Эти и подобные им громкие дела, будоражившие умы курян вполне примитивны и по замыслу, и по исполнению, примечательны длительностью и ходом своего расследования, которое приводило не столько к установлению истины, сколько к обогащению судейских чиновников и разорению участников судебного разбирательства. В этом отношении они являют типичный пример работы судебной системы царской России. Где судья не отличается от подсудимого.
Весьма показательна безнравственность российского дворянства, развращающая и вовлекающая их рабов в их преступления, и заставляющая, конечно рабов платить в первую очередь за все.
Современным людям надо понимать что существовало две цивилизации, дворянская и тягловая, и для них была разная правовая, судебная и следственная система, это были две разные «планеты» на которых действовали разные законы.
Нелепым выглядит, необходимость привлечения лично императора для того что бы рассмотреть в общем то простейшее дело, как и нелепо желание императора заниматься этим в ручном режиме. Это показатель того что империя управлялась «не было ни когда и вот опять» в абсолютно ручном режиме, что система была «...вот опять» не рабочей и не выполняла официально заявляемую функцию, но выполняющая фактическую, грабеж, расхищение и паразитирование.
«Ширковское дело» по словам известного краеведа
А.А. Танкова «наделало немало
шума не только в Курской губернии,
но и за пределами её; оно было два раза
решаемо правительствующим сенатом,
разбиралось в государственном совете,
для расследования этого дела учреждён
был в Петербурге особый высший
комитет из знатнейших сановников
империи, в нём принимал участие
всесильный тогда Аракчеев, в его
подробности входил сам император
Александр I».
Тут было достаточно тем для пересудов на многие годы для курских обывателей.
Льговский помещик губернский секретарь Фёдор Ширков из с. Теребовля (Макаровка) происходил из старинного курского дворянского рода. Он
был известен в равной степени как своим богатством, так и своим самодурством. Самые дикие
выходки сходили ему с рук. Так продолжалось до
тех пор, пока утром 28 мая 1813 г. в трёх верстах от
его имения на большой дороге из Льгова в Курск
не было найдено окровавленное мёртвое тело девушки. Труп лежал «к верху лицом с распростёртыми руками, в женской шубе китайчатой, в одной
рубашке, в башмаках и без чулок, всё лице и волосы растрёпанные, в крови, шуба и рубашка во многих местах окровавлена, на теле есть знаки:
рот по обе стороны разрезан до самого состава челюстей и сверх разрезанною на верхней губе пониже носа с левой стороны прорезано ножем в двух местах,
губы внутри верхняя и нижняя от зубов подрезаны, в зубах вынут не большой окровавленный клочек на подобие бумаги,
на лбу от удара тупым орудием знак почерневший на два сантиметра, на голове на самом затылке пробита острым орудием или пулею кость по периметру сантиметра два из этой раны вышло несколько мозгу,
на правой руке выше локтевого сгиба проколоно троегранно примечательно охотничьим ножем,
а на другой стороне этой руки синее небольшое круглое пятно».
В убитой быстро опознали восемнадцатилетнюю Марию Алтухову, дочь небогатого помещика из деревни Соломино. Она была крестницей Ширкова, и об их отношениях по уезду ходили вполне определённые слухи.
Прибыл становой пристав,
началось следствие. Выяснилось, что в ночь убийства отец погибшей был пьян и спал в саду, а её мать уехала в Курск. Платье Марии Алтуховой лежало подле её постели, а гребень валялся у ворот дома. Возле тела на дороге отчётливо виднелись
следы колёс. Пристав при свидетелях замерил ширину колеи неизвестного экипажа, и ширина эта полностью совпала с шириной колеи дрожек Ширкова.
Помещик и не думал отрицать этого факта.
