Курские дворяне первой половины 19 века

Дворяне в россии занимали значительно менее одного процента населения. В Курской губернии на 1850 год их было всего 15 595 чел. Но как историю в россии написали церковники, так ее дописали и расписали дворяне. Все что мы знаем вообще о жизни в стране мы знаем от дворян. Другие сословия были категорически не допущены для написания чего бы то ни было и не могли выражать свое мнение и не оставили его в веках. Поэтому на историю страны и народов мы смотрим глазами либо главы церкви либо дворян.

Конечно дворяне прежде всего любили себя и заботились о себе, что логично. Поэтому у нас есть огромный массив информации о быте и нравах дворян. Хоть это и довольно однобокий взгляд, но уж что есть.

Дворяне жили как бы отдельно, как бы на «другой планете», в своей касте, в своем измерении, в неком герметичном пространстве, стараясь максимально не пересекаться и не обращать внимание на остальные более 99 процентов мерзкого для них населения, которое они подавляли и за счет которого они жили. У них были абсолютно иные права, у них был свой суд и своя правовая система отличная от других сословий общества. За один и тот же поступок люди разных сословий получали разные наказания. Это не могло не разрушать нравственность, они растлевали все чего касались.

Первоначальные знания и навыки общественного поведения дворянские дети получали в семейном кругу, состоявшем из родных и доверенных слуг или рабов. Вспоминаем Стивена из Джанго Освобожденного.

Сразу после рождения к малышу приставлялась няня, следившая за состоянием его комнаты–детской, чистотой вещей своего подопечного, его здоровьем и безопастностью. Она же руководила обслуживавшей ребёнка прислугой и вскармливающей младенца вместо матери кормилицей.

Щигровский помещик Е.Л. Марков (1835–1903) вспоминал свою няню Афанасьевну, которую все барские дети называли «бабусей»: «Бабуся никогда не разлучалась с нами: сидеть с нами, хотя бы даже дремать там, где мы сидим, это было для неё условием существования. Она спала всегда на полу (подобно собаке) около наших постелей на своём жиденьком рядне; ей было тогда за 85 лет. Мы так привыкли видеть около себя эту родную фигуру, что уснуть без бабуси было и трудно, и страшно... Ночью то и дело раздавались полусонные испуганные возгласы к бабусе: «Бабуся, ты здесь?» — «Бабуся, я боюсь, возьми меня к себе!» — «Бабуся, кто это там в углу? Прогони его!» — «Бабуся, меня клопы закусали, зажги свечку!» — «Дай мне пить, бабуся, я пить хочу!» — «Бабуся, накрой меня, у меня одеяло свалилось!». Не успевал смолкнуть голос, бабуся уже была возле кровати с водой, с огнём, с одеялом, с ласкою или упрёком... Раздевалась бабуся поздно, когда мы все уже притихнем.

Бесшумно, как тень, постелет она на полу свою постель, и худая, седая, в белой рубашке по пятки, медленно опустится на колени перед Покровом Божией Матери... Бабуся молилась долго, часто часа по полтора, особенно под праздники... Однако утром, чуть свет, она уже на ногах вместе с мухами. Она никому не позволяла убирать нашу детскую и ходить за нашим платьем. Проснёшься, случится, утром, тревожимый летним солнцем, прожигающим щели ставень... а уже по полу, слышишь, шуршит осторожно и ровно бабусин веник, и милая старушка наша, опрятно одетая в своё неизменное китайчатое платье с жёлтым горошком, опрятно повязанная и причёсанная, согнувшись в дугу и мягко ступая, тщательно выметает пыль из каждого уголка нашей детской».

Мальчик–дворянин оставался на руках у няни примерно до пятилетнего возраста, после чего к нему приставляли воспитателя–дядьку. Как и няня, дядька заботился о всей бытовой стороне жизни питомца: поднимал его утром и укладывал вечером, водил на половину родителей, следил за чистотой и опрятностью, состоянием здоровья, развлекал, сопровождал в поездках и на прогулках.

Многие дворяне–родители уделяли очень большое внимание физической подготовке своих сыновей. Так, князь И.И. Барятинский писал в записке «Мысли о воспитании моего сына» (1815 г.) : «как только он [Александр] будет в состоянии бегать и прыгать, следует постараться укрепить его телодвижением и холодным купанием, к которому надо приучить постепенно...

Надо будет достать ему две или три маленьких верховых лошадки, на которых он будет по очереди ездить без седла: ничто не придает больше ловкости, как этот способ езды кочевых народов... Я хочу, чтобы он… умел бы плавать, бороться, носить тяжести, ездить верхом, стрелять».

В знатных семьях маленьких детей помимо няни опекала воспитательница–иностранка, называвшаяся бонной или гувернанткой. Она постоянно была с детьми: готовила с ними домашние задания, следила за их здоровьем, гуляла, играла, читала им вслух, сопровождала воспитанников в гости, наблюдала за их манерами, общением и разговорами. Нанятая в дом «для языка», гувернантка обязана была говорить с детьми только на нём, даже если хорошо знала по–русски. Ещё воспитательница вела журнал поведения детей и утром, приводя воспитанников приветствовать родителей, докладывала об их успехах, показывала отметки за вчерашние уроки, и родители одобряли или порицали детей.

Няни и гувернантки фактически заменяли дворянским детям родителей, с которыми те общались достаточно редко. Вспоминая своё детство, граф В.А. Соллогуб (1813–1882) писал: «Жизнь наша текла отдельно от жизни родителей. Нас водили здороваться и прощаться, благодарить за обед, причем мы целовали руки родителей, держались почтительно и никогда не смели говорить «ты» ни отцу, ни матери». Явно можно было видеть отсутствие любви к детям, которые держались в духе подобострастья по отношению к родителям, чуть ли не крепостного права, дети чувствовали, что они созданы для родителей, а не родители для них. Эта нелюбовь тиражировалась и проецировалась вовне. Были конечно исключения, но это именно исключения.

Между семью и девятью годами к подросшим мальчикам вместо гувернантки обычно приставлялся иностранный мужчина–гувернёр. Чаще всего гувернёрами были французы и швейцарцы, реже — немцы и англичане.

