Василий Филиппович Каретников.
(1937-2016)

Автобиографическая повесть.

Учебный отряд. г Палдиски. 1956г.

Семейный родник. Детям своим передаю.

Тёплый летний день. Воздух недвижим. В нашей отдалённой деревне, в южной окраине Брянщикы, две дороги: нижняя, похожая в середине лета на высохшее русло реки с толстым слоем серой пыли, разбитой до мелкого помола проезжающими подводами, и каждый день, на зорьке и вечером при заходе солнца, мнотчисленным стадом скота; и верхняя, глинистая, твёрдая, как камень, проходящая возле палисадников, заросшая тут и там мелколиственной муравой и подорожником. Дороги соединяются множеством кривых тропинок, по сторонам которых: лопухи, крапива, паслён, дурман и множество другой высокой травы - джунгли для кур, кошек, хорьков. Вдоль верхней дороги, напротив палисадников, на чистых травяных лужайках, прямо на земле лежат небольшие крыши-шалашики. Ими закрывают горловины земляных ям, похожих на огромный пузатый кувшин, вырытый внутри земли на глубину метров пять-семь. В этих ямах круглый год, как в лучших современных овощехранилищах, хранится картофель, свёкла, морковь.

Послеобеденное солнце стоит чуть выше ракитовых вершин, что на гати, разделяющей наше село Юшино и деревню Залепаево. С соседскими ребятами босиком бегаем по дороге и, выбрасывая вперёд ноги, пускаем фонтаны пыли. Горячая пыль щекотливо согревает голые ноги выше колен.

Юшинские мужики уезжали из села на подводах, как мне помнится, чуть пи не с возами пахнущего свежего сена, видимо, сенокос был в разгаре. У хат, под ракитами: подводы, люди, что-то неторопливо говорят, переговариваются. Движений мало, всё как в неозвученном чёрнобелом фильме.

И вдруг, порыв ветра, всё ожило. Подводы по нижней дороге двинулись мимо поповского дома с железной крышей к гати. За ними, от низких белых хат с толстыми соломенными крышами, двинулись женщины в длинных свисающих юбках и фартуках, чем-то похожих на сарафан, с треугольными платками на голове, старики в серых одеждах, босые дети. На нижнюю дорогу потекли живые ручейки, и вот уже плотная взаимоподдерживающая друг друга деревенская толпа закрыла собой последнюю подводу Неозвученные кадры ожили, слышны звуки, голоса, причитания старух и плач женщин. Меня забыли, я одинок. Тревога, отчаяние, страх полоснули детское сердечко. Капризно барахтаюсь в серой пыли на дороге напротив нашего дома. Из-за своего отчаянного крика: «па... па... па...» - опять пропали все звуки. Так в моё родившееся сознание электрическим разрядом вошёл на всю жизнь 1941 год. Глубину детского стресса можно измерить тем, что это я помню отчётливо, а мне в ту пору было всего четыре с половиной года.

Плаксой и капризой, не сходящим с материнских рук, я был, видимо, потому, что был младшим, третьим ребёнком в окрепшей в 30-х годах семье колхозного ветеринарного фельдшера. Похож я был на мать, особенно вьющимися волосами. Отец не постригал меня, и я бегал с выгоревшей на солнце добела шапкой кучеров. Фитильки закрученных волос невозможно было расчесать пахнущим мамиными волосами роговым полукруглым гребешком.

II

Дом наш, под красной черепичной крышей с высоким крыльцом, просторный пятистенок. В палисаднике перед тремя окнами горницы высокие кусты жёлтой акации и сирени, ближе к окнам высокие мальвы с нежными розовыми цветками. Мне эти заросли не нравятся. Кажется, что в таинственной густоте акаций и цветов меня кто-то подстерегает. В корнях акаций хозяйничают куры. Иногда так хочется залезть туда и посидеть в тёплых пыльных блюдцах, сделанных купающимися хохлатками. Другое дело - кусты пионов перед боковыми окнами дома. Они мягкие, без колючек, их можно потрогать, особенно крупные шары цветов. Они всегда пахнут нежной свежестью.

Зимой дверь горницы всегда закрыта. Мама мне творит, что там живёт боженька. В маленькой жилой комнате жизнь нам даёт печка. Она кормит, греет, развлекает, играет с нами. Как войдёшь в комнату из сеней, слева у окна стоит длинный широкий деревянный диван. Напротив - грубый деревянный стол. Направо - печь с большой полукруглой, тёплой дырой, и ниже её, тёмная прямоугольная холодная. С лавки в окно можно увидеть снег и маму в длинной юбке, мягкой, чуть ниже колен, серой бархатистой дохе, платке с длинными концами и двумя блестящими вёдрами воды - одно впереди себя и друге сзади, висящими на коромысле. Входящих из сенец в комнату вместе с холодным воздухом маму или брата Ивана, почему-то встречаю всегда сидя на печке. В сенях темно, холодно, слышны звуки вёдер или подойника с молоком. На печку я ловко карабкаюсь - сперва на телятник, а с него на тёплые кирпичи, застеленные домоткаными ковриками из цветных тряпочек, у нас их называют попонками. В нескольких квадратных углублениях, сделанных в печи над телятником, всегда мною нужных вещей: валенки, тряпки, шерсть, чулки, рукавицы, шапки и всякие похоронки, заменяющие нам игрушки. Спали мы на печке втроём: Иван, Толюха и я. Ивану 13 лет. Он светлый, большой, молчаливый и добрый. Ко мне поворачивается спиной, за ней у меня убежище от Толюхи. Он в отца - чернявый, е широким ртом и толстыми губами. Ему 7 лет На печке у нас с ним постоянная война, крик, плач, граница между нами - Иван. Сердце деревенского дома печь - замечательное творение русских крестьянских мужиков. Мне она грезится во сне и наяву всю жизнь и чем дальше, тем сильнее ностальгия по ней.

III

Что-то случилось. Мы постоянно на печке. Пришли немцы. Жарко. Мама постоянно хлопочет у печи, что-то готовит, лениво передвигает ухватом с отполированной деревянной ручкой горшки. Горница открыта, там шум, непонятные разговоры, дым, много вещей: обувь, одежды, ящики, оружие.

В дверях стоит сухощавый немец в длинной шинели с убитыми курами в обеих руках. Слышу слова - матка, млеко, яйко. Это - весь первоначальный словарный запас оккупантов. Позже он существенно расширился за счёт слов - староста, партизаны, катюша.

Помню, жили у нас в горнице немцы недолго. Бегаю в горницу. Вижу много красивых консервных банок. Дают мне хлеб с невкусным солёным маслом. Я кривлюсь и сплёвываю его на пол - немцы смеются. Почему-то боюсь одного из них - с волосатой грудью и руками. Старший брат Иван называет его «мадьяром».