«Крестница моя, Мария Алтухова, имела ко мне горячую любовь, — сообщил он в своём письменном заявлении. — Я в ночь смерти её посылал за нею
дрожки со своим кучером и камердинером. Она,
приехавши ко мне в дом, пробыла довольно долго
у меня и потом перед рассветом, на заре, отправилась к себе в родительский дом. Через несколько времени возвратился кучер и сказал, что Алтухова
на пути, вынув из дрожек пистолет, застрелилась с
отчаяния, не успев склонить меня на любовь».
Оставалось, правда, неясно, отчего Ширков не
сообщил о гибели девушки её родителям и даже не
попытался ни послать для осмотра тела жившего у
него лекаря, ни вызвать для этого врача из Льгова.
Дав показания следствию, он вообще не изменил
образа жизни, словно ничего и не случилось. Между тем мать погибшей принялась открыто обвинять Ширкова в смерти своей единственной дочери.
Следствие продолжилось, и Ширков вскоре
изменил первоначальные показания. Теперь он
утверждал, что, по словам кучера, «на дороге
несколько пьяных негодяев напали на ехавшую в
дрожках Марию Алтухову, изнасиловали её и убили».
Вскоре появились свидетели, видевшие прощание Ширкова с Алтуховой, а затем явились с повинной и сами убийцы — дворовый человек Захар
Лобанов, однодворец Антип Борзенков, крестьяне
Иван Сотников и Лягушкин. Они заявили, что пили
всю ночь в кабаке, а потом встретили на дороге
дрожки с барышней, вступили с ней самой и её
кучером в пререкания, потом набросились на них
и расправились с девицей. При этом главная вина
падала на Борзенкова и Лобанова, которые угрожали кучеру, насиловали девицу, а потом прикончили её с помощью кистеня и ножа. Испуганный
кучер Степан Щеплюхин долго, якобы, не решался сказать правду. Дело, казалось бы, полностью прояснилось, однако следствие закрыто не было.
Возникли подозрения в истинности показаний свидетелей и преступников. Крестьянин Лягушкин вскоре вообще исчез из документов, а место главного злодея стало отводиться «наёмному венгерцу» Бодо, служившему в имении Ширкова. Однако
допрашивать его было уже поздно: вскоре после
убийства Бодо уволился со службы и уехал в Австрию. Это лишь усилило подозрения на его счёт.
Да и вообще, судейские чиновники открыли в
Ширкове неисчерпаемый источник дохода. Они
часто наезжали в его усадьбу, подолгу жили там
за счёт хозяина под предлогом ведения следствия,
получали подарки. Удивительно переменилась
судьба барского камердинера Пармена Филиппова. Теперь он сам стал настоящим барином, жил
в отдельных покоях, отдавал приказы крепостным,
получил от Ширкова в подарок лошадей, экипаж
и борзых собак, щедро тратил деньги в курских
трактирах. Это не могло не вызвать вопросов о
причине такой непонятной благосклонности к нему
со стороны вспыльчивого и своенравного помещика. Кроме того, все заметили, что Ширков, живший прежде на широкую ногу и не имевший никаких долгов, принялся то и дело продавать свои земли, отдавать их в залог и просто брать взаймы
крупные суммы. Только в 1815 г. он получил под
закладные и заёмные письма 117 000 рублей, от
которых не осталось никакого следа в его бумагах,
а в 1816 г. занял ещё 58 000 рублей.
Минул 1815 г., а дело всё тянулось. Устав от
волокиты, жена Ширкова подала прошение министру полиции графу С.К. Вязьмитинову, жалуясь на «притеснения и отягощения» со стороны судейских чиновников. В ответ на эту жалобу в Курск был прислан коллежский советник В.Н. Геттун с
предписанием «увидеть весь ход дела об убийстве
Алтуховой и положение его, и разобрать, не откроются ли вновь какие–либо обстоятельства дела».