Предъявляемые к гувернёрам требования были также достаточно высоки. Вот какими качествами, по мнению князя И.И. Барятинского, должен был обладать «почтенный наставник», приглашённый для руководства всем воспитанием его юного сына Александра. «Я желаю, чтобы этот наставник был твердого, но кроткого характера, честный и с основательным образованием, доброй нравственности, в возрасте от 35 до 40 лет». По свидетельству А.Л. Зиссермана, таким «наставником» стал выписанный из Швейцарии «человек высокой нравственности и имевший многостороннее образование, некто Дюпан, который и был при нём в качестве гувернера».

Оплачивался труд гувернеров–иностранцев высоко. Например, отец А.С. Пушкина платил гувернёру своего сына 150 руб. в год с прибавлением по пуду (16 кг) сахара и пуду кофе, десяти фунтов чая, а также предоставлял ему стол, квартиру, слугу и карету.

Годам к десяти начальное образование у всех детей считалось завершенным, и в дом, в дополнение к гувернёрам, начинали приглашать учителей. Вот как описывает Л.Е. Оболенский одного из таких педагогов, жившего во 2-й половине 1840-х — начале 1850-х гг. в семье его дяди — курского помещика. «В том уезде, где мы жили, Константин Александрович был, как педагог, настоящей знаменитостью, так что в домах, куда его удавалось залучить, терпели даже его слабость: раз в год он запивал «запоем». Знаменит он был не одним тем, что успешно приготовил в гимназию и кадетский корпус десятка два отпрысков местного «благородного дворянства», но отличался ещё и другими качествами, незаменимыми в домашнем обиходе средней помещичьей семьи. Трудно сказать, чего он не сумел бы сделать по хозяйству и домоводству: он знал средства против многих болезней человеческих и скотских, знал столярное и слесарное дело, так что мог починить замок, сломавшийся стул или диван, мог исправить часы, устроить крысоловку, маслобойку, сделать план хозяйственной постройки и т.п. Всё это он делал не по обязанности, а, как говорится, от всей души, из преданности той семье, в которой жил в данное время. Ведь у него не было ни родных, ни близких: вся его семья была в той семье, в которой приходилось поселиться».

Впрочем, дворянские дети могли проходить обучение не только дома, но и в частном пансионе или государственном училище. Так, согласно И.Г. Оноприенко, в Курске в 1831 г. было учреждено Дворянское училище «для 50 человек неимущих дворянских детей», родители которых имели не более 30 крестьянских душ или были обременены большими семействами.

Поскольку девочек готовили на роль матери и хозяйки дома, то их образование обычно ограничивалось навыком бытового разговора на одном–двух иностранных языках (чаще всего — на французском или немецком), умением танцевать и держать себя в обществе, первичным навыкам рисования, пения, игры на каком–либо музыкальном инструменте и самыми начатками истории, географии и словесности. С началом выездов в свет (16–17 лет) обучение девушки прекращалось, т.к. она считалась уже взрослой.

Обучение мальчиков–дворян было более разнообразным. Составленная князем И.И. Барятинским программа обучения сына включала следующие предметы: «Когда мой сын достигнет семилетнего возраста, я бы желал, чтобы он начал учиться Славянскому, Латинскому, Греческому, и в особенности родному языку. С этого возраста до двенадцати лет он приобретёт некоторые познания по этим языкам, а в 14 и 15 лет он будет в состоянии с пользой читать классических авторов.

Изучение рисования и арифметики должно будет идти рядом с изучением мертвых языков, т. е. с семи лет... Первый отдел истории, которой его будут учить, должен быть отечественный. Так же следует поступить и с изучением географии». Помимо этих предметов юный княжич должен был овладеть достаточно нетипичными для дворян того времени механикой, агрономией, межеванием и тригонометрией, а также разнообразными практическими умениями и навыками.

Сделанный князем упор на первоочерёдность изучения предметов, которые должны были воспитать в его наследнике любовь к своему Отечеству, в целом был не характерен для дворянского детского образования в России первых десятилетий 19 в.

Граф А.Р. Воронцов с возмущением писал об этом в своих воспоминаниях: «Можно сказать, что Россия — единственная страна, где пренебрегают изучением своего родного языка и всего, что касается страны, в которой люди родились на свет…

Те жители Петербурга и Москвы, которые считают себя людьми просвещёнными, заботятся о том, чтоб их дети знали французский язык, окружают их иностранцами, дают им дорогостоящих учителей танцев и музыки, но не учат их родному языку, так что это прекрасное и дорогостоящее воспитание ведёт к совершенному незнанию родины, к равнодушию и даже к ПРЕЗРЕНИЮ к стране, с которой неразрывно связано наше существование, и к привязанности ко всему, что касается нравов чужих стран, и в особенности, Франции. Впрочем, следует признаться, что дворянство, которое живёт во внутренних губерниях, не заражено этим непростительным заблуждением».

Воронцов тут врет в каждом слове, как и положено его брату. Возмущаясь в отношении какой то «страны» которая пренебрегает изучением родного языка. Народы россии не пренебрегали изучением своего родного языка и изучали его и владели им, но этот язык имел очень мало общего с тем русским языком который придумали себе дворяне и на котором говорили на ровне с другими иностранными для страны языками. Тот же Пушкин был франкофон, русский язык он изучал как второй, как иностранный. Родину и живущие в ней народы действительно дворян интересовали только как корм не более того, а про патриотизм врали только для того что бы в очередной раз обокрасть простаков.

Лишь немногие из богатых русских дворян того времени могли и хотели что либо менять в системе детского образования созданного дворянским сословием для дворянского сословия в России в первые десятилетия 19 в.

Кроме князя И.И. Барятинского к их числу относилась и графиня Луиза Карловна Виельгорская (1791–1853). Её дочь, родившаяся в 1820 г. на мызе Луизино в с. Фатеевке (современный Дмитриевский район), Софья Михайловна Соллогуб, вспоминала: «Моя мать, женщина страстная и необыкновенно энергичная, сама кормила своих детей, что в то время вовсе не было принято в состоятельных семействах. Она не выносила кормилиц, считая безнравственным, несправедливым и жестоким отбирать у ребенка родную мать для того, чтобы та ухаживала за чужим младенцем…

Она жила и дышала только нами... Наша спальня была самой просторной и красивой во всем доме. Посреди этого громадного помещения располагались наши пять кроваток, окружавшие её постель.