В окно видим мною мотоциклов с немцами и танки, танки, танки и всё это движется по осенней грязной дороге оттуда, куда ранее ушли подводы с юшинскими мужиками. Немцы торопливо ехали на Москву. Теперь я знаю, в каком направлении находится Москва.

Наши «гости» забрали у нас кур, поросёнка, но оставили корову-кормилицу. В моём воображении представлялось так, что она большая и слишком медленно передвигается, и поэтому не успеет идти за мотоциклами. К маме заходят соседки. Слышен их разговор:

- Надо же, заставили самого выкопать могилку и расстреляли на её краю.
- Ушли в партизаны...
- Выборы старосты...
- Надо же, Степан рыжий стал полицейским?

В хате темно. Иван строгает полено, а мы с Толюхой держим горящие лучины и освещаем маме печку. В комнате длинные страшные тени. Мама достаёт ухватом из печки горшок с пахнущим картофельным супом. На улице слышен крик песен пьяных мужиков (у нас песни «кричат»), редкие выстрелы. Печь - наша крепость и защитница. Чуть ниже, на телятнике страшно, а в тёплом углу печки с пыльным запахом хорошо - никто не найдёт.

IV

Зимняя ночь, в комнате слышен тихий разговор: «Партизаны пришли, их много, с подводами. У соседа Степака-мельника остановились».

Партизанам собирают тёплые вещи, полушубки, валенки, шерстяные носки, портянки, сало, яйца, муку. Что-то и мама насобирала. Утром никого нет, что это, сон? Никто и ничто не напоминает о партизанах.

Запомнилось такое выражение - слух. В деревне это единственный источник информации. К нему относились бережно, внимательно и обязательно со ссылкой на первоисточник. Иногда приходилось долго перечислять по прозвищам и именам живую цепочку передачи слуха. Особенно авторитетный слух шёл из города Севска и хуторов, что ближе к шведчиковскому большаку.

Люди задают друг другу вопросы:

- Где наши? Говорят, в Хинель ушли.
- Что от твоего? - Пропал без вести.
- Мой тоже.

Жизнь превратилась в выживание. Ходили люди в город Севск на базар, где меняли продукты, чуни, платки, валенки на соль и мыло. Жили надеждой - наши придут. От отца за всю долгую, предолгую войну, ни разу не получили весточки. Пропал без вести, так все решили.

Старшие братья Иван и Толюха изготавливают ручную крупорушку-мельницу. Сперва, сидя на лавке, упорно, на кусках жести, добытых из консервных банок, гвоздём пробивают по беспорядку много отверстий. Получается что-то наподобие тёрки. Затем на середину небольшой доски вертикально крепят круглую деревянную болванку, аккуратно обивают подготовленной металлической тёркой, осторожно поглаживая заусенцы отверстий.

Вторая тёрка - это металлический цилиндр. Верхняя часть цилиндра крепится к совсем маленькой доске с отверстием. К этой доске в одну сторону прикреплён деревянный рычаг с ручкой. Насадив на болванку цилиндр с ручкой, подгоняется диаметр цилиндра. путём стягивания его верёвками или проволокой, если она имеется в наличии. Взявшись за ручку двумя руками, с трудом проворачиваем его, скрипят заусенцы железа. Зёрна ржи ладошками сыплем на головку болванки, с неё они сыплятся в зазор между тёрками. Размельчённые тёплые зерна медленно просыпаются на доску, и с неё мы аккуратно смахиваем их в какую-то посудину под доской. И так долго и упорно промалываем размельчённые зёрна несколько раз, получается мука. Разобрав нашу мельницу, тщательно вытряхиваем муку самого мелкого помола, оставшуюся в обвязке цилиндра. Мука готова. У всех нас удовлетворение и уверенность в жизни.

V

Лето. В хате мы бываем редко, в основном, находимся возле подвалов, вырытых когда-то в земле. Часто наблюдаем в небе немецкий самолёт-разведчик «костыль» или «раму». По звуку запросто угадываем тип самолета. Иногда высоко над нами пролетают группы тяжёлых самолётов-бомбардировщиков. Их мы называем по числу моторов: двухмоторные или, хуже того, четырёхмоторные. Летят они высоко, медленно, с равномерным глухим звуком, доходящим до нас волнами.

В деревне оживление. Наконец-то пришли наши. Под ракитами у домов стоят полуторки, а более мощные машины, зачехлённые брезентом - «катюши», скрытно стоят сзади хат на огородах, возле лунь или где-нибудь в переулках деревни. Солдат много, ходят без шинелей, с винтовками и ППШ. У меня появилась пилотка, которую я никогда не снимаю и не даю братьям.

- Дунь, глянь, твой солдат из города, - говорит соседка матери. К нашему подвалу подходит улыбающийся усталый солдат, что-то говорит женщинам. Я ни на секунду не отпускаю руки матери - я давно стал её принадлежностью.

- Покормить надо, - говорит мать и мы идём с солдатом в хату.

Отчётливо помню как мать, открыв заслонку печи, ухватом, скользящим по деревянному валику, выдвигает на загнетку печи чугунный горшок. Солдат в расстёгнутой гимнастерке сидит за освещённым солнцем столом и рассказывает севские новости, мать спокойно слушает
- Севск несколько раз переходил из рук в руки. Особенно упорно отстреливались полицейские, - говорит солдат.
- А как город-то?
- Разрушен полностью. От собора на базарной площади осталась одна колокольня и часть стены.
- Их, прости господи, - говорит мать, крестится, глядя на икону в углу горницы.

Из сенец входит возбуждённый Толюха:

- Самолёты летят, - и через мгновенье, глядя в окно, кричит:
- Гляньте, бомбы, бомбы летят...

Солдат быстро наклоняется к окну, смотрит навстречу солнцу. И вдруг - грохот, удар, темнота и нас нет.

Очнулся, в глазах резкая боль, ничего не вижу. Чувствую липкую кровь на лице, испуга и плача нет Слышу стон, ползу к матери. Барахтаюсь на полу возле неё, она еле шевелится. Ползу на четвереньках к выходу из хаты под перевёрнутым столом, лавкой. В комнате дым, запах пожара, стёкла, какие-то предметы, мама держится за меня и тоже ползёт. На крыльце нас подбирают люди, маму куда-то уводят. Из хаты солдаты выносят израненном нашего гостя. Толюха жив, но куда-то исчез.

На улице дым, огонь, крики:

- Рятуйте!

Мимо нашей хаты, прямо на огород проходит «катюша», вся в огне, горит матерчатый чехол, кабина, а два солдата в ней. Люди обсуждают бомбёжку.

- Летел прямо над хатами очень низко. Бомбы бросал прямо на хаты, но, слава богу, промахнулся.

Бомбы упали, в основном, возле хат и во дворы. «Наша» бомба упала через одну хату, прямо возле Огородниковых. Погибли мама Огородникова и две дочери. Младшая - моя ровесница, мы с ней часто играли.