Столичный следователь сразу обратил внимание на противоречия в показаниях обвиняемых и пришёл к выводу, что застрелиться Алтухова никак не
могла: «ей неудобно было во время быстрой езды
так ловко направить выстрел, чтобы пуля попала
в рот». Но отверг он и возможность убийства её
Ширковым — два свидетеля видели живую Алтухову, выезжавшую на дрожках из его имения. Проведя серию допросов, В.Н. Геттун пришёл к выводу,
что виновниками преступления являются Щеплюхин, Борзенков, Лобанов, Сотников и таинственный венгр Бодо. Они, по его мнению, давно были
озлоблены против Алтуховой и в ту ночь, наконец,
дали выход своей злобе. Следователь писал, что «Ширкову с его камердинером невозможно было умертвить Марию Алтухову, перенести её труп на
дрожки и, посадивши на них, отправить, причём
труп придерживал бы только один камердинер Филиппов, которому в 1813 году было с небольшим двадцать лет».
Мать погибшей не согласилась с выводами Геттуна. Но, по её собственным словам, приводимые ею доводы «были никем не внемлемы, а Ширков
со своим большим состоянием успевал во всех
предприятиях для закрытия своего преступления».
Она повторно обратилась к министру полиции, настаивая на виновности Ширкова и камердинера Филиппова: «Он любил мою дочь, часто тайным
образом посылал за нею и увозил к себе. Потом он
узнал о том, что соседний помещик Полков очень
любит Марию и желает на ней жениться. Ширков
имел случай перехватить записочку от Марии к
Полкову и случай этот возродил в сердце Ширкова ревность и негодование, которые и довели
дело до трагической развязки.
О ревности знала и жена Ширкова и брала с мужа клятву в том, что
он исправится; но клятва эта им была нарушена.
Я предполагаю насильственный увоз моей дочери
к Ширкову. Она, раздевшись, легла спать, платье
её было найдено близ постели; без него, в одной
сорочке, накинув на плечи коротенькую шубку, не
могла моя дочь ехать в дом своего соседа».
Жалоба была переслана в министерство юстиции.
Тем временем, в 1816 г. Курский уездный суд
признал виновным одного кучера Щеплюхина, которого «яко убийцу и лишителя живота невинной» следовало сослать на вечную каторгу в Нерчинск.
Но этим дело не кончилось. Оно перешло теперь
в Курскую палату уголовного суда, где тянулось
ещё более двух лет. Итогом стало признание виновности оправданных прежде Лобанова, Борзенкова и Сотникова. Их тоже присудили к кнуту и каторге. При этом курский гражданский губернатор А.И. Нелидов имел особое мнение. Он полагал, что
раз Ширков послал своих людей привезти в свой
дом Алтухову, то он и является причиной гибели
девушки. За это и за «сокрытие преступления и
виновных» помещика самого следует лишить чинов, дворянства и сослать на каторгу вместе с его камердинером.
Сенат, куда поступило дело, согласился, однако, с решением уголовной палаты. Убийцами
признали Лобанова и Бодо, а соучастниками — Щеплюхина, Борзенкова и Сотникова. Но мать
убитой упорно настаивала на своей версии, и потому сенатское решение не было признано окончательным. Дело поступило на рассмотрение в
Государственный совет. На заседании 24 января
1819 г. там было принято решение: «преступников
оказавшихся в убийстве Алтуховой... сослать в
Нерчинск в каторжную работу без телесного наказания... Что же касается до замешанного по сему делу помещика Ширкова, которого Сенат не признавал виновным в убийстве, осуждая его в одной законопротивной связи с девицей Алтуховой... то
Государственный совет не находя достаточно основания совершенно признать его в сем случае
виновным... полагает: очищение падающего на
него подозрения в преступлении прелюбодеяния,
предоставить собственной его совести, если подлинно он причастен к оному».
Предполагаемые убийцы отправились на Нерчинские рудники, а вскоре после этого покинул губернию и Ширков. Но, в отличие от осужденных, а в Санкт–Петербург,
где неожиданно занял видную должность при столичном генерал–губернаторе графе М.А. Милорадовиче. Главой же губернаторской канцелярии тогда был никто иной, как В.Н. Геттун, столь удачно решивший исход скандального дела. Поговаривали, что услуги Геттуна стоили Ширкову ста душ крестьян. Правда, выгодное место в столице
позволило льговскому помещику несколько поправить свои пошатнувшиеся денежные дела.