Она спала в одной комнате с нами с тех пор, как родилась Анолита. Наши кожаные матрасы были жестки как дерево; вся мебель имела закругленные углы, чтобы избежать несчастных случаев.

Дабы не упустить ни одного солнечного луча, она подвергла решительному изгнанию оконные занавеси — они были заменены деревянными рамками, затянутыми тканью, которые на ночь ставились на подоконники. Чтобы нам легче было учиться французскому и немецкому, она придумала особую игру в лото и своими руками вырезала чудесной работы карты и фишки, которых было так много, что они не помещались в одном ящике комода. Нам обычно подавалась простая, но тщательно приготовленная пища. Ванны, гимнастика, пешие прогулки в строго определенные часы — она не оставляла без внимания ничего, что могло укрепить наше здоровье, развить нашу ловкость и гибкость, и всё это в то время, когда о пользе гимнастики мало кто слыхивал, когда молодые русские дворянки выезжали из дому не иначе как в экипаже, когда не было даже обыкновения запасаться подходящей одеждой для сурового времени года. Мысль о том, чтобы в воспитании детей ей помогала гувернантка, совершенно противоречила убеждениям мамы: она считала гувернанток стеной, разделяющей родителей и детей... когда мы жили в курском имении, только для уроков латыни был приглашен какой–то молодой человек.

Позже (нам было 11–13 лет) она решилась поселить в доме англичанку по фамилии Брукс, которая должна была сопровождать нас на прогулки в тех случаях, когда мама не могла этого сделать, и читать с нами по–английски... Мама занималась с Иосифом и Аполиной географией, историей, английским и французским языком. Брату так же давал уроки гувернер».

К 14–15 годам юноша–дворянин считался достаточно подготовленным для взрослой жизни, и перед ним открывалось три пути: он мог стать военным, выбрать статскую карьеру или отказаться от службы и вести жизнь сельского помещика или городского жителя. Впрочем, последний путь выбирали немногие, так как главным предназначением русского дворянина в это время по–прежнему считалась служба государю и Отечеству, которые и обеспечивали ему особые права. Согласно Ю.М. Лотману, без службы нельзя было получить чина, и дворянин, не имеющий чина, казался чем–то вроде белой вороны. При оформлении любых казенных бумаг (купчих, закладов, актов покупки или продажи, при выписке заграничного паспорта и т. д.) надо было указывать не только фамилию, но и чин. Человек, не имеющий чина, должен был подписываться: «недоросль такой–то». Известный приятель А.С. Пушкина князь Голицын — редчайший пример дворянина, который никогда не служил, — до старости указывал в официальных бумагах: «недоросль».

Как правило, юные русские дворяне выбирали военную службу. Впрочем, для подавляющей массы дворян Курского края этого времени стало обычным делом оставлять её уже после получения низших или средних офицерских чинов, превращаясь после отставки в помещиков, правивших своими имениями самостоятельно или с помощью нанятых управляющих.

А.И. Дмитрюков, описавший в одной из своих работ нравы дворян Суджанского уезда первой трети XIX в., видел причину этих ранних отставок в привольности помещичьей жизни: «Не сия ли свободная и по произволению провождаемая жизнь причиною, что весьма многие дворяне здешние оставляют государственную службу в молодых летах, получив один или два обер–офицерских чина? Или сие зависит от привычки повелевать, а не повиноваться, получаемой дворянами при воспитании в родительских домах... А как в службе требуется подчинённость, то есть не того, который поступил на службу выполняют прихотливые желания, а он должен выполнять приказания начальников, то рождается в молодом дворянине какое–то к службе отвращение, и поступивши в оную ищет случая от неё избавиться, что и находит самым удобным по получению первого чина. От сего, между множеством дворянства в Суджанском уезде, не много есть отставных штаб–офицеров, а генералов ни одного нет!».

В качестве примера успешной карьеры курского дворянина 1–й половины 19 в. можно привести описание жизни и службы Пармена Семёновича Деменкова (1791–1881) — одного из представителей старинного курского дворянского рода, члены которого владели поместьями в пределах Путивльского и Рыльского уездов.

Он родился 5 февраля 1791 г. и по достижению подходящего возраста был отправлен родителями в Благородный пансион при Московском университете — закрытое учебное заведение для мальчиков из знатных дворянских семей.

В 1804 г. 13–летний Пармен переезжает в Санкт–Петербург и поступает в созданный годом ранее Пансион иезуитов, располагавшийся при церкви Св. Екатерины Александрийской (современная Набережная канала Грибоедова, 8 — ул. Итальянская,1). Вероятно, этот факт свидетельствует о достаточной состоятельности его родителей, поскольку год обучения в пансионе стоил 1000 рублей.

Иезуитский пансион имел репутацию привилегированного учебного заведения, куда знатные и богатые русские дворяне охотно отдавали наобучение своих сыновей. П.С. Деменков вспоминал, что вместе с ним в одном классе учились князь Ухтомский, князь Прозоровский, три брата Обресковых, граф Толстой, Похвиснев, князь П.А. Вяземский, Юшков, Энгельгард, Челищев, Поджио, граф Войнович, князь Голицын, Брусилов и Бибиков. «Всех же учеников в пансионе было с небольшим 40 человек. Преподаватели, за исключением православного священника от Казанского собора, были все монахи–иезуиты разных наций».

Учебный курс в пансионе был рассчитан на шесть лет, также предусматривалась возможность пополнить образование изучением философии и теологии в седьмом классе. Преподавание велось в основном на французском языке. В программу обучения входили такие предметы, как логика, риторика, греческая и римская история, алгебра, русский, французский, немецкий, латинский языки, уроки фехтования, танцев, верховой езды и игры на скрипке. Учебный год начинался с 1 сентября и заканчивался в конце июля. В течение этого последнего месяца воспитанникам предлагалось испытание (экзамен), на котором они давали отчет в своих знаниях.