Мою маму оперировал военный санитар. Из головы вынул много осколков и стёкол. Помню ее уже выздоровевшей, без волос, один глаз у неё постоянно закрыт в глубокой ямке, а второй - с бельмом возле зрачка. Над бровью здорового глаза я часто прощупывал заросший, подвижный бугорок с оставшимся осколком.

Тогда, взрывной волной от бомбы, что упала возле Огородниковых, у нас вылетели все окна. Солдата сразу убило, маму ранило множеством осколков стёкол, а мне попало в лоб. Небольшой шрам на середине лба заметен до сих пор.

Машины и солдаты вскоре ушли из деревни. Одни на передовую к селу Шведчиково, хутору Хварыгино, в Залепаевский лог, другие - расположились сзади села в саду «Новой жизни», в ложку, деревне Гапонове.

Корову-кормилицу мы берегли. Мама по ночам спала в сарае вместе с ней. Иногда её подменяли соседские женщины. Однажды, рано утром, мама зашла к нам в подвал вся в слезах. Кто-то увёл корову. Мама с Иваном весь день искали её, ходили даже на «Новую жизнь», но солдаты не пустили их в расположение части. Кормилицы нашей не стало. Часто мы с Толюхой бегали в середину села к дяде Володе за молоком.

VI

Осенью нас эвакуировали. Наши солдаты остались на месте. Все говорили, что в деревне будет передовая. Расселили нас, беженцев, в деревнях Курской области. Мы жили в красивом, просторном селе Машкове Фатежского района. Жили в амбаре, стоявшем на деревенской улице напротив дома. Мама часто хворала. Запомнилась тёплая осень в Машкове. Где-то недалеко был аэродром. Мы слушали звуки самолётов и часто провожали их в небе, думая, что летят они в сторону нашей деревни Юшино.

Лазили по садам и огородам. Воровали картошку, огурцы и тащили к себе в амбар. Мама сшила нам с Толюхой большие холщёвые сумки с верёвкой через плечо. Ходили мы с Толгохой в другие деревни побираться. Деревню делили на стороны - Толюхину и мою. Больше всего я боялся собак, поэтому Толюха постоянно бегал сперва ко мне, указывая хату без собаки, потом на свою сторону Выходя из калитки, мы пока-зывали друг другу куски хлеба. Заходя в хату, я произносил: «Подайте ради Христа!» Меня часто кормили в хате. Мне, как меньшему, пода-вали всегда больше, чем Толюхе, я этим сильно гордился, да и мама ме-ня больше хвалила. Про деяния Ивана ничего не помню, но, видимо, он был нашим кормильцем.

Канонаду Великой Курской битвы мы слушали несколько дней подряд. Вскоре мы вернулись к себе в деревню. Она заросла бурьяном - травой-кустарником выше человеческого роста. Нет ничего более жгуче грустного чувства, заполняющего тебя всего, при виде нелучшего торжества дикой природы над человеком. Целых хат осталось очень мало. Наша хата сохранилась, видимо, там жили командиры или был командный пункт. В ней сразу поселилось много народу. Деревенские хаты наши солдатики разобрали для постройки блиндажей и никто не обижался на них. Блиндажи мы оценивали по количеству накатов - два, три, четыре наката. Везде много ящиков из-под снарядов, мин, гильзы, оружие, патроны, а если поискать, то и гранаты, и даже, полные мин нераскрытые ящики, промасленные кружки картона, обмундирование, бумага, сапёрные лопаты, искорёженное железо, угли, банки, бумага... Таинственно и страшно.

Иван и Толюха с деревенскими мальчишками не раз ходили на передовые окопы за Залепаево, ближе к Шведчикову. Ходили по логам, видели убитых, приносили винтовки, автоматы, гранаты, тол, взрыватели, патроны, обувь на толстой твёрдой подошве.

Патроны от стрелкового оружия были у нас всегда в карманах. По яркой блестящей окраске конников мы знали - трассирующие, бронебойные, зажигательные. Обычной детской забавой было забивание в твёрдую землю цепочки патронов. К капсюлям патронов земляной горочкой закрепляли бронебойные сердечники пуль и палкой ударяли по их головкам. Патроны глухо взрывались, в земле образовывалась небольшая дымящаяся воронка, ковыряя её вглубь, искали пулю.

В горнице на кровати лежит заболевшая мама. У неё жар и плохая память, над бровью исчез заросший осколок. Она не узнаёт даже меня. Мама умерла вскоре после возвращения из эвакуации, как будто она ждала возвращения домой. В нашей хате с нами осталась жить бабушка Олимпиада. Щуплая, подвижная, маленькая старушка, никогда не разговаривала громко. Летом мы жили привольно. Иван с Толюхой сделали сак для ловли рыбы и раков. Почти каждый день мы лазили по нашей речке, заросшей лозняком, крапивой, резучей травой. Я - носильщик штанов и рубашек братьев и ведра с рыбой. Они из воды бросают мне в заросли рыбёшек и раков, а я с воплем лезу в крапиву искать их. На берегу плач, из реки крик. А завтра всё снова. Ловили мы рыбы и раков много. Меняли их на молоко и картошку.

Когда-то в огромном яблоневом саду «Новой жизни» (сельской коммуне конца 20-х годов) была пасека. Пчёлы разлетелись, одичали. Нашим любимым занятием было отыскивать в земле соты диких пчёл. Сладости добывались несладко, пчёлы жалили нас.

Зимой мы живём в нашей хате с бабой Олимпиадой, которая никуда не выходит, но печку топит и готовит нам еду. Выжили мы в ту зиму чудом. Иван с Толиком уходили куда-то, приносили мякину и обдирку проса, видимо, оставшиеся после мышей. Горькие лепёшки из просяной шелухи с картошкой - это уже какая-то еда. Промышляем зимой на птиц от воробьёв, синиц до ворон и сорок. Кирпичиков-ловушек на воробьёв у нас перед окнами было несколько. Приманкой была мякина, семена трав. Ловились иногда под один кирпич по несколько воробьёв сразу. Мы дотемна, сидя на лавке, наблюдали через замёрзшие стёкла окна за ловушками птиц. Бабушка варила нам вкусный суп, заправленный воробьями, при этом всегда приговаривала: «Прости, Господи!» Запрещала она нам ловить только голубей, но их и не было в деревне. На дворе плетyшкой ловили сорок и ворон. Это уже настоящая охота. Большая птица намного хитрее воробьёв. Они постоянно замечали верёвку, протянутую в сенцы, и никак не хотели заходить под плетёную из лозы корзину.

Как и летом, выручала нас рыба. Иван с деревенскими ребятами глушили рыбу гранатами и толом, а когда стали отбирать боезапасы, ребята стали через лёд стрелять рыбу из винтовок. Винтовки тоже пришлось сдать, тогда стали изготавливать обрезы, отвинчивать ложа винтовок, а огнестрельную часть прятать под одеждой.