Но радоваться ему было рано. Зимой 1820 г.
Мария Алтухова пешком добралась из Льговского уезда до Петербурга (примерно 1200 км), где подала новое прошение министру внутренних дел, а затем добилась
аудиенции у самого Александра I. Прошение на
царское имя помог ей составить известный писатель Ф.И. Глинка. Ходили также слухи, что важную роль в этом сыграл ловкий адвокат, помогавший
прежде Ширкову, но обиженный им, и потому решивший отомстить своему неблагодарному клиенту. Именно он, якобы, помог Алтуховой оформить
документы, добраться до столицы и завязать там
полезные знакомства.
Несчастная мать бросилась к ногам императора, подала ему свою жалобу и заявила, что Ширков «запутал и затмил дело разными изворотами... увеличил оное до двух тысяч листов и сия–то мрачная завеса сокрыла истину и удобопостижимость в хаосе запутанностей» и просила возобновить расследование. В поданной царю записке она
обвиняла Ширкова не только в убийстве дочери,
но и в угрозах её собственной жизни, а также в
сговоре с Геттуном. Император прослезился и велел возобновить дело.
Был послан запрос в Курск с требованием предоставить царю сведения о личности бывшего
губернского секретаря. В характеристике, данной ему губернатором, говорилось: «Ширков поведения непостоянного, навязчивого и склонного
к сутяжничеству. Образ жизни его — предосудителен. По наследству ему досталось прекрасное
состояние, но в настоящее время оно прожито».
Согласно царскому рескрипту, сосланных крестьян следовало возвратить из Сибири, а новой
следственной комиссии предписывалось обратить
особое внимание на личность камердинера Филиппова. Мать убитой велено было «оградить от
всяких притеснений». Она была отвезена в Курск
за казённый счёт.
В августе 1821 г. во Льгове с необычайной энергией начала работать новая следственная
комиссия, деятельность которой взял на личный контроль губернатор А.С. Кожухов. Помимо того,
через посредство всесильного графа Аракчеева за следствием наблюдал сам император. В декабре 1821 г. Кожухов получил от Аракчеева письмо, в котором передавал желание царя как можно скорее узнать, «по какой причине не окончено ещё
изследование по делу об убийстве девицы Алтуховой». Заново был произведён поиск и опрос свидетелей, было выявлено «фальшивое составление
при следствии земского суда допросов», ложность данных прежде показаний. В целом, по заключению комиссии, «всё прежде бывшее следствие
заключает в себе одну цепь ложных вымыслов, ухищрений и фальшивостей».
Подозрения, высказываемые ранее матерью убитой, подтвердились. Решающими стали показания кучера Щеплюхина и камердинера Филиппова, «который был доведён до такой степени раскаяния и сознания, что в день Преображения Господня, упавши в присутствии комиссии на колени, сознался во всём, содеянном им».
В итоге было установлено, что Ширков любил
Алтухову, «оказывал ей ласки и делал подарки»,
но затем стал ревновать к помещику Полкову. В
ночь убийства он послал за своей крестницей кучера и камердинера, которые доставили девушку к нему в дом. Тут он, будучи порядком пьян, «стал ругать Алтухову за ея отношения к Полкову, показывал ей перехваченное им письмо от нея к
Полкову», велел камердинеру изнасиловать девушку в своём присутствии. Следствие отметило,
что Филиппов не в первый раз выполнял подобное гнусное приказание своего барина. Наконец,
придя в ярость, Ширков ударил Алтухову по голове тяжёлым пресс–папье, а потом стал колоть её трёхгранным кинжалом, который хранил у себя под постелью. Камердинеру и кучеру велено было при этом держать жертву. Затем помещик приказал им вывезти тело и бросить где–нибудь близ дома Алтуховых. Когда они вернулись, то Ширков пил с ними водку и учил, как отвечать на вопросы следствия. Решено было говорить, будто девушка
застрелилась. Но когда тело было осмотрено членами врачебной управы, то оказалось, что рана во рту оставлена не пулей, а произведена «каким–то острым трёхгранным орудием». После этого Ширков быстро изменил показания и стал искать лжесвидетелей. Выяснилось, что некоторым крестьянам он при этом грозил, что «разорит и сроет до основания жилища и усадьбы их, и разорит семейства их».