Окончив пансион в начале 1808 г., 17–летний Пармен Деменков поступает на военную службу подпрапорщиком в лейб–гвардии Преображенский полк. В этом же году, в составе 4–го батальона полка он участвовует в русско–шведской войне 1808–1809 гг.: «Послан был в Финляндию... Совершил зимнюю кампанию почти до Улеаборга. Потом простоявши два месяца в Вазе, пошёл батальон наш к Або для перехода в марте месяце моря по льду, на Аландские острова, и по случаю перемирия тем же путем возвратился в Або, где и простоял всю весну и лето».

По возвращению в Петербург Деменков 17 сентября 1810 г. был произведён в офицеры с присвоением звания прапорщика.

После вторжения Наполеона в Россию П.С. Деменков участвует в Отечественной войне 1812 года. Под командованием полковника Б.В. Полуектова он сражается у селения Михайловка, при Вязьме, Колоцком монастыре, Бородино, Можайске и Красном.

После изгнания Наполеона из России, в ходе кампании 1813 г. в рядах Лейб–Гвардейской дивизии (Преображенский, Семёновский, Измайловский и Лейб–Егерский полки) участвовует в сражениях под Люценом и Бауценом. 17 августа 1813 г. поручик Деменков был тяжело ранен в битве при Кульме и лечился в военном госпитале в Праге. После выздоровления присоединился к полку, принимал участие в штурме Парижа.

Вышел в отставку «за ранами» с производством в полковники 23 января 1821 г. В 1825 г. Пармен Семёнович проживал в Санкт–Петербурге и был очевидцем восстания декабристов, о чём оставил опубликованные в «Русском архиве» воспоминания «14 декабря 1825 года».

С 26 августа 1826 г. коллежский советник Деменков исполнял обязанности вице–губернатора Курской губернии при губернаторах С.И. Лесовском (1827–1830) и Я.Ф. Ганскау (1830–1831). 19 ноября 1831 г. был награждён чином статского советника и назначен вице–губернатором Москвы (1831–1837). В 1836 г. удостоен чина действительного статского советника.

По указанию министра финансов графа Е.Ф. Канкрина Пармен Семёнович осуществлял наблюдение за возведением спроектированного архитектором А.У. Адамини Бородинского монумента — увенчанной золотым куполом и крестом чугунной восьмигранной колонны общей высотой в 27,5 метра.

Памятник был торжественно заложен на Курганной высоте 9 мая 1837 г. Согласно воспоминаниям П.С. Деменкова, под сооружаемый фундамент им был помещён присланный от министра финансов небольшой, обитый медью, очень тяжёлый ящик. По слухам, в этот ящик были положены монеты и медали времен Отечественной войны 1812 г. Ящик был поставлен П.С. Деменковым на закладную медную доску с вырезанным текстом, который гласил: «Во славу Святой, Единосущной и Неразделимой Троицы, Отца и Сына и Святаго Духа, по повелению Благочестивейшего, Самодержавного Государя Императора Николая Павловича всей России, в год от сотворения мира 7345, от Рождества Христова в 1837 году, месяца Мая, при его сиятельстве генерале–от–кавалерии, военном генерал–губернаторе князе Дмитрие Владимировиче Голицыне и по поручению его сиятельства министра финансов графа Егора Францовича Канкрина, под непосредственнымъ распоряжением Московского вице–губернатора Деменкова, заложен сей монумент въ память Бородинской битвы 26–го Августа 1812 г., по проекту, составленному архитекторомъ Адамини, выполняемому архитекторомъ Шестаковым».

Торжественное открытие и освящение Бородинского монумента состоялось 26 августа 1839 г. в присутствии императора Николая I, приглашенных участников Бородинской битвы, духовенства и 120–тысячного войска.

Выполнение служебных обязанностей Пармен Семёнович пытался сочетать с предпринимательством, но служить власти и делать что либо созидательное-полезное это совершенно разные навыки.

В 1836 г. он покупает у княгини Е.Ф. Долгорукой подмосковное имение Знаменское–Губайлово и устраивает здесь писчебумажную фабрику. В 1843 г. она состояла из шести каменных и семи деревянных корпусов, в которых размещалось 39 «разного поименования машин и аппаратов», два паровых двигателя и один водный, приводившийся в движение от плотины на р. Банька. На фабрике в год производилось на 100 000 рублей «алексан дрийской почтовой и писчей бумаги» и работало 202 рабочих, среди которых были как наёмные, так и крепостные — местные и переселённые из других владений Деменкова или купленные им у разных владельцев. Однако вскоре предприятие стало приносить убытки, Деменков влез в долги и в 1845 г. продал фабрику и усадьбу с 260 десятинами земли купцу Харитову, а оставшиеся 40 десятин земли со 119 «душами мужеска пола» и их семьями — помещику фон дер Роппу.

10 августа 1837 г. П.С. Деменков покидает пост вице–губернатора Москвы. После отставки он состоял по ведомству Министерства финансов, дослужился до одного из высших в «Табели о рангах» чина тайного советника (III класс), соответствовавшего званию генерала–лейтенанта. Участвовал в деятельности Московского Общества сельского хозяйства. Оставил несколько очерков–воспоминаний, опубликованных на страницах ежемесячного литературно–исторического журнала «Русский архив». Был награждён орденом Св. Владимира 2–й степени, Св. Станислава 1–й степени, крестом «За Кульм» и серебряной медалью «В память Отечественной войны 1812 года». Скончался в возрасте 90 лет и был похоронен у Покровского храма с. Боброво Рыльского уезда Курской губернии. До сих пор сохранилось надгробие в виде узкой каменной плиты серого цвета с выбитой на ней надписью: «Тайный советник Пармен Семенович Деменков родился 5 февраля 1791 года скончался 3 марта 1881 года».

«Военно–статистическое обозрение» Курской губернии в 1850 г. определяло общее количество курских дворян в 15 595 человек обоего пола. Из них помещиков, имеющих менее 21 души, насчитывалось 4 680 человек, от 21 до 100 душ — 1 162 человека, от 100 до 500 душ — 598 человек, свыше 500 душ — 100 человек; более 2000 душ — 17, от 10 000 до 20 000 душ — 1 человек и более 20 000 душ — 1 человек.

