Москва: Воениздат, 1968.
Перед решающей битвой
В штаб корпуса по телеграфу сообщили: Указом Президиума Верховного Совета СССР летчикам 128-го бомбардировочного полка старшему лейтенанту Пивнюку Николаю Владимировичу и лейтенанту Мизинову Михаилу Петровичу присвоено звание Героя Советского Союза.
На их счету был не один десяток успешных боевых вылетов, большое количество уничтоженной живой силы и техники противника. Бесстрашных бойцов все хорошо [261] знали. Они сочетали в себе скромность с большой храбростью, товарищескую верность к друзьям по оружию со жгучей ненавистью к врагам.
Мы решили провести митинги во всех частях корпуса и товарищеский вечер в дивизии. Собрались летчики, командиры, начальники штабов, политработники. За центральным столом <— Пивнюк и Мизинов.
— В вашем лице, — обращаясь к Героям, сказал генерал Каравацкий, — мы прежде всего чествуем летную гвардию, людей, которые не жалеют ни сил, ни самой жизни в борьбе с врагом.
Вечер прошел тепло, задушевно. Были тосты за партию, за Родину, за Героев, за нашу победу. Эта встреча еще больше укрепила боевую дружбу авиаторов.
Вскоре Пивнюку и Мизинову присвоили очередные воинские звания, назначили командирами звеньев. Своим примером они увлекали молодежь на подвиги.
В моем фронтовом блокноте сохранилась краткая запись об одном из этих летчиков: "М. П. Мизинов совершил 230 боевых вылетов, сбил 3 самолета, сбросил 132 660 кг бомб, уничтожил более 100 вражеских солдат и офицеров. В групповых налетах поджег 60 самолетов, 15 подвод, 6 складов с боеприпасами, 25 железнодорожных вагонов".
Наряду с воспитанием личного состава на примерах героизма мы прививали бойцам ненависть к фашистским захватчикам, используя для этого статьи в газетах и журналах, рассказы очевидцев, местных жителей, свидетелей зверств гитлеровской армии. В частности, один из митингов был проведен в связи с возвращением в свою часть техник-лейтенанта Пошестюка, побывавшего в родных краях — Ростове и Миллерово, недавно освобожденных от гитлеровских захватчиков.
Его рассказы о бесчинствах фашистов производили неизгладимое впечатление.
— На всем пути от Воронежа до Ростова, — говорил он, — я видел множество виселиц. В огромных ямах, вырытых на окраине Ростова самими обреченными, лежали тысячи трупов. Дети, женщины, старики...
Рассказ Пошестюка дополнили другие авиаторы.
— А я видел, как фашистские летчики расстреливали поезд с ранеными советскими бойцами, — сказал механик самолета сержант Самойлов. — На вагонах были [252] отчетливо видны знаки с изображением Красного Креста, но это не остановило врагов. Гитлеровцы — звери, а не люди, для них может быть только один приговор — смерть.
Из строя вышел техник звена Трубочистов.
— Моя семья только один месяц была в фашистском плену, но вынесла столько страданий, что трудно передать... Меньшому братишке фашисты размозжили голову — схватили за ноги и ударили об угол дома. Сестренку изнасиловали и закололи штыками.
Горе моей матери, — закончил свое выступление Трубочистов, — это мое горе, наше с вами общее горе. Месть, и только месть фашистским душегубам. Я заверяю: летчики первого звена, где я работаю, могут быть уверены, что самолеты, подготовленные моими руками, в бою не подведут.
Командир эскадрильи 779-го бомбардировочного полка капитан Анпилов, ставший впоследствии генералом, заявил на митинге:
— Моя родина — Старый Оскол — семь месяцев находилась во власти гитлеровцев. Родные сообщили, что город разрушен, многие жители расстреляны, повешены, угнаны на каторгу в Германию. Я буду люто мстить фашистским извергам.
На второй день он подал секретарю партийной организации заявление. В нем говорилось: "Хочу идти в бой коммунистом".
