сигареты!» Пока посты проедем от 10 до 12 сигарет от 3-4 часовых «настреляем»».

«В мае 1943 года я был в «ночном» вместе с другими ребятами. Пришёл утром домой, а немцев нет. На нарах и полу остались их «рюкзаки». Мать сказала, что ночью подняли их по тревоге и угнали на передовую. Воспользовавшись этим, стал искать в их вещах зажигалки и сигареты. «Находки» прятал на потолке хаты».

«Прошло две недели. Едут наши военнопленные на немецких битюгах. Приходят к нам в хату, набрали «рюкзаки» в повозки и увезли. Проходит ещё две недели, приезжают несколько немцев и среди них бабкин «знакомый» и говорит ей: «Ты молила бога, чтоб меня убило! Всех – убило! А я – живой!» Бабка обмерла от страха и неожиданности, а потом бухнулась на колени и давай просить у немца прощения».

Сзади огородов Жидковых немцы заставили домаховцев вырыть глубокий блиндаж. Наши военнопленные на «битюгах», запряженных в повозки возили и складировали сюда по одному-два ящика с артиллерийскими снарядами.

Летом 1943 года Александр Афанасьевич стал сиротой – от тифа умерла его мать Марфа Трофимовна. Кроме него в семье были две сестры: Анна с 1928 г.р., Мария – с 1937 г.р. Около дома матери Рябининой Елены Ивановны, Прасковьи, стояла немецкая кухня. Сюда приходили немцы питаться. «Есин рынок» ститался передовой села, а «Никулин край» - тылом. Повара варили суп гороховый с мясом, если оставалось что-то после обеда, то отдавали жителям, жившим по соседству.

В феврале 1943 года немцы поселились в хате Рябининых, а хозяев выгнали. Пришлось ночевать и жить у соседей. Но по весне перебрались к себе в хату на потолок. Оттуда Елена наблюдала, каков у немцев паёк на столе. А видела она там и буханки белого хлеба, брынзу в пачках, искусственный мед в упаковке, конфетки-таблетки в виде трубок. «Немцы отвернуться, а я «шмыгну» с потолка и стащу со стола хлеба и конфеток».

На «Есином краю», в ложку, недалеко от сегодняшнего дома бывшего мельника колхоза «Ленинское знамя» Есина Михаила Ивановича, стояла немецкая кузница. Братишка Елены, шестилетний Миша связался с соседским одиннадцатилетним Ильёй «Кутёнком» (Паниным Ильёй Васильевичем) и «украли у «наших» немцев гранату, занесли её на кладбище и взорвали. Немцы прибежали на кладбище – один из них схватил брата, прижал его к груди: «Миша! Миша!» и понёс его до дома».

Летом 1943 года ребята по приказанию немцев нарубили им берёзы в лесу и вдоль улицы до самой церкви сделали из них скамейки, столы. Возле церкви росли сосны и липы. Немцы устроили себе гулянье: пили шнапс, слушали патефон, танцевали под него, пели, играли на губных гармошках, разыгрывали какие-то сценки, переодеваясь в женское платье. Когда немцы напились, Елена, пользуясь потерей бдительности у них, «маханула» два платья из «театрального» реквизита. Не отстала от неё и сверстница Екатерина Зайцева, приобретя себе таким же способом юбку.

«Немцы спели свои песни, потом заставили петь обслугу – наших военнопленных, поставив их в ряд. Комендант позволил им спеть песни, какие они захотят. И запевала затянул песню о том, как русские девушки продались немцам за кусок хлеба. Народ, собравшийся вокруг гуляющих немцев, слушал и некоторые плакали: «Что же он так поёт? Его застрелят!» Но обошлось».

«Они нами прикрываются»

4 августа 1943 года полицай сообщил, чтобы готовились к эвакуации. Мать ещё не совсем выздоровела от тифа. Немцы выгнали из хаты, и вся семья жила под вишней в шалаше из кленовых веток. Соседку Зайцеву Наталью Ларионовну, у которой муж был на фронте, весной с семью детьми немцы также выселили из хаты, разместившись там сами.

«Мать только отошла от тифа, ела понемногу жидкое, молочное. А тут полицаи Чибисов Алексей и Чибисов Петро пришли корову забирать. Бабушка говорит: «Алёш! Что же вы корову забираете?» Полицай ударил бабушку, и корову увели к церкви».

Всех жителей согнали к сельсовету. У кого были лошади, погрузили на телеги пожитки, детей. Детей из безлошадных семей погрузили на немецкие повозки. Остальные своим ходом дошли до станции Аркино, что западнее станции Комаричи на 10 км. Здесь около Аркино на поле и лугу расположились эвакуированные на отдых. Они что-то варили, кипятили «чай» с берёзовыми ветками.

«Здесь же были бараки с соломой на земле. Подошли с посёлка Журавка родственники – семья Ильи Павловича Герасина, племянника бабушки Есиной Арины Филипповны. Они эвакуировались со своими овцами. Из дома прихватили с собой половину мяса зарезанной овцы. Угостили нас супом с мясом».

По лагерю «беженцев поневоле» ходил староста со списком проверки людей. «Спросил, чего, мол, женщина лежит. Бабушка отвечает, что с тифом только переболела. Тогда мать и бабку Чибисову Наталью отдельно от остальных направили в локотскую больницу».

«К Локтю ехали через деревню Лубошево. Когда подъезжали к Локтю, то видим из леса дети орехи несут. «Ну, Миш, - говорю своему брату, - будем в лес за орехами ходить!» После размещения в больничной палате, мы с братом пошли в лес и вернулись с орехами к ужину, который готовили на свои харчи».