Низший слой курского дворянства этого времени составляли малоимущие дворяне, которые по своему благосостоянию, размерам владений и образу жизни как бы почти ничем не отличались от живущих по соседству с ними крестьян. Это был баг в системе сословно-кастрового разделения людей. Своё общение с такими дворянами–крестьянами описал управлявший Марьино в 1840–х гг. В.А. Инсарский: «Становой... дал сотскому приказ, чтобы на другой день собрано было известное число дворян [для подписания документа]... На следующее утро, когда я вышел к своим бурмистрам и крестьянам, я заметил между ними несколько лиц, мне вовсе неизвестных. На мой вопрос: кто они и что им надо? они отвечали, что они — дворяне и пришли по требованию станового. Когда становой вышел вслед за мной, они, стоя без шапок, выслушали его приказание и затем удостоверили своими безобразными подписями правительство, что у их соседа, князя Барятинского, действительно всё есть то, что в описании изложено. Этим добрым соседям поднесли по чарке водки и отпустили их, а подписанная ими бумага... сделалась актом, обеспечивающим миллионную ссуду».

Среди бедных курских дворян находились и те, кто вообще не имел земельных владений или наделов. Одним из них был штабс–капитан Н. Астапов, после смерти которого в 1848 г. на продажу за долги было выставлено имение, заключавшееся в «простой деревянной избе с принадлежащими к ней сенями и чуланом, построенными на земле государственных крестьян Обоянского уезда в с. Кочетовке».

Следующий уровень занимали средние дворяне, во владении которых находилось от 20 до 100 душ. За ними шли богатые дворяне, имевшие свыше 100 крепостных душ.

Примером среднего дворянского хозяйства служит поместье поручицы А.В. Кривцовой, располагавшееся в деревне Колосовой Белгородского уезда и приносившее годовой доход в 428 рублей 50 копеек серебром. В 1848 г. имение включало в себя 28 мужского и 36 женского пола крепостных души, 150 десятин (163,5 га) земли разного качества, господское и крестьянские строения, хлеб, домашний скот и птицу.

А.И. Дмитрюков отмечал, что «внутреннюю или домашнюю жизнь дворяне здешние [Суджанского уезда] проводят в занятии хозяйственными делами и в разделении времени со своими соседями, то есть в угощении, а наиболее в карточной игре разного рода, в езде на псовую и птичную охоты, рыбную ловлю — и только!».

«Нравы здешнего дворянства ещё не уклонились от простоты предков. И в нынешнее время встречается здесь гостеприимство... и теперь благотворительность заставляет отверзать более или менее щедрую руку… (только и единственно для дворян, ведь не дворяне это не люди для них) Сироты так же многими призреваются и вдовы наделяются всем нужным к содержанию их семейств. Одним словом: все мирные добродетели предков и до сего времени переходят из рода в род. Жаль только, что сии свойства у некоторых потемняются так же общими здешними недостатками... Наклонность к открытой и весёлой жизни, вообще замечаемая у здешнего дворянства, не ведёт к хорошему. Пенистое иностранное вино в бокалах, за лакомыми блюдами подаваемое, рождает болезни, заводит ссоры и оканчивается непримиримыми неудовольствиями».

«В помещении домашнем, — пишет далее А.И. Дмитрюков, — любят здесь простор, даже до излишества; дома меблируют многие дворяне своими домашними изделиями, исключая зеркал.

Порядком и чистотою в домах многие отличаются, заменяя тем пышность в убранстве комнат. Посуду серебряную каждый, более или менее, имеет, и многие весьма в большом количестве: это здешнее щегольство».

«Одежда и уборы дворянства и чиновников, равно и жён их, вообще говоря, суть иностранные, и мало приличные нашему климату, а особливо у женского пола. Мужчины в одежде и уборах не столь роскошны, как женский пол; женщин однако часто останавливают скудные нынешние доходы и неимение в Судже модных лавок... По означенным причинам, дворянки одежду шьют здесь большею частию в своих домах; равно и экипажи делают у многих дворян свои каретники.

Моды, за отдалённостью от обеих столиц и других больших городов, переменяются не очень часто».

«Некоторые из помещиков имеют библиотеки, но вовсе не значительные: от ста до пятисот книг редко у кого есть, до двух же тысяч только один имеет. Других же предметов, принадлежащих к науке, каковы суть: кабинеты редкостей, физические, минц–кабинеты [собрания монет] и т.п., ни у кого нет, кроме как у некоторых найдете несколько камней, окаменелостей, электрическую машину, более для забавы».

«Публичные забавы были в Судже два раза в зимнее время, в прошлых 1826 и 1827 годах, и состояли в танцах, игре в карты, а для общественного провождения времени летом нет в городе публичного места. Концерты весьма редко дают здесь приезжающие иногородние артисты. По временам увеселяют дворянство, чиновников и чернь заезжие фигляры, паяцы, эквилибристы и доход их бывает иногда весьма значительный. Цыгане–плясуны часто навещают Суджу, и в свою очередь вывозят порядочное награждение, получая его однакож более от квартирующих в уезде военных».

Светскую жизнь малоимущих помещиков этого времени также разнообразило посещение салонов или вошедших в моду приёмов–журфиксов. Вот как бытописатель Н.А. Решетов описывал приёмы, устраиваемые в г. Новый Оскол небогатой помещицей вдовой Е.А. Останевич: «Уездная молодёжь с удовольствием стремилась попасть на её журъкниксы, где между прочим запрещалось играть в карты, но дозволялись только благородные игры и приятные танцы, причём в начале встречались некоторые затруднения: во первых, уездные кавалеры не были обучены танцевальному искусству, а во вторых, негде было достать музыки. Но мало–помалу затруднения эти устранились, благодаря заботливости и любезности хозяйки: ею же самой кавалеры были обучены разным танцам под молчанку или под припев голосов танцующих. Но вскоре и последнее препятствие уничтожилось с появлением в городе вновь назначенного землемера, только что выпущенного из училища. Он был маленького роста, но шустрый и обладающий музыкальными способностями, хотя не игравший на каком известном инструменте, так как это был простой гребешок с продетыми между его зубьями бумажками: приставляя гребешок к губам, артист выводил гармонию звуков; вальсы, кадрили, мазурки наигрывались очаровательно и общество танцевало под звуки эти «даже с тактом», как говорила восхищённая Екатерина Антоновна».