На митингах не принималось резолюций, не устраивалось голосований. Клятва авиаторов драться с немецкими захватчиками до последнего дыхания была лучшей резолюцией.
Стремление воинов в трудную пору вступить в ряды Коммунистической партии, навсегда связать свою судьбу с ее героической судьбой было очень большим. С именем партии советские люди связывали свои лучшие помыслы и надежды, беззаветно верили ей.
Помнится, 34-й бомбардировочный полк в полном составе совершил боевой вылет. Результаты оказались высокими. Успех окрылил воинов, создал общий подъем. Вечером только и говорили о том, как экипажи прорвались через зенитный заслон и метко сбросили бомбы. Командир полка поздравил авиаторов с боевым крещением, пожелал им дальнейших ратных успехов. Молодые [253] летчики младший лейтенант Григорьев и сержант Никифоров подошли к нему и заявили:
— После сегодняшнею вылета мы твердо верим в свои силы. Просим дать нам возможность летать как можно больше.
А комсомольцы Романов и Никифоров обратились к парторгу эскадрильи:
— Мы сделали по три боевых вылета. В четвертый хотим идти коммунистами.
В интересах улучшения политической работы в армии и на флоте Центральный Комитет партии принял 24 мая 1943 года постановление об изменении структуры армейских партийных организаций. В полку учреждалось бюро во главе с парторгом, в эскадрилье — первичная, а в звене — низовая парторганизации. Парторги, члены партийных бюро не избирались, как ранее, а назначались. К середине 1943 года такие же изменения произошли и в структуре комсомольских организаций.
Вызывалось это условиями войны, когда часто не представлялось возможным проводить выборные партийные и комсомольские собрания, а ослаблять работу среди коммунистов и членов ВЛКСМ ни на один день было нельзя.
Май 1943 года явился для нашего корпуса как бы прелюдией к грандиозному сражению, которое вскоре развернулось на полях Орловщины, Курска, Белгорода. По заданию командования наземных войск экипажи летали на разведку, бомбили штабы противника, железнодорожные узлы, склады. Но это были частные операции. А вскоре корпус передали в оперативное подчинение 16-й воздушной армии, и ее командующий генерал-лейтенант авиации С. И. Руденко отдал приказание: нанести массированный удар по вражеским штабам и войскам, расквартированным в городе Локоть, и железнодорожной станции Брасово.
Генерал Каравацкий и я собрали руководящий состав 301-й бомбардировочной дивизии во главе с полковником Федоренко и начальником политотдела Горбуновым и разъяснили боевую задачу. Вслед за тем состоялись партийные и комсомольские собрания, на которых активисты призвали летчиков и техников отлично подготовить материальную часть к предстоящему вылету, показывать пример храбрости и отваги.
Воздушные разведчики подтвердили, что на станции [254] Брасово противник сосредоточил немалые силы. По схемам и фотопланшетам экипажи изучили наиболее важные объекты, подходы к ним, оценили противодействие, которое может оказать противник.
И вот в воздух поднялись сорок два бомбардировщика. Над аэродромом 283-й истребительной авиационной дивизии к ним присоединилась группа сопровождения.
Удар был настолько неожиданным, что враг не сумел оказать серьезного противодействия ни с земли, ни в воздухе. С высоты тысяча шестьсот — тысяча восемьсот метров по сигналу ведущих девяток дивизия сбросила весь бомбовый груз.
На другой день из штаба 16-й воздушной армии нам сообщили о результатах бомбометания. В городе Локоть взрывы и пожары продолжались в течение нескольких часов. Разрушен бывший дворец князя Михаила, в котором размещался один из немецких штабов. Разбушевавшийся огонь проник в подвал, где хранились боеприпасы. Все это взлетело на воздух. Прямым попаданием бомбы разбило здание немецкой комендатуры, уничтожило помещения, в которых размещались гитлеровская воинская часть, подразделения власовцев из бригады Каминского и группа мадьяр, готовившихся к отправке на фронт.
