Сборник статей и материалов посвященный деревне Любощь и местам ее окружающим. Приложение

Шведова С.А.

РАССКАЗЫ
"МАЛАШКА", "О ЛЮБВИ",
"БАБЬЕ СЧАСТЬЕ",
"ДИТЯ СВОБОДЫ",
"ЧТО ПОСЕЕШЬ..."

Малашка

Далеко – далеко, в глубине моей, тогда ещё детской, памяти сохранился образ одной нашей деревенской старушки, Малашки. Нашей не потому, что она была родственницей для моей семьи, а потому, что была она с нами из одной деревни и жила по соседству с моей бабушкой, через дом. Но нужно сказать, что в деревне существовали всего три фамилии, которые являлись своего рода визитными карточками жителей нашей деревни. В любом месте нашего района стоило назвать фамилию Авдяков, Кузин или Шведов и совершенно незнакомый человек сразу мог сказать, откуда ты родом и даже заочно сложить о тебе свое мнение. Фраза: «Да ты захаровский» и обозначала, что собеседнику все о тебе ясно. Это я к тому говорю, что все жители деревни, даже если не являлись друг другу родными по крови, то по духу были все свои, а какая-либо другая фамилия на деревне была большой редкостью. Это были люди пришлые, залетные, как о них говорили, и относились к ним настороженно, попервам даже с опаской.

Так вот, эта старушка была Кузина. И хотя фамилия ее для моего повествования может быть и не важна, все же, всю свою жизнь Малашка прожила в этой деревне, была замужем, родила детей, да просто жила своей бабьей жизнью, как тысячи и тысячи простых русских, деревенских женщин – баб как у нас говорится. К сожалению, в памяти моей не удержалось лицо Малашки, не знаю я и как именно сложилась ее жизнь смолоду и до стару; помню лишь, что ходила она все время в плюшке, в теплом платке да в бурках, и зимой и летом, и на улице и в доме. Оттого ли она так ходила, что кровь уже не грела, и старое ее тело все время мерзло, или по какой-то иной причине, не знаю, только, будучи тогда «соплями» еще, мы сильно удивлялись этой ее манере и смеялись над ней. Еще, из детства своего, помню, что у моей бабушки не было телевизора, и по вечерам она собирала нас: меня и моего двоюродного брата Димку, и мы шли к бабке Малашке, смотреть телевизор.

Телевизор, это «чудесное окно» двадцатого века, стоял в дальнем левом углу деревенского «зала», отделявшегося от других закутков – «спален» ситцевыми шторками в два полотна.

Мы заходили в этот зал, Малашка ставила у входа три стула со спинкой для каждого из нас, и мы, так, прямо не раздеваясь, несмотря на то, что обычно походы к Малашке смотреть телевизор были делом долгих, зимних вечеров, усаживались на стулья и смотрели, а бабушка с Малашкой еще и переговаривались, возможно, в сотый раз, обсуждая одни и те же ежедневные, имеющие свойство никогда не заканчиваться, во многом пустые и на чужой взгляд ничего не стоящие, вечные бытовые тревоги и нужды деревенского жителя, свои застарелые хвори, да проблемы и неурядицы своих детей.

Я же помнится, «смотря телевизор», обычно и не видела, что там показывали. Я осматривала стены, кое-где увешанные некрупными картинками и гравюрами (видимо увлечениями младшего Малашкиного внука, Леника – не то Леонида, не то Алексея, в деревне это все одно). И долго, неотрывно рассматривала Леникову коллекцию и, хотя сейчас уже не помню какие там были изображения, но точно знаю, что были там станы прекрасных девушек, их лица в профиль и в анфас и непременно тигр, ну или леопард, тогда это, наверное, было в моде. И, как ни странно, картинки эти мне никогда не надоедали. Поэтому в каждый следующий раз, когда мы «приходили на Малашкин телевизор» все повторялось снова и снова. Правда, что смотрел и о чем думал в это время мой двоюродный брат, Димка, для меня так и осталось неизвестно.

Говорят, что последнее свои дни Малашка доживала в соседней деревушке, в Любощи, у кого-то из своих детей и рассудком совсем стала как дитя и все выходила, в обычном своем виде, на дорогу и подолгу стояла на одном месте и все смотрела куда-то, будто ждала кого, и никак не могла дождаться. Так и умерла она тихо, никого не дождавшись, а было ей девяносто с лишним лет.

© Glowee, 28.10.2009

О любви

Ах, любовь, любовь! Что это такое? Чувство, воспеваемое и проклинаемое, как самыми лучшими, так и самыми худшими людьми всех стран и народов издревле и поныне и на века вперед. Сколько существуют на свете люди, столько их волнует, не дает покоя, заставляет совершать безумства и подвиги, предавать и унижать, «парить в облаках» и нестерпимо мучиться это неопознанное явление под названием любовь.