«В локотской больнице пробыли две недели. Чтобы пропитаться приходилось побираться. Братец Миша насобирал молока, яиц и кормил нашего пленного в больнице. По ночам наши самолёты-«прялки» бомбили станцию Брасово. С утра оттуда в больницу привозили раненых».

Через две недели немцы стали производить эвакуацию и из Локтя. «Выгнали нас в пос. Городище. Там уже находились на подводах люди из деревни Дерюгино Комаричского района. Здесь мы повстречали своих знакомых: Лунёва Ивана с посёлка Никольский, Петра Ефимовича Поликарпова и Зою Семёновну Поликарпову из деревни Любощь. Подселили нас к женщине Акулине (по-уличному «Австриячка»). У неё было трое детей: Юра, Петя и дочь Таня».

«Однажды приходит в хату к Акулине полицай Каминский. Он работал в немецкой комендатуре, носил немецкую форму, галифе с кожаными «заплатками» на коленях и между ног. Обут был в сапоги со шпорами. Ему нравилась беженка из Кром по имени Валя. Она переболела тифом и была пострижена наголо. Он звал её с собой приглядывать за своим ребёнком, так как его жена отказалась с ним эвакуироваться. Кромчанка Валя отказалась, сказав: «Не хочу» и прижала голову моего брата Миши к своей груди. На другую ночь опять пришёл Каминский к Вале и вновь получил отказ».

По воспоминаниям Александра Афанасьевича Жидкова при эвакуации из Домахи в августе 1943 года они на своей лошади приехали в Б-Кричино, где был сбор эвакуированных жителей окрестных сёл и деревень. По большаку немцы догнали их до станции Брасово, где и разместили. «На станции стояли эшелоны с ранеными немцами. Днём прилетали наши самолёты-«прялки». Видимо проводили разведку, фотографировали. Потарахтели и улетели. Люди поужинали под повозками, кто, чем мог. Мужики говорят меж собой: «Они нами прикрываются»».

«Ночью снова прилетели «прялки», навешали осветительные ракеты (фонари) стали планировать и бомбить. Одна бабка спряталась под повозку и матюкается. От взрыва бомбы осколком ей срезало голову с плеч. Во время бомбежки многие забежали на картофельное поле рядом со станцией и залегли в межи. Один кричит («Бормотун» - Бурмистёнков Фёдор Дмитриевич, 12 лет): «Мне ногу оторвало!», а оказалось его ранило в ягодицу. При ночной бомбёжке много побило эвакуированных».

Немцы отправили раненых, в том числе и Бурмистёнкова («Бормотуна») в Сумскую область. После выздоровления отпустили его в деревню искать мать. Поначалу он жил у какого-то деда, пас его индюков. До прихода наших он нашёл свою мать.

«Нас же, после бомбёжки, привезли на станцию Погребы и загрузили вместе с повозками и лошадьми в вагоны-«телятники». Довезли до станции Ямполь Сумской области, где разгрузили и распределили в хатах по ближайшим к станции деревням. Мы попали в деревню Палеевка.

Местный староста показал и распределил борозды (лёхи) на картофельном поле. Нам досталось три лехи метров по двести каждая. Сами себе копали картошку для еды».

А вот как эвакуировали из Городища Елену Ивановну Рябинину: «Собрали нас на лужку, погрузили на телеги и везли целый день. Привезли в г. Середина Буда (Сумская область, Украина) и разместили в бараках около железнодорожной станции (Зерново)».

«Ночью нас отправили дальше. Загрузили пожитки в телеги, брат Мишка с бабкой сверху них, а мы с матерью пешком. Бабушку с братом завезли в хутор Лукашенко, а мы с мамой в темноте заблудились. Остановились возле омётов (скирд) – там хотели переспать. Но прибежали полицаи – требуют идти дальше. Мать еле уговорила их дать нам переспать в омётах. На утро по стёжке через поле подсолнухов я, мама и Митина Любовь Ивановна 12 лет (мать Голобоковой Зои Ивановны, «Колобчихи»195? г.р.) пришли в хутор Лукашенко».

«Разместили нас в пустых хатках на горочке возле речки. Спали на полу, подстелив солому. У местных людей попросили картошку и варили себе еду. Некоторые из местных сами приносили детям кукурузные лепёшки». В середине сентября от фронта потянулись сплошь немецкие обозы.

На краю хутора в доме с крышей крытой под железо жил дед. Был он богомольный, имел иконы в доме, жалел и привечал детей беженцев. Он-то и сказал: «Что-то будет в эту ночь – немцы валом отступают».

Рядом с хутором, в лесу, стояли немцы. У них «горками» (штабелями), прикрытый брезентом лежал белый хлеб. Когда немцы стали отступать, то бросили всё это добро и уехали. «Мы не растерялись – скинули свои юбки, завязав их узлом, наложили в них буханки, кто, сколько смог и притащили в хутор. Поделились этой новостью с местными жителями». Те не мешкая, прикатили к брошенному немцами продовольственному складу на колясках и стали грузить в них белый хлеб, масло, брынзу. «Мы же, чтобы запастись едой впрок, насушили из хлеба сухарей. Вскоре староста стал выгонять нас для дальнейшей эвакуации. Большая часть съестных припасов осталась в покинутых нами бараках. Сумели взять с собой лишь небольшой припас в холщовые сумки».