Крупное и высшее дворянство включало в себя представителей аристократических родов и состоятельных помещиков. Они владели огромными земельными наделами, сотнями обеспечивающих их процветание крепостных людей и жили в прекрасных поместьях, окружённые роскошью и достатком.

Одним из красивейших курских имений этого времени была расположенная в пяти километрах от Курска Моква, которой в 1830–1860–е годы владел камергер Аркадий Аркадьевич Нелидов.

В «Памятной книжки Курской губернии на 1860 год» читаем: «Местность эта окружена лесом, а издали бросающийся в глаза дом владельца, на возвышенном месте, напоминает собой итальянские виллы. В наружном и внутреннем устройстве его заметен изящный вкус, выражающийся не в строгой и однообразной, а в более свободной архитектуре. При въезде в Мокву, направо виден обширный пруд с множеством яликов; налево красуется двухэтажная каменная церковь... Направо от церкви, через дорогу, рисуется прелестный сад и роща, обращённая в роскошный парк, с широкими аллеями, живописно извивающимися дорожками и красивыми павильонами. К этому парку восточной стороною примыкает упомянутый нами дом, с подъездного крыльца коего лестница ведёт в просторную и искустно отделанную галерею. Из этой галереи налево вы входите в красивую комнату, где на одной из стен помещена большая семейная картина работы академика Ершова. Далее одна дверь ведёт в столовую с двойным светом, а другая в прекрасно мебилированную гостиную, в стенах которой вставлены фамильные портреты. За гостиною следует великолепная бальная зала, по временам оживляемая блестящим обществом. Но чаще всего хозяин дома и его гости проводят время в описанной уже нами галерее, где из боковой, имеющей с нею сообщение, музыкальной комнаты слышатся звуки оркестра, выполняющего лучшие современные произведения с безуко- ризненою отчетливостью и артистическим знанием дела. Из галереи вы выходите на обширную полукруглую террасу, с которой открывается очаровательный вид. Терраса эта примыкает к западной стороне дома и потому гулянье по ней, в тёплые дни, имеет особенную прелесть при захождении солнца... В верхнем этаже дома помещается библиотека и благотворительное заведение, где 6 девиц беднейшего дворянства иждивением владельца воспитываются с родительской о них попечительностию.

Вообще Моква есть самая любимая жителями Курска местность, а радушное гостеприимство хозяина, при условиях утончённого вкуса, привлекает сюда в известные дни значительное число посетителей». (Имеются в виду такие же дворяне, естественно не дворян тут никто не ждет).

Порой размах устраиваемых богатыми курскими дворянами празднеств поражал воображение человека, впервые сталкивающегося с их хлебосольством и радушием. В.А. Инсарский вспоминал: «Когда я приехал к Вильчинскому [жил в имении графа А.Н. Толстого Деревеньки под г. Льговом], я совершенно неожиданно нашел у него большое собрание окрестных помещиков. Там был Н.А. Волжин, льговский предводитель дворянства, старый кавалергард и порядочный кутила... Там был Н.А. Стремоухов, впоследствии бывший курским губернским предводителем дворянства, Н.С. Денисьев, тогда ещё молодой человек с седыми волосами, М.С. Деменков, брат того Деменкова, который некогда дивил мир роскошью и великолепием своей Подмосковной и многие другие. Всё это были люди богатые, радушные и хлебосольные, так что ещё не кончился обед... как я буквально был осыпан приглашениями: к одному — на именины, к другому — на храмовый праздник, к третьему — на рождение и т.п. От этих... любезных приглашений отказаться я не мог или, лучше сказать, не умел и под опекой Вильчинского, разъезжая из имения в имение, убедился в том «несказанном благополучии», в каком пребывали наши достаточные помещики... Меня не могло не поражать это, можно сказать, царское изобилие, которое я видел во всём. Вас обыкновенно приглашали не на несколько часов, но на несколько дней, в течение которых вас кормят, забавляют, укладывают спать, пробуждают и опять кормят и забавляют. Довольство во всём беспримерное, прислуги (рабов) бездна, экипажей и лошадей сколько угодно. У одних есть оркестры музыки, у других — хоры певчих, у третьих псовые охоты... Но из всех праздников, которые задавали тамошние бояре, наибольшее впечатление оставили во мне праздники М.С. Деменкова, и особенно ежегодный храмовый праздник 1 октября. Праздник этот, независимо от барской роскоши, которою сопровождались все его части, замечателен был ещё тем, что с этого дня

Деменков открывал свою великолепную охоту, для чего съезжались к нему не только окрестные охотники, но и охотники соседних губерний с своими людьми, лошадьми и собаками. Первый день... отдавался обеду и следовавшему за ним балу. На другой день совершалась охота... После охоты всё общество возвращалось к хлебосольному хозяину, снова обедало, танцевало, засыпало и просыпалось, чтобы снова есть, пить и веселиться... При таких обычаях продолжительного пирования гости съезжались с значительными запасами домашнего скарба. Мужчины имели при себе камердинеров со всеми потребностями, к которым они привыкли дома. Дамы привозили с собой своих горничных с большим запасом гардероба, рассчитанным на известное число дней, которое каждый хотел тут провести. Людям женатым отводились особые комнаты, приготовленные самым комфортабельным образом; холостые соединялись по два и по три в одной комнате, снабженной так же всем нужным. Три дня был самый кратчайший срок, в течение которого каждый должен был оставаться… Любители жили по неделе, по две, в ожидании другого праздника у другого помещика, куда и переезжали прямо».

Любовью к разгульной жизни славился в начале 19 в. губернский секретарь Фёдор Ширков. Курский историк А.А. Танков так описывал этого человека: «Льговский помещик Ширков жил открыто и богато. Как обыкновенно водилось в то время у больших бар, пиры у него сменялись балами, за балами следовали рауты, охоты, пикники и т.д. Гостей, разумеется, бывало всегда множество. Чуть не полгубернии съезжалось к Ширкову в имение. Мало того, пишет к нему губернский предводитель дворянства: «Фёдор Иванович, мы без вас тут в Курске скучаем»... И Ширков, со всем своим двором и штатом, едет в Курск. С ним, разумеется, оркестр, хор, крепостные актёры, которым приходилось играть даже в городском театре. По прибытии в Курск, у Ширкова начинается ряд празднеств... В день именин Ширкова, в его усадьбу непременно съезжались представители губернской администрации, множество богатейших помещиков и масса всякого рода гостей. Для большего блеска выписывали несколько протоиреев; из Рыльска являлся архимандрит и торжественно отправлял службу, на которой именинник присутствовал, сидя перед алтарём в мягких вольтеровских креслах».