У нас в деревне не принято плести лапти. У нас делали чуни. В деревне издавна выращивали коноплю. Снопы конопли мочили в карьерах и копанях. Пеньки всегда было много, из неё делали холст и верёвки. Верёвки из пеньки мы вили все. Чуни делал только Иван. Ходили братья мои в эту зиму в собственного изготовления чунях, онучи тоже нашлись.

Помню, как Иван изготовил сам балалайку. Трудился долго. Вечером играл страдание и подпевал частушки. Жизнь возрождалась.

Бабушка рассказывала нам в темноте сказки. Она спала на лавке, а мы на печи. Запомнил сказку про Алёнушку и братца Иванушку, чудо-печь и кисельные берега. Страшных сказок бабушка не знала.

В конце зимы дядя Володя направил Ивана и свою дочь Валю на курсы в город Трубчевск. Весной Иван приходил к нам. В половодье ушёл и больше мы его не видели. Позже Валя рассказала, что он по дороге в Трубчевск, провалился в воду, выплыл. Сильно простудился и умер в беспамятстве в Трубчевске.

Весна 1945 года. Из ничего стал возрождаться колхоз. В истоке новой коллективной жизни был дядя Володя Фомченков - сухощавый, среднего роста пожилой человек, кучерявый, не бритый, но не заросший, с усами, прикрывающими линии губ и тем самым придающими лицу сдержанность, редкой бородкой и почти голыми висками, внешне всегда спокойный, рассудительный без лишних слов, в мятой фуражке на голове, одетой неаккуратно по-колхозному. Весь внешний вид и содержание дяди Володи, похожего на Мичурина, действовал успокаивающе на людей, даже в самые критические моменты. Люди тянулись к нему и относились с уважением. Мужик он был не простой, но всегда правдивый и добрый, и ею приглушённый тихий голос в разговоре с людьми сосредотачивал на нём их внимание.

Каким-то образом в колхоз собрали с дворов десятка два-три телят Нам, по сути, беспризорным детям, дядя Володя поручил пасти телят. Что это было - воспитательный приём или опора в начинающем хозяйствовании? Не знаю. Вознаграждения, конечно, никакого, да и никто из взрослых в это время не задумывался, за что они работают. Так надо.

Отчётливо помню, как мы первый раз выгнали с фермы неприученных к стаду телят . Они у нас сразу же разбежались, задрав хвосты, по всему селу искать свой дом.

Растерянности и тревоги в наших душах было до горьких слёз. Каким-то чудом с взрослыми женщинами всё-таки их опять собрали на ферму И так повторялось мною раз. С этого момента я начал овладевать практической арифметикой. Счёт телят постоянно был в голове. Как меньший, я выполнял роль подпаска.

- Ась, заверни рябого!
- Бегом за рыжим. Смотри, куда залез, бегом, заверни малыша к стаду!

Вставали мы рано, без часов, разумеется, по солнцу или, точнее, по биологическим часам нашей бабушки. Телят гоняли на лужок к Елисеевым, а там, в разрыве хат метров в сто между Елисеевыми и Иваном-колхозником и за огородами-садами лужковских хат был чистый луг с редкими кустами лозняка, лишь вдали метров за 500-700 начинались густые, непролазные заросли кустарников и карьеры из-под вырытого когда-то торфа.

Телята быстро узнали дорогу на луг. По деревне шли дружно, сзади всегда плёлся телёнок-недоросток, которого мы звали Лопух. Он моя первейшая забота и друг. Зацепившись за его тёплую шею, мы мирно плелись утром по тёплой нижней деревенской дороге мимо нашего дома к развилке дорог у поповского дома. Сворачивая налево к лужку, всегда оглядывались направо в сторону гати, туда, куда ушёл наш отец на войну. А вдруг появится?

Телята разбредались по лужку, а мы - в шалаш, устроенный в зарослях у края Елиееевского сада. С телят не спускали глаз, арифметический счёт выработался до автоматизма. И вдруг обнаруживаешь, что счёт не сходится, глазами ищешь потерявшегося телёнка. Опыт подсказывает - ушёл в кусты.

- Ась, беги, верни телёнка.

С воплями:

- А, Толюха, чёрт губатый, - бежишь босиком по росистой траве к кустам. Трудность не в пробежке, а в боли, которую испытываешь от резкой боли намокших цыпок на ногах, чувство такое, как будто ранки на ногах прижигают йодом. Особенно поражала резкая боль, когда твёрдая травинка попадала в открытую ранку под пальцами ног, образовавшуюся тоже от цыпок. Бежишь, как мы называли, «чекалекая» - пронзает резкая боль, приседаешь, погасить движение ещё не можешь, поэтому прыгаешь несколько шагов на одной ноге, затем осторожно на обеих и так далее. Как правило, уже с полпути обнаруживаешь пропавшего телёнка. Поругаешься на него, отгонишь к стаду и возвращаешься опять в шалаш с чувством исполненного долга.

Компания из двоих Каретниковых и Лёшки Елисеева, да ещё телята в нашем распоряжении, была центром для всех лужковских ребят. Вскоре к нам подходили все лужковцы. Лазали в сад к Антипу, собирали и обжигали на костре колоски, пекли картошку. На ракитах отыскивали жуков-оленей с удивительными ветвистыми рогами, устраивали соревнования: чей победит? Добычей рыбы тоже занимались, но не саком, а большой плетушкой. Дня нам не хватало, и это влекло и даже вдохновляло нас на завтра.

Так подробно я бы не стал писать об этом, если 6ы не один серьёзный жизненный вывод. Всю жизнь я ношу в себе обострённое чувство к красоте природы, которое даёт мне возможность видеть и понимать красивое в окружающей меня обстановке. Считаю, что только в детском возрасте на вольной природе у человека воспитывается восприимчивость и чувствительность ко всему прекрасному.

Вскоре умерла бабушка. Утром мы с Толиком слезли с печи и увидели на лавке неподвижную бабушку. С братом нам уже не выжить. Судьбу нашу решали родные: дядя Володя Фомченков, тётя Маруся Колесникова из Кривцова, тётя Лиза Рогачёва из Залепаева - все они родные по материнской линии. Родных по отцовской линии не помню.

Слышали мы - отдать в детдом, забрать к себе. На лето 1945 года взяла нас к себе тётя Маня Колесникова. У неё был свой сын Иван 1935 года рождения. Эта истинно добрая русская женщина и в последующие годы принимала бескорыстное участие в моём детстве и юношестве.