Не меньший урон противник понес и на станции Брасово. Уничтожен был воинский эшелон, подбито и сожжено несколько бронемашин и танков, убито более пятисот солдат и офицеров. Железнодорожный узел на несколько дней вышел из строя.
С боевого задания не вернулись два наших экипажа. Ко мне зашел расстроенный командир 96-го бомбардировочного полка Александр Юрьевич Якобсон:
— Майора Елагина потеряли — нашего парторга и начальника воздушно-стрелковой службы...
Елагин был честным, принципиальным коммунистом и авторитетным партийным вожаком. Люди доверяли ему, как своей совести, шли к нему и с радостью и с печалью. Он был несколько старше других, опытнее в житейских делах и всегда мог дать добрый совет.
— Как это произошло? — с горечью переспросил я Якобсона.
— Шел он у меня правым ведомым. На подходе к городу Локоть немцы открыли заградительный огонь. Нам ничего не оставалось, как пробиваться. Один из снарядов [255] попал в самолет Елагина, и он но отлогой кривой потянул к земле. Кто-то выпрыгнул из самолета, но проследить до конца я не смог: группа подходила к цели.
— А кто еще был в экипаже?
— Командир звена Репин и стрелок-радист Говоров.
— Возможно, вернутся, — пытался я успокоить Якобсона.
— Вряд ли, — сказал он. — Самолет упал в районе, где немцев как в муравейнике.
Никто из экипажа Елагина не вернулся, и мы считали его погибшим. А двадцать три года спустя я получил письмо от Якобсона.
"Помните Елагина, парторга нашего полка? — писал он. — Оказывается, жив. Работает в городе Каменске-Шахтинском. Пересылаю вам его записки, адресованные мне".
Я тут же развернул густо исписанные тетрадочные листки и прочитал исповедь человека, до конца испившего чашу страданий, которые выпали на его долю.
"Памятный майский день 1943 года, — писал Елагин, — был моим последним днем в родном полку. Прямым попаданием вражеского снаряда разбило хвостовое оперение самолета и левый мотор. Машина стала неуправляемой и начала беспорядочно падать. Саша Репин выбросился с парашютом на высоте примерно 1200 метров, а я почти у самой земли. Радист старшина Говоров, вероятно, был убит в воздухе. Сколько я ни запрашивал его — ответа не получил.
Территория была занята врагом, и нас в конце концов выследили и схватили. Меня посадили в легковую машину и повезли в Локоть, где показали результаты боевой работы нашего полка. Лежали убитые фашисты, догорали склады с горючим и автомашины, дымилось разрушенное здание бывшего горсовета, в котором располагался вражеский штаб.
"Смотри на дело своих рук, — зло сказал мрачный майор в гестаповской форме. — За это не щадят..."
На той же машине меня отвезли на станцию Комаричи, откуда переправили в орловскую тюрьму. Потом — Смоленск, Лодзь, Мосбург, местечко Оттобрун километрах в шестидесяти от Мюнхена. В так называемом "рабочем лагере" были невыносимо тяжелые условия: голод, [256] каторжный труд, издевательства надсмотрщиков. Но больше всего угнетала тоска по Родине.
Меня и моих товарищей ни на минуту не покидала мысль о побеге из фашистского плена. 29 августа 1943 года я, летчик Карабанов, с которым встретился в Лодзи, и еще два советских парня совершили побег. Добрались до Вены. Там на наш след напала полиция. Пришлось разъединиться. Я остался один и ушел километров на тридцать за Вену. Гестаповцы настигли меня и посадили в венскую тюрьму, в которой я пробыл полтора месяца.
И вот я снова в том же лагере. За побег меня зверски избили и бросили на семь суток в одиночный карцер. Потом перевели в барак политически неблагонадежных. Мы убили нескольких предателей. Меня и двенадцать других узников концлагеря снова посадили в одиночные карцеры и перед праздником Октября обещали казнить через повешение.