Получив наконец доклад следственной комиссии, Александр I приказал учредить в Петербурге специальный комитет под председательством министра внутренних дел. В его состав вошли также курский губернатор А.С. Кожухов, петербургский
генерал–губернатор М.А. Милорадович, сенатор
А.З. Хитрово и граф И.П. Кутайсов. Работу свою
комитет начал 23 марта 1822 г. В деле внезапно
возникли новые трудности. Камердинер Филиппов отказался от прежних показаний и стал утверждать, будто их у него вынудили силой и угрозами.
В подтверждение своих слов он ссылался на солдат, стоявших в карауле у его камеры в Курске. Однако расследование установило, что солдаты эти
были крепостными Ширкова, которых он недавно
сдал в рекруты. В итоге решено было следствие
возобновить. Император дал на это согласие. В
Петербург было вызвано для новых допросов 11
свидетелей. Одним из них был венгр, живший прежде в имении Ширкова и видевший кровь на дрожках после того, как на них вывозили труп. Его пришлось выписывать из Австрии, куда тот успел уже вернуться. Сенатор Ю.А. Нелединский–Мелецкий
писал в ноябре 1822 г.: «У нас в Сенате дело такое,
которое до того меня занимает, что во всё время
я ночи просиживаю, его читая; а оно на несколько
тысячи листах и до крайности запутано. Смертоубийство сделано было назад тому 9 лет. По оному, за несколько лет 4 человека сосланы на каторгу; а
ныне, по имянному указу, было новое следствие,
для которого сосланные с каторги привезены и из
них трое найдены невинными; а прямого преступника, во всей точности, ещё уследить не можно. Если спросить по совести, то каждый из нас его
укажет; но для законного осуждения сего недостаточно».
В январе 1823 г. в присутствии протоиерея Петропавловского собора Ширкова призвали признаться и покаяться. Сенатор Ю.А. Нелединский–Мелецкий предъявил ему доказательства вины его в смерти Алтуховой и прямо заявил: «Ты, сударь,
убийца её! И кто же будет ответствовать за смерть
её, если не тот, к кому она собственными его людьми, на его экипаже, скрытно от всех привезена
была ночью и в ту же ночь на дороге между его и
своим домом, найдена тирански умерщвлённою?»
Но ни эти слова, ни церковное увещание со
стороны протоиерея Колосова не подействовали
на обвиняемого. Ширков «лобызал святой крест,
евангелие и потир», падал на колени перед иконами, но упорно стоял на своей невиновности.
Наконец, 16 октября 1823 г. состоялся окончательный приговор по этому бесконечному делу.
Ширкова, признав виновным в убийстве, велено
было «лиша чинов и дворянского достоинства,
сослать в каторжную работу»; камердинера Пармена Филиппова, как соучастника, «не наказывая кнутом и неставя на лице знаков, а за ложное отрицание от признания своего... наказав плетьми 35 ударами, сослать в каторжную работу». Кучеру
Степану Щеплюхину пришлось вернуться на каторгу. Осужденные прежде Сотников, Лобанов и
Борзенков признаны были невиновными, получили
в награду по 2000 рублей каждый, а оба крестьянина были освобождены из крепостного состояния.
Лиц, принимавших участие в производстве первого следственного дела, включая В.Н. Геттуна, по высочайшему повелению уволили со службы «с тем, чтобы впредь никуда их не определять».
Всё время следствия, и даже отправляясь в Сибирь, Ширков упорно отрицал свою виновность. Это произвело такое впечатление на его сына
Валериана, что тот всю жизнь пытался добиться
оправдания отца и даже посвятил этому целую
поэму.