«Решили вместе помирать»

«Шли мы сбоку немецкой колоны. А с другой стороны колоны гнали скот. Наши военнопленные, которые ехали с немцами, посоветовали нам скрыться в лесу. «Наши завтра здесь будут» - добавили они. По двое, по трое мы «отбились» от колоны и свернули в лес и вскоре вышли на берег Десны. Под крутым речным берегом мы сделали норы и укрылись там. Пётр Ефимович Поликарпов с братьями Николаем и Алексеем пошли на разведку».

Когда «отбивались» в лес, то заметили неподалёку картофельное поле. Елена предложил

Люди жили бедно, но весело
«Один патрон оставьте для себя»
«Хочешь, чтобы нас разбомбили?!»
«Мадьяры стреляли для острастки»
«Нас выгнали из Домахи и запалили село»
За что били шомполом по пяткам
«Ворочай назад!»
«А дома масло покупали в магазине, чтобы заплатить налог!»

Родился Фёдор Филиппович Бахматов 1930 году 28 августа, «на Успенье» в селе Домаха, в семье Бахматова Филиппа Евдокимовича и Храмченковой Марии Семёновны. Мать после родов захотела «подкрепиться»: съела кукурузный початок и чуть не померла. Мать Фёдора Филипповича, Мария Семёновна, родила шестерых детей, двое умерли от скарлатины. В семье Бахматовых был ещё сын Иван 1932 г.р. и дочь Александра 1927 г.р., Наталья 1916 г.р., Анастасия 1922 г.р. У бабки по матери Пелагеи Никитичны Храмченковой было 10 детей. Двое умерли – восемь осталось.

«Отец Филипп Евдокимович Бахматов до войны работал мельником в Домахе от Дмитровского мелькомбината. Потом его перевели работать мельником в Дмитровск, а затем в д. Долбенькино на водяную мельницу. Там мы всей семьёй прожили 10 лет до 1940 года. Оттуда он вернулся в Домаху и стал во главе колхозной пожарной команды. У него в распоряжении было три пары лошадей, ручная помпа-насос (качалки) и четыре человека. Дежурили по очереди днём и в ночь. Пожарные установки-качалки на повозках находились в большом сарае-«мазанке»».

Родители, когда жили в Домахе, держали двух поросят, корову, гусей, овец. Обувались в лапти, одевались в домотканую одежду. Дети «помогали матери крутить нитки. Мать ткала холсты на станке, потом вымачивала их в кадушке с водой на горочке. Затем расстилала их наземь, чтобы холсты стали мягче. В хате Бахматовых имелись печь, грубка, деревянные полы.

В Домахе у большинства жителей пол был в то время земляной, обмазанный глиной.

«Козья улица», где сейчас живёт Рябинин А.Я., называлась оттого, что жители здешнего косяка села водили коз. «Щепная» улица – там жили плотники. Сейчас здесь живут сейчас Авилкин Иг., Шумилин А.И. Где дом «Водопьяна» сейчас – там жили на «Ушивке» «недодельные люди».

По выражению Фёдора Филипповича: «Люди жили как дикари. Бедствовали от вшей». Кто жил побогаче, покупали 5-ти, 7-ми, 10-ти линейные керосиновые лампы. А то и без «пузыря» (лампового стекла) коптили стены керосиновой лампой или лучину зажигали для освещения. «У некоторых овцы с ягнятами под телятником возле печки, у нас – во дворе».

В риге сушили пеньку. Здесь же обмолачивали вручную рожь, ячмень, овёс. Женщины косили жито серпами, мужики - косами с грабельками. Скошенные колосья вязали в снопы и укладывали в «хресцы»: 12 снопов клали крест-накрест, а 13-й ставили сверху «на попа». «Были у людей и в колхозе конные молотилки». Веяли зерно на току деревянными лопатами, подбрасывая его вверх.

В домах до войны редко у кого были настенные часы с гирьками. До войны, когда семья Бахматовых жила в Долбенькино, то Фёдор катался на коньках с ботинками. В Домахе катались с горок на деревянных санях. А то и на плетушках, обмазанных коровьим «добром».

«Люди жили бедно, но весело»

«Люди жили бедно. Если и «соображали» на бутылку водки, то человек десять не меньше. Хотя поллитра водки в домаховском магазине «Винополь» стоила 6 руб 5 коп. Причем 5 коп брали за пробку. Мужики носили по сорок заплаток на штанах. Если в магазин привозили ситец, по 3 м в руки, то очередь за ним стояла с утра до вечера. Веселья было много, а пьяных почти не было, даже «на престол»».

До войны зимою ездили на заработки в Одессу, Николаев. Отпускали на заработки только по справке председателя колхоза.

«Женились и выходили замуж в то время больше по взаимной любви. На свадьбу ходили ближняя родня, соседи. Случайных людей на свадьбе не было. Люди тогда были поскромнее».

«До войны топились, чем придётся. Срубали кустики по ручью, собирали в пучки, сушили и топились. Для отопления шла солома и бурьян. Жарко от таких «дров» не бывало. Поэтому на ночь по двое детей залазили в печь. Так было у Романовой Авдотьи. Её сыновья Фёдор и Иван зимой ночевали в печи. Строго с лесом было. Лыко для лаптей не давали надрать. Выход находили в том, что из пеньковых верёвочек плели чуни».

Церковь в Домахе была каменная с тремя куполами и колокольней. Отец Борис в 1930 г. крестил маленького Фёдора Бахматова. С образованием колхоза церковь превратили в колхозный склад под зерно. С этого времени на Пасху святить куличи и пасхальные яйца женщины из Домахи ходили в село Радогощь Комаричского района. При немце церковь стояла пустая и была закрыта. Вокруг церкви была железная ограда, внутри неё – акации. Под акациями лежали четыре могильные плиты. Осталась лишь одна могильная плита с различимой надписью за 1888 год.