VII

Оружия, снарядов, мин в наших местах было множество. Больше всего в то время пострадали мальчишки, разбирая гранаты, запалы, отвинчивая головки у снарядов и мин. Они подрывались и в одиночку и группами. Отчаянным мальчишкой был Иван Колесников. Ещё в эвакуации он попал под автомобиль. Выжил с трудом. Недалеко от деревни Кривцово, где мы жили с братом летом 1945 года у тёти Маши, есть глубокий лог, который тянется на несколько километров. В этом логу когда-то располагалась воинская часть. Склоны лога изрыты блиндажами, окопами и миномётными капонирами. В логу было очень много брошенных боеприпасов. Мальчишки ходили туда подрывать мины и снаряды, собирать из-под них добротные серые ящики. От мин отвинчивали алюминиевую взрывную головку с «рыбьим» глазком. Вынимали взрыватель, а из алюминиевых головок затем отливали столовые ложки. Взрыватели собирали в один из окопов и взрывали их. Меня они всегда отгоняли подальше от себя.

В первую посевную весну подрывались многие, особенно молодые, на пахоте, кто вместе с лошадью, кто с трактором.

Много потом я встречал молодых искалеченных людей, кого без руки, или ноги, с оставшимися под кожей лица крупинками пороха. Всех этих мальчишек можно считать участниками войны. Они были первыми неопытными сапёрами на мирной израненной и изрытой земле.

Нас с Толиком одолела малярия. Одеты мы были тепло в мамины пиджаки и кофты, а как только покажется солнце, нам становится холодно до дрожи. Мы часто лежали под ракитами у соседнего дома Лешовых. Лешовых три брата, нас, Колесниковых, тоже трое, на наш «Зелёный листок» Кривцова всегда приходит много деревенских ребят.

В августе 45 года стало известно, что меня заберёт к себе сестра матери тётя Феня из Москвы. Муж тёти Фени, Павел Захарович Климкин, он тоже из села Юшино, трубоклад. Детей у них не было. Павел Захарович в то время восстанавливал заводы на Украине, изредка приезжал к себе домой в Москву.

В сентябре в деревню Юшино из Москвы приехал к родным знакомый Климкиных Борис Фёдорович Балакин. Меня вручают ему в коротких трусишках, босиком и в армейской пилотке. Накануне разлуки мы с Толиком ходили из Кривцовы в Юшину в свой заброшенный дом. Там был посажен наш огород. Что-то делали, много разговаривали. Отчётливо помню, как он мне сказал:

- Ася, - так меня звали в детстве, - зови тётю Феню мамой.

Не знали мы тогда, что расстаёмся с ним на целых пятнадцать лет

VIII

С Борисом Фёдоровичем в дороге мы потерялись. Я оказался на открытой площадке между вагонами, замёрз. Незнакомый мужчина в шинели посадил меня на колени и укрыл полой. Проснулся от ужасной боли, мне прищемило палец ноги. Скулил недолго.

Киевский вокзал запомнился на всю жизнь. Огромные здания, кругом асфальт, множество движущихся легковых машин, шум, звуковые сигналы. Встретила нас тётя Феня - чистая, без морщин, красивая с короткой причёской в светлом платье. Мамой я назвал её с радостью.

В первый день в маленькой комнатёнке в общей квартире в Перловской, недалеко от Москвы, меня вымыли, накормили жареной картошкой. На следующий день моя мама Феня уехала в Москву. Вернулась поздно, когда уже было темно. Я просидел на мягком диване с высокой деревянной спинкой и слониками наверху и двумя валиками с белыми кружевными чехлами по краям дивана до возвращения мамы. Темнота не пугала.

На стене висела круглая тёмная тарелка - радио. Я не уставал слушать радиопередачи.

Соседские девчонки Беседины, немного постарше меня, принялись наперебой учить меня. Мама. Бесединых работала уборщицей в школе.

Взрослые долго решали, в какой класс меня отдать, наконец, сказали, что Евдокия Тихоновна, хорошая пожилая учительница, возьмёт меня во второй.

Заходила к нам часто и тётя Юля Борискова с соседней квартиры и другие юшинские женщины. Никто из них ни разу не сказал обидчивые слова и все они одобряли мою маму Феню.

Школа наша в Перловской была типа барака, одноэтажная, деревянная на Трудовой улице. Внимание и терпение ко мне Евдокии Тихоновны было бесконечное. Вряд ли я знал даже полностью алфавит, потому что в деревне я ходил в школу в 1944 году всего несколько раз в хорошую погоду. Дома меня каждый день учили Беседины девчата. Мама моя Феня окончила всего когда-то три класса.

Павел Захарович приехал из командировки спустя несколько месяцев. Я сразу бросился ему на шею и назвал папой. За всю прожитую с ним жизнь до 1976 года он никогда не наказывал меня и даже не ругал.

Он собирался в длительную командировку далеко за Полярный круг в Печенго-Никель, впервые в Союзе строить заводскую железо-бетонную трубу высотой в 175 метров.

Зимой 45-го мы с мамой с Ярославского вокзала выехали к отцу на Север. На вокзале нас провожал даже начальник треста. Доехали до Мурманска. Долго сидели в Морском вокзале, удивительно: вокзал и морской. Я видел холодное море, корабли, нагромождения кранов. На корабле «Сосновец» пассажиров было много, мы разместились в каюте с посторонними людьми. Видел матросов в форме. Корабль ушёл в темноту. В открытом море, так нам сказали, корабль сильно качало и он постоянно подавал гудок. Качало так сильно, что мы с мамой еле выжили. Из порта Петсамо на открытой грузовой машине мы долго ехали по заснеженным каменистым сопкам. В небольшом посёлке Никель в строительном тресте мы долго искали папу. Наконец он нашёлся - в полушубке, валенках, шапке-ушанке.

Жили мы в рабочем бараке, в нём всегда было шумно. Нам было хорошо, ели мясные консервы, жарили мучные галушки, варили сухую картошку, нарезанную ломтиками. В школу я ходил через завод. В городе множество красивых финских домиков, дети в школу собирались на финских санках, стоя на двух железках. У меня тоже были такие санки, согнутые из трубы.

Летом вокруг барака светлый, чистый лес с большими деревьями, много огромных каменных валунов, помню и журчащий горный ручей. Ягод множество. С мамой однажды руками чуть не поймали куропаток. Летом ходил в пионерский лагерь, который был прямо в школе. Всем классом ходили на пограничное с Норвегией озеро, участвовали на границе в приёме останков советских солдат с норвежской территории.

Что бывало на папиной трубе? Запомнил слова: шахтоподъёмник, ригеля, «юбка», бетон, арматура, тали - это были мои первые промышленные университеты. Строить трубу вначале помогали четыре американских инженера. Они уехали, не дождавшись начала работ. Начальником участка был Владимир Владимирович Зейдлиц, перенесший до этого всю блокаду в Ленинграде, а папа - прорабом. Они разбирались с документацией сами. С семьёй Зейдлица, Владимиром Владимировичем и его женой Анной Григорьевной, наша семья долго дружила потом в Перловке.