Сам же Фёдор Ширков, отбывая ссылку в Тобольске, жил там, по свидетельству современников, «в довольстве» и даже вторично женился.
При этом его первая жена, Настасья Петровна Ртищева, «всю жизнь о нём заботилась, посылала ему лошадей, экипажи, деньги и трогательные письма».
Не меньше шума наделала в Курской губернии история с убийством щигровского помещика
Оловянникова, также привлёкшая внимание царя.
Отставной майор Григорий Оловянников проживал в своём имении в с. Красном, будучи известен богатством, скупостью и самодурством. Взрослых
детей своих, сына Виссариона и замужнюю дочь
Анну, он не любил и всячески притеснял. Любил
он свою вторую дочь, незамужнюю Елизавету. Её
он «ласкал, ни в чём ей не отказывал, доверял
управление всеми денежными и хозяйственными
делами, делал дорогие подарки», но при этом не
позволял отлучаться из имения и не разрешал выходить замуж. Молодого поручика в отставке, посватавшегося к Елизавете, старик грубо выгнал
вон, и с тех пор тот был вынужден встречаться с
девушкой тайно.
В декабре 1831 г., выпив после обильного обеда кружку квасу, старый Оловянников почувствовал во рту горечь, а потом тошноту. Испугавшись
отравления и подозревая в том своего сына, помещик отправился в Курск и предъявил кружку
знакомому доктору Е. Тот заявил, что никаких
следов яда ему обнаружить не удалось, но это не
успокоило старика. Сохранив остатки кваса, он заявил, что доставит их для полного исследования в щигровский земский суд. Этим объявлением он и
подписал себе смертный приговор. Дело в том, что
яд в квасе был, и подсыпал его туда действительно молодой Виссарион Оловянников по просьбе
своей сестры Елизаветы. Доктор же, хороший друг
обеих сестёр Оловянниковых, выступил в деле как
сообщник.
Опасаясь следствия и разоблачения, Елизавета побудила брата поспешить с убийством отца и привлекла к делу повара и домашнего учителя. И
вот 24 января 1832 г., после обеда с гостившими
у него соседями, помещиками Фенисовыми, старик отправился отдохнуть в свою комнату. Убедившись, что он заснул, Елизавета послала вслед
за ним Виссариона, повара и учителя. Выпив для
храбрости водки, они вошли туда и задушили
спящего. Спустя некоторое время Елизавета «обнаружила» смерть отца и принялась громко его
оплакивать. Фенисовы, поднявшись к покойнику, заметили следы на его шее и предложили немедленно обратиться в земский суд. Но Елизавета
решительно этому воспротивилась. Вместо этого
она вызвала знакомого доктора Е., который, однако, счёл нужным оповестить о смерти старика
полицию. Впрочем, следствие велось небрежно.
Оловянникова признали умершим от апоплексии.
Ускорение хода дела стоило Елизавете 12 тысяч
рублей. Повар получил вольную, учитель — денежную награду. Виссарион пустился в запой. А Елизавета всего несколько дней спустя после похорон
сыграла свадьбу с отставным поручиком. Не сразу
обратила она внимание на то, что из имения исчез
любимый шут покойного — Гордей по кличке Свиная Морда.
Как оказалось, шут стал свидетелем убийства
своего барина. Не доверяя местной полиции, он
тайно ушёл из имения, добрался до Курска и явился на приём к губернатору П.Н. Демидову, которому рассказал всё, что ему было известно. Тотчас было
открыто новое следствие. В поместье явилась воинская команда под началом жандармского капитана Шотена и чиновника особых поручений Тимченкова. Начались допросы. Вскоре свою вину признали учитель и Виссарион Оловянников. Однако оба они главную вину возлагали на сестёр Оловянниковых, которые обвинение полностью отвергали. В ход
были пущены деньги. Дело затянулось.