Попов дом был напротив каменной церкви. Попов дом переименовали в «Народный» ещё до войны. Здесь и «крутили» немое кино. Киноаппарат крепился на скамейке, киномеханик крутил ручку и на ходу объяснял зрителям содержание фильма. Плата 20 коп с человека «и всё удовольствие».

«Народный Дом» был деревянный с крыльцом посредине. Налево и направо от входа – помещения. Танцевали на улице под балалайку и гармошку. Пели частушки типа: «Подружка моя, говорушка моя!». Молодёжь, по выражению Фёдора Филипповича: «поведения скромного была».

«Учились кто как. Некоторые по 2-3 года «сидели» в одном классе. Сам учитель Панин Егор Хресанович имел 6 классов образования. Во время оккупации директором Домаховской школы был Рубцов. Стали ходить в школу учиться. Вскоре пришёл староста и сказал, чтобы историю не изучали. В школу перестали ходить и не учились. Пятый класс Фёдор заканчивал уже после войны в Б-Кричинской школе. Пионеры были до войны в Домахе. Красные галстуки носили с прижимами. Комсомольцев возглавлял Чибисов Михаил Ефимович 1920 г.р. На фронте он дослужился до офицерского звания».

«Один патрон оставьте для себя»

Перед сельсоветом была трибунка, где по случаю провода на фронт Иван Васильевич Дубцов («Ероплан») произносил речь: «Товарищи! Вы уходите на фронт бить врага!.. Не оставляйте ему ни грамма керосина! Если есть пять патронов – четыре расходуйте на врага, один оставьте для себя!» «Ероплан» был одет по рангу начальника: сапоги, галифе, фуражка. Вспомнил Бахматов Ф.Ф. как в 1940 г. «Ероплан» поставил дочь Надю 1932 г. р. на прилавок в магазине, чтобы подобрать ей ботинки. Завмаг Жидков Иван Захарович обслуживал дочку председателя сельсовета, любезничал вовсю, помогая зашнуровать ботиночки.

После митинга подошёл к председателю сельсовета мобилизованный военкоматом Косенков Степан Родионович (1907-1941): «Васильич, дай нам на дорогу, хотя бы троячку!» (три рубля стоила четвёртка русской водки – «русскача»). «Ероплан» залепил ему в ответ оплеуху. Степан упал. С фронта он не вернулся.

«Вот если б вернулся с войны, чтобы он сказал или сделал «Ероплану»?!» - задался вопросом Фёдор Филиппович. Косёнков С.Р. приходился Косенковой Прасковье Степановне отцом, а его внучка Королёва Лидия Фёдоровна 1955 г.р. работает секретарём в администрации села Домаха…

В начале октября 1941 года, когда Дмитровск уже захватили немцы, заглянул Фёдор по какой-то нужде в кузницу и «увидел там Ивана Васильевича Дубцова, одетого по-мужицки, в домотканые штаны в полоску». Он сидел напротив горна и о чем-то разговаривал с кузнецом. Кузнец в Домахе был родом из Упороя. Председатель сельсовета Дубцов Иван Васильевич остался в Домахе во время немецкой оккупации.

Дубцов И.В. сберёг документ о том, что при царе его дед был урядником и поэтому он вынужден был стать коммунистом. Тем и оправдался перед немцами. Во время оккупации партизаны присылали за ним, но он в лес не пошёл. Все председатели колхозов до войны подчинялись председателю сельсовета. Так было и после войны. Но из партии Дубцова исключили после войны и поэтому «Ероплан» работал лишь учётчиком тракторной бригады при Факе. Умер он в начале 60-х гг.

«Ворочай назад!»

После возвращения из эвакуации «зашли в дом богачей под железной крышей» (Абашиных, раскулаченных и высланных на Соловки). Немцы крышу сняли при строительстве блиндажей под Б-Кричино. Люди накрыли дом соломой, по возвращению из угона, и «жило в нём 20 человек – шесть семей. Только печь здесь была длиною метров пять. При оккупации эти богачи (Абашины) вернулись».

Абашины возвратились в свой дом и после освобождения от оккупации. Они жили здесь вместе с пятью другими семьями. Дом, по словам Бахматова Ф.Ф. имел в длину 13, а в ширину 7 метров. Из кирпичей церкви, взорванной немцами, «подселенцы» сделали ещё четыре печи. Абашины после 1945 года уехали из Домахи, а их дом использовался долгое время под клуб, а часть дома – под колхозную контору.

При переходе моста через ручей Рябиновка с левой стороны находился магазин «Винополь», крытый под железо. Осенью 1941 года немцы сбили замок с двери магазина, но внутри было пусто. Летом 1943 года крышу бывшего магазина разобрали на строительства укреплений по б-кричинскому берегу Расторога. Само здание магазина сгорело вместе с селом в августе 1943 года…

По возвращению домой по дрова ездили в лес, который охраняли. В январе или феврале 1944 года Аксинья Ивановна Храмченкова лет сорока, мать четырёх детей вместе с другими пошла в лес за дровами с коровой, запряженной в сани». Её муж Храмченков Василий Иванович доводился двоюродным братом матери Фёдора Филипповича и погиб на фронте.