Какая она бывает? Не перечесть всех эпитетов. Одно могу сказать достоверно точно, и думаю, что вы со мной согласитесь: каков человек, такова и его любовь.

В рассказе этом хочу поведать вам историю из жизни женщины и, как вы понимаете, речь пойдет о любви, о любви всей ее жизни, как ни пафосно это звучит. Звали ее Райкой, как и многих других женщин того времени. Фамилию она носила одну из трех, тех самых, захаровских. И все вроде бы обыкновенно, как у всех. Но ей, Райке этой, досталось в наследство от родителей не только имя с фамилией, а еще и отцовская кличка. Поэтому была Райка не просто Райкой, а Райкой – Накылючкой. Не думайте, что в прозвище закралась ошибка. Ошибки здесь никакой нет. А есть в этом странном прозвище глубинный отклик народной души, где царят не размышления над правилами написания и произнесения, а чувства и ощущения людей. Ведь плоды лопуха, репейника, по народному понятию не колются, а кыляются. А тот, кто хотя бы раз постоял или прошел рядом с репейником, тому не нужно будет объяснять, что же значит прозвище «Накылючка» и за какие такие качества эта кличка была Райкиному отцу присвоена метким народным языком. Райка, должно быть, была здорово похожа на своего отца, коли прозвище это приклеилось к ней, как будто ее собственное.

В девках Райка была, как сказали бы теперь, яркой, даже экстравагантной девушкой, однако слишком худенькой и с тонкими чертами для совхозной невесты. А еще умела она скакать верхом на лошади без седла, чем приводила «в восторг» всех деревенских, особенно баб постарше.

Замуж Райка вышла рано, едва исполнилось ей восемнадцать лет за своего же односельчанина, Гришку, тоже обладателя одной из трех основных фамилий. Так стала Райка молодой женой и невесткой, а через девять месяцев родился у нее сын, назвали Ваней. Спустя еще пару – тройку лет родилась дочка, Валя. Потекла Райкина жизнь в бабьих заботах да хлопотах. В совхозе она не работала, управлялась дома по хозяйству вместе со свекровью своей, Гришкиной матерью.

К слову сказать, многие бабы деревенские Райкиной судьбе завидовали: вишь, как мужик ее любит, работать не заставляет, сам шофер, все, что нужно достанет и домой привезет, живет себе Райка, «как сыр в масле катается». Оно и, правда, грех был бы Райке на судьбу жаловаться, все у нее для бабьего счастья было. А она и не жаловалась.

Лет через восемь родился у них с Гришкой третий ребенок, мальчик, Лешка. Хлопот, конечно, прибавилось, старшие уже в школу пошли, нужно и по хозяйству прибрать, и их в школу собрать, одеть, накормить, за уроками приглядеть, а тут кроха на руках. Но и здесь Райка не оплошала, со всем справилась, да и свекровь в помощи никогда ей не отказала: и за детьми поможет присмотреть, и во дворе скотину управить, и в огороде порядок поддержать.

Так они и жили, когда любились, когда может и бранились, как говорится «не без этого». И не знала Райка и не гадала, что жизнь ее в одночасье перемениться может, что счастью ее бабьему конец может прийти, а виновата во всем любовь будет, да – да, та самая, всеми поэтами воспетая, о которой грезят и мечтают все живые существа на этой планете, любовь. Райке к тому времени лет сорок уже было. Вроде и женщина еще молодая и красоты своей не растеряла, но поди ж ты, пойми, чего этим мужикам нужно, почему они, прожив по стольку лет с женами, перетерпев вместе и тяготы, и неустроенность, и хлопоты с малыми детьми, ищут утех на стороне, что им дома то, с женой не сидится?

Вот и в Райкиной семье такое случилось, перестал Гришка домой с работы торопиться, ждет – ждет Райка, уж и потемнеет на улице, а все не слышно, чтобы мотор во дворе зарычал. Стала она сомневаться, что за рейсы такие и почему раньше мужа ее так далеко не посылали. А тут как раз люди, доброжелатели же всегда найдутся, они ведь все про всех знают, возьми да и подскажи Райке: что ты мол, во двор выбегаешь да прислушиваешься, поди не нужна ты ему теперь, у него новая завелась, молодая.