Но ещё большую известность принесли Ф. Ширкову его самоуправство и самодурство. «Ширков любил охоту, — пишет А.А. Танков, — но особенную страсть питал к волкам... Что бы ни застрелили, или ни затравили, на охоте, лисиц, зайцев и т.п., Ширков был мрачен... Поражала пуля волка, он успокаивался и жаловал убившему серого из собственных рук синюю ассигнацию [5 руб.]... Чем на охоте больше было убито волков, тем Ширков делался веселее... Раз назначена была облава на волков. Едет Ширков и с ним скачут охотники. Глядь, а сельский поп перерезал им дорогу на своей клячёнке... Взбесился «болярин», догнал попа, да и стал его угощать арапником, сколько влезло. Затем поехали на охоту. Волков было убито шесть штук. Возвратившись домой, в радостях Ширков велел представить к себе избитого священника. Тот явился. Последовала мировая, разумеется, выгодная для потерпевшего.

Когда Ширков проезжал летом в рабочую пору, то любил видеть, что бы везде кипела работа на полях, хотя бы и не его поместья. Если он где– нибудь находил заленившегося, по его мнению, работника, сейчас же приказывал драть его немилосердно кнутьями. Льговский и смежные уезды хорошо знали это. И когда катил Ширков по дороге, то вокруг работа горела в руках мужчин и женщин. И только тогда ослабевала деятельность крестьянского люда, когда ширковский экипаж скрывался за горизонтом. Ширков был женат и у него были дети. Разумеется, семейство его было безсловесно и покорно. О гареме из крепостных рабынь и говорить нечего. Он был во всякое время дня и ночи к услугам помещика... Однажды Ширков проезжал возле леса. Был праздник. В лесу было много женщин и девушек из имения соседнего помещика. Среди них находились и две дочери помещика. Ширков велел ватаге своей челяди броситься на крестьянок и барышень и всех обнажить. Приказание было исполнено. И гулявшие по лесу должны были нагишом пройти до ближайшего житья верст пять. Рассердившийся сосед Ширкова подал на него жалобу в уездный суд; но дело как поступило, так и легло под сукно... Судейские чины всегда выручали Ширкова» (о Ф. Ширкове также см. Российская правовая система).

Впрочем, среди богатых курских дворян были не только гуляки и буяны, но, как исключения, предприимчивые дельцы и рачительные хозяева. Н. Решетов описывает одного из новооскольких помещиков 1–й половины XIX в. Фёдора Марковича Полторацкого: «Полторацкий... купил у князя Вяземского в долг имение в Курской губернии, в Ново–Оскольском уезде, слободу Чернянку. В приобретенном своем имении Фёдор Маркович начал устраиваться своеобразно, совсем не так, как жили другие помещики. Благодаря своим знаниям и деятельности из плохого разоренного земледельческого имения, в котором однакоже было более 1000 душ крестьян, он создал фабричное и заводское производство по многим отраслям, в том краю ещё нигде не существовавшим. Его труды и энергия увенчались полным успехом: он уплатил долги и, в сравнительно короткое время, сделался богатым барином. Чего только не было у Полторацкого в слободе Чернянке! Ещё в 1841 году я застал у него находившиеся в действии фабрики, бумажную и суконную, заводы, сахарный и винокуренный, и другие мелкие производства... Крестьяне Полторацкого мало занимались хлебопашеством, а были мастеровые и фабричные, работая на фабриках три дня в неделю на барщине, остальные три дня по найму и жили зажиточнее других соседних крестьян. В слободе Чернянке были устроены... лавки со всеми произведениями его фабрик и заводов, а так же и других потребностей, не только для крестьянских надобностей, но и для многих потребителей и торговцев, которые являлись для закупок из других мест... с этим вместе в городах Харькове, Курске и Воронеже у него имелись магазины с его же произведениями, управляемые приказчиками из его крепостных людей. У Полторацкого были даже свои деньги, сделанные из картона карточки: на каждой была обозначена её стоимость при размене на деньги за подписью и печатью Полторацкого. Эти марки, или как их называли, ассигнации Полторацкого, ходили беспрепятственно на большом расстоянии в окружности и принимались торговцами в соседних городах и селениях в уплату за товары и водку; когда же за них требовались деньги, то они без задержки уплачивались в конторе Полторацкого в слободе Чернянка или обменивались на произведения из его фабрик и заводов. Таких денег выпускалось иногда до 100 тысяч рублей, что было большим подспорьем для денежных оборотов. В г. Курске Фёдор Маркович выстроил оригинальный дом, совершенно годный для житья даже зимою, из картона, приготовленного на его фабриках. Не знаю, существует ли теперь [1880–е гг.] этот дом; но, вероятно, его помнят многие курские жители; мне самому случалось не раз бывать в нём... Он скончался в Одессе на 95–м году возраста, окружённый только своими певчими, которым однако успел дать вольноотпускныя». Система не позволяла проявлять предприимчивость и накапливать прибавочную стоимость, поэтому замечательные проекты Полторацкого существовали только в ручном режиме как экзотические исключения и не могли ни масштабироваться, ни продолжаться без него. (о Ф.М. Полторацком также см. Российская правовая система).

Среди курских дворян этого времени были также натуры тонкие и романтичные, почти истеричные. Такова, история двух братьев Букреевых — представителей старинного русского дворянского рода, владевшего имениями в Щигровском уезде Курской губернии и Малоархангельском уезде Орловской губернии.

Павел и Иван Букреевы родились в семье ротмистра Прокофия Афанасьевича и Анастасии Герасимовны (урождённой Русановой) Букреевых с разницей в 11 месяцев — в 1779 и 1780 годах. С детства они были так дружны между собой, что когда Павла в 1792 г. отвезли на службу в Петербург, учившийся в курской школе Иван от тоски заболел, и его пришлось на следующий год отправлять вслед за старшим братом. Знавшие их люди отмечали, что братья являлись полной противоположностью друг друга. Павел был красивым и высоким брюнетом с нервным, горячим и нетерпеливым темпераментом. Иван же — плотный, среднего роста, блондин с серыми глазами, был человек сдержанный, скрытный, обладавший невозмутимым спокойствием и поразительной физической силой — он мог остановить за заднюю рессору экипаж, запряжённый тройкой лошадей, и вдавливал пальцем гвоздь в стену.