«Через Неруссу перешли, кто с коровами, кто просто с салазками и подошли к опушке леса. Здесь их встретил охранник с карабином, сам родом из Брасовского района, из бывших полицаев. Был он «выпивши» и скомандовал: «Стой! Ворочай назад!» А Аксинья выступила вперёд и только успела сказать: «Постой, миленький!», охранник выстрелил и убил её». Дали ему за такую «ретивость» три года. После того как сын привёз бездыханное тело матери домой у сирот, в последствии, конфисковали корову за неуплату налогов и «поразъехались они кто – куда»…

«А мы после возвращения из кирпича разрушенной церкви печки себе понаделали. Вся Домаха была спалена, и люди жили и зимовали в погребах и «бунках»».

«У Любки «Феточкиной» (Голобокова Л.Н.) отец остался без руки – оторвало при разминировании. Но потом умудрялся косить. Шёл солдат с побывки из Дмитровска через Домаху в Радогощь, где стояла его часть. Увидал помидор на огороде, пошёл к нему по стёжке и подорвался на мине».

«Возле сегодняшней автобусной остановки на 1-й Домахе, на поле лежали одни убитые узбеки. Были они с автоматами и вещмешками. Возили хоронить их на лошадях в Б-Кричино».

«Домаховские ребята, забрав у погибших автоматы, устраивали из них стрельбу под горкой около ручья, пока не приехали из Дмитровского военкомата и не забрали у них оружие».

Хлеб, по приезду из эвакуации, пекли на сковороде из картошки вперемежку со свёклой. «Положишь ковригу на стол, а она расползается!» В голодные 46-47 гг. в хлеб добавляли собранную на мартовском колхозном поле прелую картошку и получали «ландрутики».

«Летом 1946 года была сильная засуха. Для полива картошки на своих сотках таскали воду из ручья Рябиновка до мозолей на руках и на плечах от коромысла. Картошка да коровы спасли нас от голода».

Жидков И.З. В 1945 г. вновь стал председателем колхоза «Рассвет». Вернулся в Домаху и Жиряков А.Е.. «Ну, что опять будешь драться?» - ехидно спросил его Жидков И.З . На что тот ответил: «Нет, я магарыч поставлю. Жив остался благодаря тебе!» Жиряков А.Е. в заключении шил сапоги для фронта. Был он отличным гармонистом и жил потом на пос. Никольский.

Козин Иван Емельянович был председателем колхоза «Сталинский путь» сразу после освобождения. Когда вернулись с эвакуации, Фёдор на корове пахал свою долю. Колхозный учётчик отмерял для этого 5 соток. «Чтобы оводы не кусали корову, приходилось пахоту начинать в 4 утра. Пахал плугом».

«Илья Александрович Новиков, после войны председатель сельсовета, был трепло. Рассказывал всем байку, что когда в октябре 1941 года убегал из Домахи от немцев, то спрятал под корягой, где-то на Неруссе «кировские» карманные часы. Во время войны служил в Мурманске и когда вернулся в Домаху, то нашел свои часы под корягой в целостности и исправности»…

«После возвращения из эвакуации сделали хатку. Брёвен для стройки по разрешению навозили из леса на коровке. Знакомый нашей семьи и отца Михаил Ефимович из д. Дружно, старший лейтенант и инвалид войны – левой ступни у него не было, написал письмо Калинину М.И. (Председатель Президиума Верховного Совета СССР, формально, по Конституции СССР 1936 г. – глава государства. П.В.) и нам стали выплачивать пособие за отца: 350 руб в месяц. Плюс компенсация за «пропущенные» годы с 1943 по 1947».

Осенью 1941 года Бахматов Филипп Евдокимович вместе с отцом «Дудина» (Калинова А.И. 1932 г.р.) гнали колхозный скот до станции Касторная Курской области. Оттуда военкомат отправил Филиппа Евдокимовича Бахматова работать в Томск, на военный завод. «Там же он заболел дизентерией и 30 апреля 1943 года умер от истощения. Буханка хлеба стоила в то время 400 руб. Мать Мария Семёновна осталась вдовой с 4-мя детьми. Пособия за мужа не получала, так как он «на фронте не был»».

В 1948-49 гг. южная сторона Домахи (колхоз «Рассвет») освещалась электричеством от мельницы. Посреди села поставили столб с электрической лампочкой. Здесь по вечерам собирались гармонисты и «корогоды». Электриком на мельнице был Мишка «Тюлень» (Козин М.Г. 1929-2008). В 1950 году колхозы в Домахе объединили, и председателем стал Фак Степан Никитович.

«А дома масло покупали в магазине, чтобы заплатить налог!»

В армии Фёдор Филиппович служил артиллеристом-миномётчиком с 1952 по 1955 гг. в Минске. «Хоть в армии попробовал настоящего хлеба». Свой картофельный хлеб Фёдор выбросил в окно вагона, под Смоленском. «По приезду в часть, чуть с охотки не объелся хлебом».

«Выдавали 900 г серого хлеба на солдата. На ужин 300 г хлеба плюс небольшая порция масла. А дома, даже после войны, коровье масло покупали в магазине, чтобы заплатить налог государству за свою корову. Выдали в армии два комплекта хлопчатобумажной формы: рабочей и выходной; кирзовые сапоги. Зимняя форма одежды – шинель, бушлат, телогрейка под шинель».

Служил Фёдор Филиппович в 120-й гвардейской дивизии. Эта дивизия в 1943 году под руководством генерала Гуртьева освобождала Орёл. По окончанию Бахматовым Ф.Ф. школы сержантов, ему, как и другим курсантам школы, лично вручал погоны сержантов командир дивизии генерал Бурлацкий.

Минометы представляли собой 22 кг плиту, на которой устанавливалась труба калибра 82 мм. Дальность стрельбы 82 мм миномёта 3 км 500 м.