И засела эта мысль у Райки в голове, будто заноза в самое сердце попала. Решила она поганые эти слухи сама проверить. И однажды, улучив момент поудобнее, залезла в кузов, под брезент спряталась да и поехала «на разведку». Несколько часов так, согнувшись, просидела, пока Гришка по работе ездил. Но не зря терпела; после рабочего дня муж ее действительно домой не поехал, а свернул совсем на другую дорогу и, немного погодя, заехала машина на незнакомый Райке двор. Через щелку в борте машины наблюдала Райка, как вышла ее мужа встречать молодка, статная, дородная, да и помоложе на порядок. И как только Райка стерпела, не крикнула, как только сердце не выпрыгнуло из ее груди? Подождала она еще, пока муж ее с молодухой этой в дом вошли, слезла с кузова, оправилась и за ними, в хату. Видит, муж ее сидит за столом, выпивает, закусывает, а соперница ее перед ним «рассыпается». Не выдержала Райка, заорала «не своим голосом», вцепилась в волосы сопернице своей и, что там дальше было не помнила она, все у ней в голове закружилось, завертелось, словно в чистом поле она очутилась в жуткую метель и не видно ничего вокруг и не слышно голоса человеческого, только воет ветер, кружит с бешеной скоростью снег и нет тропки никакой под ее ногами. Очнулась Райка дома уже, в своей хате, вся растрепанная, руки в синяках, одежда кой - где клоками на ней болтается, а мужа то снова нет. Кинулась она во двор - и машины нет. Ревела «в голос», по земле каталась, сама на себе одежду рвала. Только за полночь, измучившись и истомившись, стала она успокаиваться. После этого случая не один день провела она в кровати, будто тяжелая болезнь приковала ее. Но прошло какое-то время и, с божьей помощью встала Райка, стала ходить по хате, хлопотать по хозяйству. Только не такая она уж как раньше была, как сломалось в ней что-то, сбилось со своей резьбы. Стала она часто вдруг останавливаться, подолгу смотреть куда-то в одну точку, что-то сама с собой разговаривать, а то бывало затянет песню, да громко так. Правду сказать, она и раньше петь любила, только тогда она к месту пела, а теперь как-то ни с того ни с сего.

Гришка же семью не бросил. Так же, как и раньше приезжал домой, все, что нужно по хозяйству делал и нес, и вез все домой, как раньше. Только вот на Райку даже и смотреть перестал, как чужая она ему, видно, сделалась. И к любовнице своей, как ездил, так и ездил, даже скрывать перестал.

Время шло, но не такова была Райка, чтобы смириться с таким положением, недаром она прозвище свое носила. «Заноза» в ее сердце со временем только разрасталась. Стала она, по совету подружек – соседушек стараться мужнину любовь вернуть: то новый какой-нибудь рецепт кулинарный узнает, наготовит, то материю поцветастей на платье выберет, то в огороде посадит то, чего отродясь не сеяла и не собиралась. Уж она к нему и с любовью, и с ласками, а он все как не замечает, словно каменный стал совсем. Не вытерпела Райка, бросилась ему на шею, вцепилась так, что и задушить можно, льнет к нему, целует, о любви своей кричит, слезы по лицу сами льются. А он, как от жабы какой, от нее отворачивается, руки ее «рвет», высвободиться старается. Отпрянула Райка от него, глаза сверкают, слезы враз обсохли, одним движением схватила она, лежавший возле печки, топор, бросилась на мужа, да видно Бог не на ее стороне был, успел Гришка перехватить топор, оттолкнул постылую жену с силой, так, что упала она на пол, загрохотали, стоявшие у стола табуретки. Вскочила Райка на ноги, кинулась мимо мужа своего из хаты вон, побежала по деревне, заголосила.

Собрались люди, стоят возле ее дома, смотрят, судачат между собой. Вся история сразу общим достоянием стала. Кто жалеет Райку, кто укоряет. Чего ей мол надо было, живет «как кошка в лукошке», мужик хороший, детей не бросил, все на дом доставляет; не уродились у нее помидоры, так и ничего, он несколько ящиков колхозных ей даром привезет, заготавливай на зиму, клади только в банки, - все есть, чего ей, дуре, не хватает? Долго не расходились люди.

Гришка за это время на почтовое отделение съездил, скорую вызвал. Пока скорая от райцентра до деревни доехала, Райку мужики, кто покрепче, под руки домой притащили, связали. Приехала скорая, сделали укол, уснула Райка. Долго она спала, а когда проснулась видит, что лежит она на койке, но не в своей хате, а в больнице, зашла медсестра, посмотрела, врача позвала. Пришел врач, говорить с Райкой начал. Все она ему про себя, как было, рассказала, думала, поймет он ее бабье горе, да и пойдет она с миром. Но не тут-то было. Пролежала Райка в больнице недели три. Без нее и помидоры закрыли и с другими делами управились.

Вышла Райка из больницы, вернулась к себе в хату. Все как прежде в хате было, так и осталось, только муж совсем к другой переселился, на глаза не показывается, а если и приедет когда, то поговорит во дворе со свекровью, поможет что надо и опять к любовнице своей уезжает. Так и потянулось время. Не понятно Райке, как жить, зачем жить, что делать. Как во сне она живет: ест, пьет, а зачем не знает – потерялся в жизни смысл: и дети рядом, и люди кругом, а она будто одна совсем, душа болит и выхода этой боли нет, и отвлечения никакого не находится. Маялась так Райка, маялась, все об одном думала и придумала.