Губернатор П.Н. Демидов признал следствие
завершённым уже на исходе 1832 г. За свои труды
Тимченков успел даже получить в награду орден
Св. Станислава 4–й степени. Однако после отъезда губернатора на место новой службы курская
уголовная палата потребовала возобновления
расследования. Делу был дан новый ход, и тянулось оно вплоть до 1838 г., привлекая внимание
министра юстиции и самого царя Николая I, которые то и дело требовали «скорейшего окончания следствия». Материалы дела увеличились в объёме до 3700 листов.
«Просмотр ворохов исписанной бумаги, выясняет нам то обстоятельство, что в Курске по делу Оловянникова боролись два течения — административное и судебное, — писал разбиравший эту историю А.А. Танков. — Курские губернаторы и губернское правление старались направить пресловутое дело на надлежащий путь, предавали
суду виновных в потворстве чиновников, посылали
предписания и предложения, а судебные власти,
губернский прокурор, стряпчие, уголовная пала-
та держали руку подсудимых, затягивали дело до
бесконечности, а палата поголовно оправдывала
всех, кого губернское правление отдавало под суд.
Зато подсудимые, получившие громадное наследство, при окончании дела оказались совершенно нищими».
Наконец, средства Елизаветы окончательно иссякли, а дело дошло до Сената. Сенат высказал порицание Курской уголовной палате и лично губернатору М.Н. Муравьёву, а дело передал в Государственный совет. Итогом рассмотрения его там
стало принятое в октябре 1838 г. решение: «Виссариона Оловянникова и повара, а также Елизавету Яскую сослать в каторжные работы, причём повару прежде ссылки, в той самой комнате, где он задушил своего барина, дать через посредство
палача 20 ударов кнутом». Анну Оловянникову,
как знавшую об умысле сестры, сослали на поселение в Сибирь, а доктора Е. и его щигровского
коллегу отрешили от должности без права занимать её впредь.
Случались в губернии преступления и позатейливее. Помещик Ново–Оскольского уезда Фёдор Маркович Полторацкий, владевший в слободе
Чернянка мебельной, бумажной и суконной фабриками, сахарным и винокуренным заводами,
в 1801 г. женился на молодой француженке Елизавете Францевне Бениони. Поначалу жили они
дружно, но позднее взаимная ревность расстроила семейное счастье. После «разных пререканий, неудовольствий и ссор» они разъехались.
Сам Полторацкий остался жить в Чернянке, а
супруге с детьми уступил в Курске дом, где помещались также гостиница и магазин. Но этим
семейная ссора не закончилась — вскоре госпожа Полторацкая обвинила мужа в попытке взорвать её вместе с домом и всем семейством! Было произведено следствие, которое обнаружило, что действительно «во многих скрытых местах в доме, даже под кроватью госпажи Полторацкой, был подложен порох». Быстро отыскался и злоумышленник: крестьянин Ф.М. Полторацкого, недавно приехавший в город из деревни и прежде уже
работавший в этом доме. Хотя Елизавета Францевна и настаивала на виновности своего преступного супруга, осуждён был крестьянин, который полностью взял вину на себя и был сослан в Сибирь. Поговаривали, что за это он получил
от своего барина немалые деньги. Несмотря на
недоказанность причастности Фёдора Марковича
к неудавшемуся взрыву, общественное мнение,
изумлённое грандиозностью преступного замысла, склонялось к тому, что «Полторацкий в этом
деле не без греха». Не случайно же он в юности
учился в Геттингенском университете и даже
окончил курс наук с золотой медалью! Поведение
самого Фёдора Марковича тоже отчасти поддерживало это мнение, ибо на советы примириться с
женой он обычно отвечал: «Я прочёл в газетах, что изобретено взрывчатое вещество в виде ваты, действующей в иных случаях сильнее пороха; мне бы хотелось заказать
роскошный капот, подбитый такой ватой и послать
в подарок моей супруге в знак примирения, зная,
что она имеет привычку сидеть у камина».
© С.В.Кочевых