Однажды за службу довелось участвовать в военных учениях в 1953 году. Марш-бросок в 300 км совершили на машинах. По пути часто командиры кричали: «Воздух!». Нужно было выпрыгивать из кузова с пристёгнутым к карабину штыком и отбежав от дороги, залегать на землю. В очередной раз по «воздушной тревоге», выпрыгнув из кузова, Фёдор «до крови поранил себе ухо штыком».

На аэродроме в грузовые самолёты погрузили мины в ящиках, а в планеры, имевшие по одному мотору на каждом крыле, загнали грузовые машины. ГАЗ-51 входил в один планер. Самолёты и планеры, пролетев 500 км, приземлились и выгрузились на Брестском полигоне и «стали там «воевать» в августе 1953 года.

Солдаты-артиллеристы ехали в машинах, с карабинами в сторону польской границы. Следом на тягачах везли пушки и миномёты. «Подъехав к реке Неман, выгрузились и, по команде, зашли по горло в воду, подняв карабины над головой. Изображали форсирование. А мы с миномётом, 14 человек заехали в воду на «амфибии»». Бахматов Ф.Ф. три раза был в отпуске за отличное несение службы. Демобилизовался из армии в звании старшего сержанта.

«КАК МЫ ВЫЖИЛИ, НЕ ЗНАЮ»
ВОСПОМИНАНИЯ ГОЛЯКОВОЙ МАРИИ ВЛАДИМИРОВНЫ

«Когда холодно было, залазили спать в печку»
«Бедствовали и зимовали в яме две зимы»
За год работы – мешок зерна
«Облигации силком давали»

Голякова Мария Владимировна родилась в 1917 году. Её отец Голяков Владимир Васильевич погиб на фронте первой мировой войны в этом же революционном 17 году. Мать Голякова (в девичестве Зимина) Анна Антоновна, прожив более 80 лет, умерла в 1980 году. Сестра Анастасия 1910 г.р. умерла в 1972 году. Брат Марии Владимировны, Голяков Григорий Владимирович 1914 г.р. погиб в 1942 году в боях за город-герой Одессу.

Бабушка Наташа, по матери, родом из села Большое Кричино. Она была повитуха и при родах её приглашали к роженице. В Малое Кричино тоже была своя повитуха. «Если свекровь была уважительная, то неделю после родов не заставляла невестку работать. Соску для ребёнка делали из марли, в которую помещали кусочек ржаного хлеба или гущи из борща».

Мать Анна Антоновна, оставшись без мужа, отдала свой надел земли «на испол», то есть сдала в использование хозяину, имевшему лошадь, инвентарь для обработки земли, за половину урожая с участка земли, сданного в аренду. Сама же пошла батрачить у богачей. Ткала, пряла – отрабатывала за использование лошадки для своих нужд, за подвоз дровишек и прочее.

Вдова отдала свою дочь Марию, как только ей исполнилось 10 лет в няньки в село Малое Кричино к вдовцу Сафонову Кириллу. Тот женился на холостой бездетной девке Елизавете. Но «Лисута» была плохой мачехой и не захотела ухаживать за грудным ребёнком, который ещё лишь ползал. Полтора года Мария была в няньках – выхаживала пасынка «Лисуты» Валентина.

После работы в няньках Мария училась 4 года в Домаховской школе. Брат Григорий уехал жить к дяде в Одессу. Когда Марии исполнилось 16 лет, она с сестрой Анастасией и матерью Анной Антоновной пошли работать в только что созданный колхоз.

В колхозе за долгую трудовую жизнь Марии Владимировне Голяковой довелось работать и дояркой, и конюхом после 1943 года, и звеньевой, и бригадиром. Ближе к пенсии она работала в колхозном детском садике поваром.

«Когда холодно было, залазили спать в печку»

Перед созданием колхозов проходило раскулачивание. «В Домахе раскулачили Котовых – большую семью, с невестками человек двадцать. При раскулачивании забирали тряпки, маслобойки. Посошлись бобылки одинокие, бесхозные - объединились в женсовет во главе с Васютой (Василисой) и давай раскулачивать. В маслобойках, как в чугунах потом варили яйца».

До войны самогонку тётка в Кавелино гнала, когда сестру Анастасию замуж выдавали. Посторонние на свадьбу не приходили. Даже на второй день приглашённые стеснялись придти. Но пили мало. Мужики курили самосеянку (самосад, табак). Бороды не носили, брились лет до 60-70.

На свадебном столе было молоко кислое с творогом. Каша (кутья пшеничная). Холодец варили, покупали рыбу у рыбаков деревенских. Кутью заправляли конопляным маслом.

В деревне Воронино у Чеботарёвых имелась конопляная маслобойка. Прессом отжимали зёрна конопли, а масло конопляное стекало по желобку в посудину. Жмых конопляный ели сами, как халву, и давали свиньям. Свиней гоняли летом в стадо. Нанимали для этого свинопаса.

По словам уроженца д. Воронино, Чеботарёва Анатолия Григорьевича 1927 г.р., владелец конопляной «маслобойки» Чеботарёв Поликарп (его сын Михаил Поликарпович) привлекал для работы на конопляном прессе трёх человек. Рассчитывался с ними жмыхом от конопли. Тоже делал и другой владелец конопляной «давилки» - Калинкин. Перед прессованием ручным деревянным прессом коноплю предварительно, поместив в чугуны, упаривали в печи.

В отцовой хате, где Мария жила с матерью и бабушкой Наташей, сестрой и братом пол был земляной, обмазанный глиной. В хате имелась печь, телятник около неё. Полатей не было. Хатка была маленькая, крытая под солому. Имелся стол «на чурках – четыре столбика и доски. Когда холодно было – залазили в печку спать. Имелись в Домахе хаты, где топились по-курному (то есть без трубы через крышу, по-чёрному)».