В. В. Зейдлиц и папа за этy работу были награждены орденами. Орден Красной звезды папа получил в Кремле. В книге Морозова «У северной границы» документально описано это время. Книга эта есть в нашей семейной библиотеке.

Там же меня вылечили от малярии очень roрькими-прегорькими таблетками хины. Папа очень сильно страдал от язвы желудка. Лечился он мелом, жевал ею прямо чистым. Как вернулись в Перловскую - не помню. Папе в Мытищах хирург Остроградский сделал сложную операцию. Вырезал почти две трети желудка. Папа с большим трудом поправился. И снова в командировку в Усть-Каменогорск. Мы тоже едем вместе с ним. В Новосибирске я бегал в огромных залах железнодорожного вокзала. Заехали мы к папиному брату Андрею в город Семипалатинск. Улицы города были все из песка. Вкусное очень сладкое мороженое помню с двумя вафельными кружочками. Из Семипалатинска в Усть-Каменогорск ехали по Иртышу на корабле. Берега Иртыша скалистые, цветные.

Папа долго строил железобетонную трубу на свинцово-цинковом комбинате. Начальником участка у него был Вукол Фёдорович Шашков, впоследствии переехавший в Москву в трест начальником. Семьи дружили, у них родилась дочь, которую крестили в церкви и я был крёстным отцом. Они оставляли иногда меня с ней, и неизвестно, кого было легче потом успокоить.

В Усть-Каменогорске я впервые прочитал от начала до конца книжку. Это была «Капитанская дочка» Пушкина А. С. Читал я её с полным воображением. Я всё видел, о чём читал. Прочитал я её залпом в один день, а потом ходил «как не от мира сего».

В городе был шумный базар на пустыре, много чеченцев, похожих на цыган. Продавали они в банках с водой горьковатую смоляную жвачку, черемшу, сидели на земле шумными компаниями и разговаривали на непонятном языке.

Напротив наших деревянных двухэтажных домов были сараи, в них были голуби. Гоняли голубей многие подростки и взрослые - кувырпушистых, красных, белых, рябых, ручных. Я страшно завидовал ребятам, которые могли за пазуху совать живых голубей, таких послушных и с то же время вольных. Любовь к голубям осталась во мне на всю жизнь.

Возле сараев ходили свиньи, все занимались хозяйством, лишь мы, командировочные, были ни при чём.

В школе учил стихи, у которых знал только начальные строчки.

Летом был в пионерском лагере в тайге на берегу горной речки, к которой боялись подойти. Жили в больших палатках. Природа чудесная, деревья на скалах растут до самого неба.

В Перловской я каким-то чудом окончил 4 класса и перешёл учиться в далёкую от дома большую кирпичную школу у железнодорожной станции, между Перловской и Тайнинской. Больше мы не ездили с папой в командировки. Мама не работала, она занималась моим воспитанием, скорее обереганием, чтобы я не связался с бандой «Чёрная кошка», про которую слышали все и даже мы, подростки.

IX

Пишу эти воспоминания, вдали от родных мест, близких, родных, детей - Марины и Павлика, знакомых и напрашивается вопрос - зачем?

У меня сейчас много свободного времени. Я думаю, размышляю и государственная жизнь, называемая «Перестройка», подталкивает на размышления. Чувствую, что имею общественно-зрелое понимание жизни, да и в житейской и рабочей обстановке мне многое ясно, имею своё мнение, даже позицию, обострённую чувствительностью к правде.

Задумываюсь о прожитых летах, мне уже за 50. Принял решение - не отмечать свои дни рождения до 80 лет. Пусть будет перерыв, а дальше будем радоваться, что дожил!

Чувствую, что не всё отдал детям, не всё они приняли от меня, особенно Марина, которая отошла от семьи после 10 класса в 80-ые годы. Задумываюсь и о своих родителях, о себе и о маме Люсе. От Павла Захаровича и Фени Максимовны воспринял честность и правду - это совсем не мало. И ещё, меня тревожит чувство одиночества, которое с возрастом детей усиливается от года к году.

Семейная жизнь проходит удивительно неинтеллектуально. Живём день за днём, заняты сиюминутными заботами, радио и телевидение вовлекают в государственные и мировые проблемы, отвлекая тем самым от семейных забот, мечтаем, строим недалёкие планы. И в то же время мне до щемящей боли обидно, что мы не разговариваем о глубоких семейных традициях, ценностях, не знаем наших предков. Почему я не расспросил у родителей об их родителях и прародителях? Виновато время, когда нас делали непомнящими, неудобно было рассказывать о прошлом - а вдруг в анкете будет плохо. Нельзя так, своё семейное древо мы должны знать и гордиться им.

Хочу положить традицию для будущих наших поколений - передавать эстафету Семейного родника от родителей к детям, внукам и так далее. Хочу, чтобы у нас в роду было самое бесценное - летопись нашей родословной, передаваемой Каретниковыми от поколения к поколению.

Жутко становится мне от мысли, что если я Вам не расскажу о Ваших дедах и бабушках, пусть даже не единокровных, Вам нечего будет вспомнить и рассказать следующему поколению. Портреты их, пусть даже самодельные, и наших с мамой, завещаю хранить как зеницу ока. Специально свои размышления описывать не буду, они отражены в этих заметках, а дальше Вы продолжите, но рассказать о Павле Захаровиче и Фене Максимовне - моих приёмных родителях - считаю необходимым, потому что они уже история.

г. София, НРБ, 17.01.88 г.

Х

Отец Павел Захарович и мать Феия Максимовна.

Отец, родился в селе Юшино летом (12 июля) 1900 года. В семье Климкиных было около 7-8 детей и все ребята: Николай, Павел, Андрей, Иван. Степан...

Отец его, Захар Николаевич, вернулся в деревню после 1905 года из Донбасса больной, долгое время кашлял. Известно, что при разгоне демонстрации рабочих ему сильно досталось нагайкой по спине. Умер он до 1910 года. Мать его, очень похожая на бабушку Максима Горького - Каширину, прожила долгую жизнь. Умерла она в конце 40-х годов в селе Юшине.

Отец окончил 3 класса церковно-приходской школы в селе Юшине с похвальной грамотой и награждён был калачом. Любимым стихотворением его было:

Ну пошёл же, ради бога,
Небо, ельник да лесок,
Невесёлая дорога,
Ну, садись ко мне, дружок.
Скоро сам узнаешь в школе,
Как архангельский мужик
По своей и божьей воле
Стал разумен и велик...

В 12 лет его отдали «в люди» в город Севск. Севск был купеческим городом. Отец был работником в булочной, в лавке и дошёл чуть ли не до приказчика.