Что помешало фашистам привести приговор в исполнение — не знаю, но 11 ноября нас вывели из лагеря, посадили в вагон и отправили в штрафную команду в Южную Баварию. Там, в местечке Барных, мы очищали русло реки Фильс. Полураздетые, разутые, голодные и мокрые, военнопленные были на положении каторжников до 1 мая 1945 года. Описывать все — значит заново пережить ужасы фашистского рабства...
1 мая в лагерь пришли американцы, а два дня спустя мы услышали выступление по радио из Люксембурга советского генерал-майора. Он призывал всех пленных и проживающих в Германии русских организоваться в отряды и оказывать всяческое сопротивление фашистам. Мы воспрянули духом. Наша штрафная команда в количестве восьмидесяти шести человек стала центром и штабом организации отряда сопротивления.
22 мая нас отправили в советскую зону оккупации в Берлин, откуда я попал на Родину...
Потом снова служба в армии. Сначала адъютантом эскадрильи в гвардейском авиационном полку, затем начальником воздушно-стрелковой службы этой же части.
В конце 1948 года демобилизовался. Живу в Каменске-Шахтинском".
Прочитав это письмо, полное трагизма и мужества, я мысленно вернулся к давним событиям войны.
На следующий день после гибели самолета Елагина [257] один из полков 241-й авиадивизии нанес по гитлеровцам новый удар. Две девятки бомбили аэродромы в окрестностях Орла, третья совершила налет на аэродром Хмелевая. Фотоснимки подтвердили: уничтожено до пятнадцати самолетов, взорвано пять штабелей боеприпасов, разрушены бетонированные дорожки, выведены из строя взлетно-посадочные полосы.
— Мы отомстили фашистам за Елагина, Репина и Говорова, — заявили экипажи, вернувшиеся с боевого задания.
В мае части корпуса около ста раз летали на предельный радиус действия, нанося бомбардировочные удары по городам Локоть, Красная Слобода, Путивль, по хутору Михайловский и другим тыловым объектам противника. 5, 6 и 17 мая одиночные экипажи бомбили участок железной дороги между Орлом и Брянском, по которому шла переброска вражеских войск.
Эти активные боевые действия явились хорошим экзаменом для наших частей. Мы реально ощутили собственные силы и выявили многие недостатки, которые нельзя было допускать в будущем. Срочно провели партийное собрание управления корпуса. Доклад сделал генерал Каравацкий.
— Сегодня наши бомбардировщики, — начал он без всяких предисловий, держа в руках оперативную сводку, — одиночными экипажами с утра до вечера бомбили железнодорожную станцию Сомарково, перегон Шахово — Хотынец, эшелоны противника западнее Нарышкино, колонну войск на дороге Гнездилово — Львово, скопление живой силы и техники противника в пункте Дмитрий-Орловский.
По всему видно, враг готовится к наступлению. Своими ударами мы дезорганизуем переброску его резервов, наносим ему немалый ущерб. Мы сделали многое, но могли сделать еще больше.
Командир корпуса отметил, что слабая эффективность отдельных бомбометаний объясняется неподготовленностью экипажей. Некоторые ведущие групп, намечая маршрут к цели, не учитывают расположение зенитных средств противника. Это неизбежно приводит к потерям. Так, дня за два до собрания группа самолетов ходила на боевое задание. Ведущий не выдержал намеченного курса, уклонился и вместе с другими экипажами оказался [258] вблизи населенного пункта Комаричи, сильно защищенного зенитным огнем. Один самолет не вернулся с задания, другие получили повреждения.
— А возьмите вчерашний случай, — продолжал командир. — Группа во главе с капитаном Анпиловым вылетела на бомбежку войск противника в район Коровково. За линией фронта ведущий уклонился и вышел к станции Змиевка. Самолеты встретили сильное зенитное противодействие, командир вынужден был отдать приказ повернуть домой. Задача осталась невыполненной.