Варево называлось похлебкой. Похлёбку варили из картофеля, фасоли (домашнего гороха), Полевой горох появился в колхозе после войны. Чай в семье Голяковых заваривали из таких трав как: мать и мачеха, зверобой, грудница. В заварку употреблялись листья вишни, мяты, смородины, липовый цвет, ромашка.

Пряли кто под лучинами, кто при свете керосиновых ламп со стеклами или без них. Коровы семья Голяковых не имела до тех пор, пока Мария не пошла в няньки в Малое Кричино. В хозяйстве вдовы Голяковой были также куры. Огород 15 соток – под картошку.

Старшая сестра Анастасия до образования колхозов работала по дому: пряла, ткала, стирала. Брат Григорий хорошо умел плести чуни, даже будучи маленьким. Мария чуни тоже плести умела, а вот лапти – так и не научилась. Кто не умел плести лапти, покупал их на базаре. Пара лаптей стоила 5 рублей. Лаптей хватало на неделю. «Даже валенок не было до войны и после войны». У кого после войны стал появляться «капитал», покупали резиновые галоши.

Дома замачивали и выпаривали в жуклах одежду от вшей. Полоскать одежду и выбивать её пральником носили в плетушках на ручей Рябиновка. На середине ручья воды взрослому человеку было по грудь. После войны мужики загатили ручей как раз напротив тогдашней школы, и ручей стал глубоким.

На «Кулиге», где живут Рябинины, была «Ушивка», здесь жили самые бедняки. У Филиппа Рябинина, деда Алексея Яковлевича Рябинина 1950 г.р., с женой Татьяной было 9 детей. Абрам Степанович Голяков и его жена Анастасия Козина имели 11 детей. Одиннадцатой была девочка Настя с куцыми пальцами без ногтей. Мать признавалась, что сама виновата в этом. Не хотела рождения этого ребёнка и перекидывалась через край большой кадушки, пытаясь произвести выкидыш. Но не ничего не получилось – родила девочку, которая не пожила и 4 года.

«Зайдёшь к ним в хату, а они (дети) как поросята копошатся на полу. Абрам Степанович Голяков был хорошим портным. Шил вручную овчинные шубы, зипуны для женщин (в сборку шерстяной кафтан), свиту с капюшоном для мужчин, тулупы длинные с воротником. Ходили также по селу и шили на заказ калужские портные. Были в Домахе ещё портные: дед «Сибиль», приезжий; «немой», тоже приезжий и тоже портной».

Ещё до войны Абрам Степанович «пошёл в евангелисты, его забрали (арестовали). Его дети все стали коммунистами. Один из них Голяков Ефим женился на сестре Насте». У замужних женщин коса была закручена в узел и спрятана под платок. При свёкре нельзя было расчесывать свои волосы и быть без платка на голове.

«Бедствовали и зимовали в яме две зимы»

Мария Владимировна жила с маленьким ребёнком в амбарщике, когда полицай «Ченчик» (Гальцов) вместе с полицаем «Косым» пришли выгонять её вместо падчерицы «Ченчика» на работу. «Ченчик чуть не застрелил из винтовки, но эсесовец заступился за меня, сказав, что нельзя брать — у неё ребёнок. Через три дня Ченчик снова „заявился“ — чистить дорогу по Упоройскому большаку. Пришлось пойти. Стариков тоже гоняли расчищать дорогу от снега».

В августе 1943 года начали копать картошку, когда появились немцы и выгнали семью Марии Владимировны из хаты. Они перешли жить к соседям в плохонькую хату, а в их хате разместились эсесовцы с мотоциклами.

Во время оккупации по соль ходили в Навлю (35-40 км) — выменивать на куриные яйца. «У немца не „разживались“ — боялись. Огонь добывали с помощью кресала или передавали огонёк друг другу».

Помолчав немного, Мария Владимировна сказала: «Может, я скажу чего лишнего... Сына моего Ванюшку один немец жалел крепко. Конфетки давал ему. На жеребёнка посадит, фотографирует. И фото даже есть, где Ванюшка в подпоясанной рубашке замашной. В больнице (возле магазина находилась) тоже хороший немец-доктор был. Здоровый, рыжий, с ним переводчик из наших. От немцев в Домахе детей не было. От пленного нашего родился Фёдор „Корягин“.

Эвакуировали Марию Владимировну, как и других, на станцию Комаричи, а затем в Брасово, где попали люди под сильную бомбёжку.

»На Украине где-то сгрузили и по хатам жили. Потом наши освободили. Когда вернулись в Домаху, то жили в яме (погребе) с земляными ступенями. Кое-где и кое-как «разживались» дровами. Так бедствовали и зимовали в яме две зимы«.

По возвращению из немецкой эвакуации подорвалась на мине молодая баба Екатерина Калинова. Её мать Котову по-уличному звали «Скоблиха». Пошла Катерина со свёкром Александром Калиновым («Кашина») драть полы на колхозном складе, а там заминировано было. Сын Алексей остался сиротой. Склад был на «Кулиге».

«За год работы – мешок зерна»

Стали копить и собирать денежку на тёлку. Для этого тёрли картофель на тёрке, смывали крахмал, сушили, а потом продавали его по цене один стакан — 1 руб, „менька“ — 50 коп. Крахмал возили продавать через Комаричи на поезде в Харьков».