В городе Севске были женская и мужская гимназии. В гимназии отец, конечно, не учился, но вспоминал, с каким интересом он наблюдал за гимназистами и новогодней ёлкой, единственной в городе, установленной в зале мужской гимназии. В городе Севске был известный богатый помещик-купец миллионер Петровский. Сын его, одногодок отца, отец хорошо его помнил, приезжал в гимназию в розвальнях, с батраками, конечно, он не знался. Интересна его судьба. В Октябрьскую революцию первой «жертвой» революционного подъёма стали усадьбы помещика Петровского. Сын его, Иван Георгиевич, в 1917-1918 годах исчез из города, отказался от родителей, работал дворником, поступил на рабфак, потом в Университет Официально имея отличное образование, успешно учился, стал отличным математиком, впоследствии академиком. В 60-х годах он был ректором Московского государственного университета.

А что с отцом? В 1917 году он ушёл работать на сахарном заводе в Михайлов хутор. В это время начали организовывать из рабочих партизанские отряды. Отец вступил в него, и потом попал в Первую Конную Армию Будённого.

Служил в Конной Армии командиром пулемётного взвода тачанок. Был награждён кожаным костюмом, там же был принят в партию большевиков. В конце гражданской войны служил в Краснодарском крае, был ранен. Где-то в 1922-23 годах вернулся в село Юшино. Членов большевистской партии в то время на работу назначали. Отца назначили работать в народную милицию города Севска, но от села он оторваться не мог Жил в Юшино, а на работу ходил в город Севск. В 1923 году женился на 18-летней деревенской красавице Фене Фомченковой - чернобровой смуглянке, прекрасно сложенной и умной девушке.

В 1924 году, сопровождая двух арестованных из города Севска в roрод Комаричи, он не уследил за ними. Они от него сбежали. Из милиции отца «попросили» и направили заведующим магазином в селе Юшино. Молодой гуляка через год-два был снят с должности завсельмага. Молодая жена с энергичным решительным характером старается утихомирить буйную голову на патриархальный сельский лад. Бросает в топящуюся печку партийный билет отца. С этого времени отец работает сезонным шабашником - один год в Крыму с юшинскими мужиками, а в 1927-28 годах в Москве в артели печников, которых нанимал немецкий коммерсант. Жили они в подвале одного из домов на Рогожекой заставе. В 1928-1929 годах на основе артели «Тепло и Сила», руководимой немецким специалистом, создана государственная организация, впоследствии преобразованная в трест «Теплострой», а потом в «Союзтеплострой». Рассказывал отец о строительстве Магнитки. С мужиками «Теплостроя» делал кладку доменных печей, строил заводские кирпичные трубы, затем в Кузнецке - то же самое. Перед войной работал на Украине в городе Жданове, Славянске. Во время войны трубоклада высокой квалификации Климкина П. З. забронировали. Строил трубы в городе Куйбышеве, Сызрани. После освобождения Украины от немецких захватчиков восстанавливал трубы на заводе «Запорожсталь». Товарища Брежнева Л. И., руководившего в то время восстановлением завода «Запорожеталь» не помнит, а вот фамилию печника лещади доменной печи (футеровки), упомянутой в книге Брежнева «Возрождение» знал хорошо. После «Запорожстали» несколько лет работал в городе Краматорске, опять же трубокладом.

А где же его жена Феня? До 1936 года она жила в селе Юшино одна, лишь изредка встречаясь с неожиданно приехавшим в село мужем. В 1936 году отцy дали в бараке на Соколиной горе в Москве угол в комнате. В Москву переезжает жена. Хорошее настроение ей поддерживает Москва - для деревенской женщины этого достаточно на год-два, до тех пор, пока она не приобретёт в себе уверенность. В 1939 году в село Юшино они приехали вместе. Продали хату. С деревней распрощались навсегда, но, сколько я знал родителей, сердце их всегда сжималось при воспоминании деревенской жизни - их молодости и первой любви.

Во время войны в Куйбышеве и Сызрани они были вместе. Возвратились в Москву в 1943 году. Им дали комнату 12 кв. метров в общей квартире в Перловской под Москвой. Они счастливы. Детей своих всё нет из-за бесплодия матери, сказалась тяжёлая деревенская работа. В 1943-44 году он работает на Украине один. Мать работает поваром, уборщицей в детском саду в Москве, чувства к детям ещё больше обострились. В 1944 году мать едет к нему в город Славянск. Болеет там воспалением почек, еле выздоровела.

В 1945 году они приобретают на всю свою жизнь меня - Асика - Василия Филипповича Каретникова.

Отец, Павел Захарович, был вновь принят в члены ВКП(6) в 1944 году. Свой партийный долг понимал очень просто - «резать правду» несмотря на должности и лица. Всю жизнь знакомые вспоминали его, как он боролся с бюрократизмом и несправедливостью. Однажды в конце войны, в 1944 году, управляющий «Союзтеплостроем» поступил с ним несправедливо. Отец отреагировал на это просто - в кабинете управляющего при свидетелях запустил в него чернильным прибором. Начальник уклонился, но на стене долго ещё оставались следы разбрызганных чернил. Отца его сотрудники всю жизнь ценили за непримиримую принципиальность и честность. Достаточно сказать, что за всю свою трудовую жизнь он не стремился и не поднялся выше прораба. А сколько у него было воспитанников? Почти все начинающие трубоклады железобетонных труб. До сих пор, 1980-е годы, в управлении треста «Спецжелезобетонстрой» многие помнят Павла Захаровича Климкина. И не случайно, уже пенсионеру, ему выделяют трёхкомнатную квартиру в городе Лобня - случай, которому никто не верит до сих пор, 1988 год. Говорят - такого не могло быть, а вот было. В этой квартире мы теперь живём - семья Каретникова Василия: мама Люся, дочь Марина, сыны - Павел, Саша. Сына по русскому обычаю назвали Павлом, конечно, в честь деда. Гордился отец этим бесконечно. А младшего сына назвал Александром дедушка Павел. Он вошёл в комнату и сказал: «Пусть будет Александр Васильевич, как Суворов!». И мы согласились.

Марину выходила наша бабушка Феня.

Очень она переживала, когда Марину передали в детский сад. Она не разговаривала с нами очень долго - обиделась на нас с Люсей. Позже поняла, что в детском саду Марине хорошо и полезно. Нас она - родителей, простила, и отношения опять установились тёплые.

Павлика мать почти не воспитывала. В 1970 году мы всей семьёй уехали в служебную командировку в Румынию в город Галац, меня направили на модернизацию прокатного стана. Вернулись в Москву в 1972 году, когда мать уже была тяжело больна раком.

Сашу растили сами. Дедушка очень любил его, гулял с ним на улице, кормил яблоками, всячески заботился и присматривал за детьми.

Мать, Феня Максимовна, всю жизнь была практичной, решительной женщиной. Наделена она была богом эстетическим даром. Понять, оценить красивое, модное для неё ничего не стоило, получалось это у неё само собой. В доме у нас порядок, вкусно накормлены и прилично одеты.