О пренебрежении тактикой свидетельствовал и случай с командиром 128-го полка подполковником Воронковым. Дело в том, что было дано распоряжение действовать одиночными экипажами в течение всего светлого времени суток. Воронков же решил форсировать вылеты и за полтора часа выпустил в воздух семнадцать экипажей. Маршруты между тем не были продуманы. Все самолеты летали одним и тем же курсом. В результате полк не досчитался трех машин.
Выступил главный инженер корпуса Гудков. Он был человек с высоким чувством ответственности за состояние авиационной техники, дни и ночи проводил на полковых аэродромах. На собрание тоже приехал из какой-то части, не успев даже стряхнуть пыль с комбинезона.
— Вот свежий пример, — начал он свое выступление. — Сегодня скомплектовали в полет группу самолетов, на которых установлены моторы с разными ресурсами выработки. Одни тянут хорошо, другие хуже. И что же? Получился большой перерасход горючего.
Коммунисты говорили о дисциплине и исполнительности, об ответственности за выполнение приказов командования.
— Боевая обстановка требует от каждого из нас быстроты и оперативности в работе, — заявил Романычев. — А что порой наблюдается в штабе? Медлительность или бестолковая суета. Командиру срочно нужны данные для принятия решения, а тут начинаются всякие согласования, перепроверки, звонки. Нельзя мириться с этими неполадками.
Выявили недостатки в работе штурманской службы, тыла и связистов, в распространении среди личного состава боевого опыта передовых авиаторов и другие недочеты командиров и политработников. [259]
Разговор на собрании оказался весьма полезным. Командир корпуса подкрепил его своим приказом, в котором всесторонне анализировались недостатки в организации и тактике действий частей за последнее время.
В самом начале июня многие авиаторы корпуса получили очередные воинские звания, были награждены орденами и медалями за успешную боевую работу п отличную подготовку техники. Майору Якобсону было присвоено звание полковника.
— Александр Юрьевич, с вас причитается, — поздравляли его сослуживцы. — Придется раскошеливаться на банкет. Не каждого производят с майора сразу в полковники.
— Братцы, наверно, произошла ошибка, — отбивался Якобсон. Он не надевал новой формы до тех пор, пока в полк не приехал командарм Руденко и не сказал, что никакой ошибки в приказе нет.
Перед вечером часть построили для торжественного вручения Знамени. Посередине квадрата, образованного строем летчиков, штурманов, стрелков-радистов, техников и механиков, стоял стол, накрытый красной материей. Рядом замерли по команде "Смирно" знаменосец и его ассистенты.
Генерал Руденко зачитал приказ. В нем были такие слова: "Боевое Красное знамя есть символ воинской чести, доблести и славы в борьбе за Родину. Оно является напоминанием каждому из бойцов и командиров об их священном долге преданно служить Советской Родине, защищать ее мужественно и умело, отстаивать от врага каждую пядь родной земли, не щадя крови и своей жизни".
Взоры авиаторов прикованы к священной реликвии — развевающемуся на ветру алому полотнищу. Немало славных боевых дел совершил полк, многие воины отдали свою жизнь в борьбе за свободу родной земли. Боевым крещением для воинов части явились грозовые дни и ночи легендарного Сталинграда. Наименование Сталинградский знаменовало всенародное признание боевых заслуг корпуса. И люди с гордостью принимали Красное знамя как награду за отвагу и самоотверженность.
Полковник Якобсон опустился на колено и поцеловал алое полотнище. Потом поднялся и сказал:
— Сегодня нам вручили боевое Красное знамя. Мы [260] пронесем эту святыню сквозь огонь всех сражений и завоюем светлую победу. Смерть немецким захватчикам!
А вечером, после торжеств, на имя генерал-лейтенанта авиации С. И. Руденко пришла телеграмма. Он внимательно прочитал ее, потом показал командиру корпуса и мне. Командующий Центральным фронтом генерал Рокоссовский предупреждал, что в период с 5 по 7 июля немцы под Курском готовятся перейти в наступление. Надо быть готовыми к упреждению удара.
Утром все части корпуса были в полной боевой готовности.