Букреевы поступили в лейб–гвардии Преображенский полк капралами. В ноябре 1796 г. они в чине фурьеров были переведены в Кавалергардский Корпус, а после его расформирования в 1797 г. — в Конную гвардию. В 1799 г. Павел и Иван были выпущены прапорщиками в Кинбургский драгунский полк, прослужив несколько лет в котором они вышли в отставку в звании подпоручика (Павел) и поручика (Иван) в 1802 г. Вернувшись домой, Букреевы поселились в принадлежавших им имениях. Павел — в с. Теребуж Щигровского уезда, а Иван с матерью и сестрой — в 12 верстах от него, в с. Даймен (совр. Золотухинский район).

В 1808 г. Павел Прокофьевич на дворянских выборах в Курске знакомится с Евдокией Филипповной Ползиковой и влюбляется в неё. Девушка ответила отставному подпоручику взаимностью, но когда Букреев попросил руки своей избранницы у её отца, тот, не находя этот брак достойным своей дочери, отказал ему. Тогда Павел, с помощью младшего брата Ивана и товарищей–офицеров, выкрал любимую из родительского дома и обвенчался с ней без их согласия. Молодые поселились в Теребуже, и каждый день их был наполнен любовью и счастьем. Они радушно принимали у себя гостей и часто посещали с дружескими визитами окрестных помещиков.

Чаще всего Павел Прокофьевич любил ездить в гости к тем соседям, у которых были маленькие дети, для которых он набивал лакомствами карманы своей одежды. Все соседи–помещики и окрестные крестьяне уважали его, часто обращаясь за советами, разрешением споров и недоразумений. По воспоминаниям старожилов, он очень любил детей, животных и птиц. Самым большим удовольствием для него было, взяв жену и крестьянских детей, пойти с ними в лес или поле и, разбросав корм, наблюдать за слетающимися к нему птицами.

В браке у Букреевых родилось пять сыновей: Николай, Палладий, Александр, Иван и Сергей. Однако семейное счастье длилось недолго. Жена его заболела чахоткой и скончалась после рождения последнего сына. Смерть супруги совершенно изменила Павла Прокофьевича. Считая двух своих младших сыновей причиной болезни и смерти матери, он их возненавидел и отправил навсегда к своему брату Ивану. Полностью порвав с внешним миром, Букреев заперся у себя в имении и целые дни проводил на могиле жены, погребённой у теребужской церкви. Воспитанием старших сыновей и ведением хозяйства отошедшего от всех дел Павла занимался его друг А.Г. Хвостов. Приятели всячески старались вывести Букреева из подавленного состояния и, однажды, поддавшись на уговоры, Павел Прокофьевич поехал с ними на выборы в Курск. Но не выдержав царящего там веселья и не справившись с нахлынувшими воспоминаниями, он стал жертвой нервного удара и вскоре скончался, не намного пережив свою жену. Сирот Павла взял к себе на воспитание его брат. Для их обучения он открыл в Дайменах своеобразное подготовительное училище, пригласив в товарищи племянникам нескольких мальчиков из семей окрестных бедных дворян, которые были потом устроены им в Курскую гимназию. Иван Прокофьевич прожил долгую жизнь, но так никогда не женился. До самой смерти он управлял большими имениями семьи Букреевых, построил в Дайменах церковь и скончался в глубокой старости, окружённый всеобщей любовью и уважением в своей касте.

Судя по сохранившимся документам, в 19 в. продолжительность жизни курских дворян была различной. Это хорошо видно на примере семьи князя И.И. Барятинского. Он сам прожил 58 лет, его жена М.Ф. Барятинская — 65 лет. Дочери — Ольга (в замужестве графиня Орлова–Давыдова) — 62 года, Леонилла (в замужестве княгиня Витгенштейн) — 102 года, Мария (в замужестве княгиня Кочубей) — 25 лет. Сыновья — Александр — 64 года, Владимир — 58 лет, Анатолий — 60 лет и Виктор — 81 год.

Причины смерти могли быть самыми разнообразными — несчастный случай, болезнь, смерть в бою или от раны (для мужчин), тяжёлые или частые роды (для женщин). Однако достаточно большое число курских дворян доживало до преклонных лет и умирало от старости.

Конечно продолжительность жизни и причины смерти дворян разительно отличались от этих показателей их рабов.

После смерти дворянина его родственники старались похоронить умершего со всей возможной пышностью и в соответствии с установленными погребальными канонами.

Подробное описание похорон скончавшейся 1 августа 1814 г. супруги оставил нам в своём дневнике новооскольский дворянин И.О. Острожский–Лохвицкий: «И так, убрав тело, как подлежит, вынесли оное в зал и начали плачевную музыку и надгробное чтение с пением, как церковью установлено. 2–е число лежала она в доме, а между тем сыны и дочь поспешили прибыть к сему плачевному концу материной жизни, а 3–го числа после божественной литургии похоронили мы оную в ограде церковной на углу большого настоящей церкви алтаря в каменном склепе... В продолжении шестинедельного с вседневным служением сорокоуста, были отправляемы и поминальные дни, яко то: третины, девятины, полусорочины и сорочины, со угощением столом духовенства и приятелей изобильно».

Согласно Ю.В. Озерову, место погребения курских дворян в 19 веке обычно отмечалось крестами, надгробными плитами или памятниками в виде саркофагов, жертвенников и колонн, увенчанных урнами, скульптурами или крестами.

Материальный мир и образ жизни курских дворян мало чем отличались от жизни русских дворян в любой другой губернии Российской империи того времени. Смысл их жизни в удержании народов России в рабском положении и эксплуатации их труда самым тупым и самым бездарным образом.

Конец российского дворянства позорен и назидателен всем кто пытается копировать подобное отношение к жизни и окружающим людям.

© С.В.Кочевых