Когда купили телёнка и „выходили“ его до тёлки и коровки, то собирали сметану, сбивали масло и носили продавать его в Лопандино, чтобы „выручить“ хоть какую-нибудь копейку. Денег в колхозе не платили. Отмечали палочкой выход на работу (трудодень)„.

Потом выменяли тёлку за сруб с потолком из д. Воронино. С сестрой Настей на колхозной лошади перевезли его в Домаху. Прошло какое-то время, пока „раздобыли“ стропила. Затем наняли старика Голякова Фёдора Абрамовича покрыть крышу соломой и заплатили ему за это 5 рублей. Мама, как вдова, получала за отца пенсию 12 рублей в месяц».

После войны зерно из колхоза носили по пуду (16 кг) в «заготзерно» (склады) на станции Комаричи. Если несли продавать картошку на базар в Комаричах, то оттуда в колхоз из складов «заготзерна» приносили 16 кг зерна на посев.

В голодные 46-47 гг. собирали липник (листья липы), сушили его, тёрли картошку, добавляли в неё конский щавель, немного, жменю, муки — перемешивали всё это и пекли на сковороде или в печи. Борщ из крапивы варили, из бурачных листьев также. Заправляли варево постным маслом.

На трудодень давали 500 г зерна. За год работы в колхозе заработала Мария Владимировна 50 кг (мешок зерна). В конце 40-х годов зерно возили молоть на мельницу-вальцовку в Дмитровск.

Платили налоги за своё хозяйство. Корова есть — сдай масло государству в налог, на курей — 100 яиц в год. Не смог заплатить — за недоимку конфисковали всё, что имелось в доме. У Козина Фёдора Семёновича (1895-1975) отняли корову за неуплату налогов, оставив семью из пяти человек без молока. «Как мы выжили — не знаю» — как бы в раздумье подытожила воспоминания о послевоенной жизни Мария Владимировна.

«Облигации силком давали»

В 1950 году председателем колхоза в Домахе стал Фак Степан Никитович. «При Факе зажили неплохо». Когда Мария Владимировна Голякова вышла на пенсию, то получала 12 рублей 50 коп в месяц, затем стала получать 25 рублей ежемесячно, потом — 45 руб. В 2007 году пенсия Голяковой  М. В. составляла 3100 рублей.

«Но даже при Факе получать станешь — а нечего! За налог деньгами государству расписались в ведомости — и пошли с пустыми руками. Облигации силком давали».

Муж от первого брака у Марии Владимировны был Чибисов Иван Иванович 1919 г.р. Он доводился дядей «Брусаку», Чибисову Александру Александровичу 1954 г.р. Жили в доме у мужа, на «Чибисовом краю» (северо-восточная часть села).

Здесь недалеко от дома Жидкова Ивана Захаровича молодёжь по вечерам собиралась «на гулюшки». Старые люди говорили, что когда-то здесь, на этом краю села, было кладбище. Во время войны они с мужем развелись. Умер он где-то на Украине.

Из ближней родни в с. Малое Кричино живёт племянница Клавдия Ефимовна Голякова, которая замужем за Сафоновым Николаем Степановичем («Болякой»). Когда Мария Владимировна вернулась из немецкой эвакуации, то у неё была коровка и маленький двухлетний сын Ваня от второго мужа Козина Егора.

Иван Егорович Голяков (Козин) дослужился до звания капитана ж/д войск. Ушёл в отставку, на пенсию. В августе 1991 года во время августовских событий в Москве он с другом выехал из Мичуринска Тамбовской области в столицу. Когда возвращались домой, то при посадке в электричку один из товарищей на глазах Ивана Егоровича попал под электричку. У сына Марии Владимировны от этого случился сердечный приступ и через месяц он умер.

На 2007 год у Марии Владимировны остались, по месту жительства покойного сына, внук Владимир, внучка Ирина и правнук, ученик 7 класса. Приезжают в гости, навещают свою бабушку, но переехать к ним Мария Владимировна отказалась и доживает свой век на родине...

7. КАК ЦАРЬ «УДРУЖИЛ» АНИСИМУ
(из истории фамилий с.М-Кричино по воспоминаниям Василькова Н.Г. 1930 г.р.)

Васильков Анисим Андреевич (одного, 1868, года рождения с царём Николаем II), «Черногуз» по-уличному, умер в сентябре 1950 года в землянке, где жила ещё вся его семья.

В молодости он долго не мог, в отличие от своих сверстников, жениться. Семья Анисима жила очень бедно и замуж за него никто не шёл. Наконец засватали ему в д. Промклево невесту и свадьбу договорились играть в последний день «мясоеда». Наготовили кадушку кислого молока, борщ сварили, холодец. И тут, какая-то мистика — гонцы скачут по всей России с объявлением, что новый царь Николай II тоже женится в последний день «мясоеда» и свадьбы, кроме царской, ни у кого в этот день ни должно быть.

После «мясоеда» настал пост до «Красной горки», религиозных предписаний придерживались строго в то время и молоко «протухло» и пропало, не говоря уже о борще и холодце.

Жена Анисима Фёкла Наумовна родом из Промклево, была повитуха. Коле Василькову при рождении перевязывала пупок. Кроме того умела лечить отговорами людей и скотину (от «чемера»). У Анисима с Фёклой было трое детей. Сын Григорий Анисимович женился на тёте Василькова  Н. Г. по отцу Федосии Яковлевне. Молодых оправили спать в амбар. Оба простудились и в один день умерли от воспаления лёгких. Дочь Анисима Василькова Елизавета умерла в 1917 году. Другая дочь Анна Анисимовна (1912(13)-1982) до войны уехала в Тбилиси.

Продолжение следует