Отец всю жизнь не мыслил себя без работы. Будучи на пенсии работал сторожем, убирал двор. Долгое время работал в Новых Мытищах в опытном овощеводческом хозяйстве. Ездил туда из Лобни через Лианозово, до Перловской, а там пешком. Не знал он усталости и потребности отдохнуть. Умер в январе 1976 года.

XI

С пятого класса учился вместе с Виктором Чижовым. Он старше меня на несколько лет. Родители его тоже юшинские, отец его трубоклад. Виктор вёл себя очень самостоятельно. Мне же и в голову не приходило так себя вести, потому что я младше и мать никогда не позволит мне похулиганить. Смотрела она за каждым моим шагом, и это хорошо. В послевоенные годы очень просто было стать хулиганом, вором, войти в компанию и вести себя уже по её правилам.

Учился посредственно. В конце 7-ю класса Алексей Алексеевич - учитель по математике и классный руководитель, сказал матери, что в техникум я вряд ли поступлю. Очень легко мне давалась ботаника и зоология. Семь классов окончил в 1951 году. Куда идти дальше не имел понятия. Мама советовалась с Владимиром Владимировичем Зейдлицем. Идти в трубоклады, как многим перловским ребятам, из-за слабого здоровья и маленького роста не советовали. Владимир Владимирович назвал металлургический техникум, специальность электрик.

Все дальнейшие шаги в моей жизни были самостоятельными. В техникум поступил, при собеседовании директор техникума Борис Борисович Хромов предложил мне специальность экономиста - я расплакался в комиссии, помогло.

Техникум расположен на ул. Б. Ордынка недалеко от Третьяковской галереи.

Ребята учились в основном московские, загородных было мало. Авторитетным парнем был Сергей Филатов - сын поэта Филатова, выходца с завода «Серп и Молот», впоследствии он стал спикером Верховного совета РФ, но покинул этот пост из-за идейных разногласий. В техникуме я отличался самостоятельным мышлением, догматизма и начётничества я не знал, видимо, потому, что в детстве я читал мало и не знал авторитетов. До всего доходил своим умом, в этом есть что-то и от раннего детства.

Хорошо помню март 1953 года. Умер Сталин. С уроков мы сбежали. По проходным дворам, крышам домов, переулкам чудом добрались до улицы Горького. Народу, конной милиции, солдат на машинах множество. Никаких распоряжений, куда идти, не было. Толпа бродила по перегороженной машинами и солдатами улице Горького. Стремились туда, куда не пускали. Оказался я крайним у машины, толпа надавила, я потерял сознание. Очнулся под машиной, смотрю, везде - ноги, ползу на четвереньках туда, где ноги проходят мимо. Оказался на ул. Пушкинской, через 300-500 метров Дом Союзов. Обстановка в Колонном зале такая, что идёшь не дыша.

В Перловской у нас дома собрались женщины - плакать. Плакали тихо, разговаривали жалостливо. У взрослых был один вопрос: «Что теперь будет?».

На 3-ем курсе поехали на практику в город Константиновку в Донбасс. Московских ребят захватила самостоятельность - ходили на танцы, самостоятельно питались и вообще делали, что хотели.

На 5-ом курсе на преддипломную практику попадаю в город Электросталь - на одноимённый завод. Дипломный проект по электрообо-рудованию индукционных сталеплавильных печей выполнил на «отлично».

На работу распределили туда же, на завод «Электросталь». С августа 1955 по апрель 1956 года работал помощником электрика в сталеплавильном цехе. В апреле призван в Армию. Долго и весело ехали в товарных вагонах до города Таллина - теперь ясно, на Балтийский Флот.

Из Электростали в Перловскую приезжал раз в неделю. Жил вполне самостоятельно, этому способствовала и первая любовь. Звали её Аня Баранова, красавица и модница. Все ребята мне завидовали, и почему-то из-за неё я был авторитетным. В ту пору в жизни мне больше ничего не надо было, полное удовлетворение жизнью.

XII

Четыре с лишним года службы на флоте, сперва учебный отряд в городе Палдиски, недалеко от Таллина, затем одно лето на крейсере «Чкалов», потом до конца службы опять учебный отряд - самые необходимые и решающие годы в моей жизни. Это время раздумий, становления самостоятельного характера, образования, понимания людей и всё это в морально чистой здоровой обстановке. Старший лейтенант Блюмов - замполит нашей учебной роты, действительно оказался духовным наставником на всю жизнь, а самодеятельные художники Старков и Лындин - матросы, в мастерской которых я проводил всё своё свободное время, стали для меня отправниками в моё самостоятельное художественное творчество.

Баянист Гордеев открыл мои глаза на музыкальные возможности человека.

С Сашей Осьмухиным, елецким парнем, дружба осталась на всю жизнь. В Москве встречаемся, в основном, по его инициативе. Разговаривать с ним легко, потому что в отношениях наших полная правда.

После демобилизации из армии в 1960 году продолжил работу в чёрной металлургии. На доске объявлений нашёл ЦКБ Электропривод и пошло - замена ручного труда, автоматизация блюминга, реконструкция прокатного стана, контроль натяжения двухметровой тонкой стальной полосы в НЛМК, Галаце в Румынии, на Кремиковском комбинате в Софии.

Трубы П.З. Климкин строил всегда и во время войны тоже.

А его племянник Фомченков Николай Максимович воевал на фронте.

Награждён орденом Отечественной войны 1-ой степени, двумя орденами Отечественной войны 2-ой степени, орденом Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За освобождение Праги» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов» .

А вот что рассказала его дочь Валентина Николаевна Каплина (Фомченкова): «Призван в армию в начале войны, ему разрешили поехать домой проститься с семьёй. Ранен под Москвой у деревни Рождествено. При выписке из госпиталя был направлен на фельдшерские курсы в Среднюю Азию, после окончания вернулся на передовую. Участвовал в форсировании Днепра и в боях в Венгрии (Будапешт), Австрии, Праге».

Жаль, что жизнь нас разлучила с Славой Бойцовым - москвичом, образованнейшим и очень культурным человеком. Московская жизнь и труд - это гонка - давай, давай, давай и некогда остановиться, а жаль.

Мне представляется, что наш жизненный уровень оценивается не по тем критериям (материальное обеспечение, что имеешь и т.д.). Его надо оценивать возможностями общения с родными и знакомыми, остановок, размышлений.

К сожалению, наша семья, в основном, из-за моего характера, в котором всё подчинено - работать, делать и ещё раз работать, не достигла приличного жизненного уровня.

В 1958 году на первой волне демократизации и оздоровления общества был принят в КПСС. Принадлежность к партии никогда не использовал для выгоды - карьеры, должности. Всегда считал, что тебя должны заметить, оценить и предложить. Предлагали, но не всегда это совпадало с моим эмоциональным настроем, но я доволен.

София, 1986-1989 годы