В это время, по осени ведь всегда в колхозы и в совхозы приезжали на уборку солдаты из ближних частей, вот и в этот год солдат пригнали, они на камазах свеклу с поля на сахарный завод отвозили. Узнала про это Райка, увидала солдат и решила, как в народе говорится «клин клином вышибить». Собралась, нарядилась в самое красивое свое платье, накинула на плечи яркий платок, да и пошла по совхозному полю, будто так просто, посмотреть, что там делается.

Ну что ж сказать, красоту ее солдат какой-то быстро приметил, и «отомстила» Райка неверному мужу. Пришла, по деревне сама похвалилась. Загудела деревня. Райке в лицо кто сочувствовал, кто молча глядел да головой кивал, кто смеялся, злорадства своего не скрывая. Только Райке все равно было, она себя правой во всем полагала, потому и не скрывала. Говорила: «А что, с чужим мужиком и не хуже, даже со своим того не чувствовала, что с чужим ощутила».

Вот тут бы ей и успокоиться, и зажить своей жизнью. Женщины, те, что посердечней, так ей и советовали, и она соглашалась, что на Гришке этом «свет клином не сошелся» и все у нее еще будет хорошо. Да, соглашалась. И как-то она успокоилась и повеселела. И все бы может так и было бы, если бы не приехал Гришка помогать картошку копать: тут он и в хату зашел, и в огороде за лошадью ходил, межи подпахивал. Увидала его Райка, всколыхнулись в душе ее все чувства: и обида, и боль, и любовь.

А Гришка помог, картошку выкопали, опустили в яму, он собрался, умылся и уехал. Тут-то и заблажила Райка, словно совсем разум потеряла, пуще прежнего, творит что попало, никакого слада с ней нет. И снова в больнице опомнилась Райка, только на этот раз не в обычной палате, а в палате психдиспансера. Долго она там пролежала, но выписалась и опять домой приехала.

Можно описывать и дальше все в подробностях, да смысла в этом нет. Так оно и дальше пошло: увидит Гришку – и в больницу, отлечилась - и до следующего «свидания» с ним.

Лет десять – двенадцать прошло. Гришка за это время с ней развелся, в новой семье обустроился. Померла старая Райкина свекровь. Выросли, стали самостоятельными дети, народили внуков. Идет жизнь своим чередом, только Райка в этой жизни не участница. А в последний раз выписали Райку из больницы, приехала она к дочке в современную квартиру, пустая то ее хата покосилась, непригодна для житья стала. Пожила Райка у дочки месяца полтора – два: выходила на улицу, на скамеечке с людьми посидеть, посмотреть, послушать.

Пожила – пожила, опять на лечение «поехала», а немного погодя пришло дочке сообщение из больницы, что Райка умерла во время очередного приступа, сердце не выдержало. Кто знает, так ли все было или иначе как теперь вряд ли узнать, да и не нужно никому.

Вот и отжила Райка, отмучилась и отлюбила. А было ей чуть – чуть за пятьдесят. Что же касается любимого ее Гришки, то он жив и сейчас, постарел только сильно, да и с молодухи его давно уж цвет облетел, поседела и обрюзгла. Недалек теперь и их жизни предел и как им перед Богом явиться. Думают ли они об этом? Не знаю.

© Glowee, 16.11.2009

Бабье счастье

Как странно складывается наша жизнь. Сколько в ней, вроде бы мелких, ничего на первый взгляд не значащих, случайностей, которым мы не склонны предавать, какого бы то ни было значения. А ведь зачастую, да можно сказать и, как правило, именно эти мелочи, эти мимолетные случаи, собранные Кем-то в единую цепь и составляют, и определяют нашу жизнь, а что всего, может быть, печальнее и обидней, и нашу судьбу.

Не стану спорить, наверное, есть люди, жизнь и судьба которых с самой колыбели складывается правильно и удачно, - счастливцы! Но основная масса народа, живя от случайности к случайности, сетует и мучается, обдумывая свою жизнь и, как это обычно водится, обдумывая «задним умом». А еще уверена, что в жизни каждого из нас есть такой период, когда мы ставим себя любимого во главе своей жизни, и кажется нам, что все у нас под контролем и все то продумано, и все то наперед просчитано, и во всем то мы правы, даже, если «весь мир против нас», и думаем мы и надеемся, что именно так мы и добьемся этого самого вожделенного людского чувства-счастья.

Однако, так уж, почему-то, выходит, что несмотря на все наши расчеты, идем мы, идем по своему самому верному и правильному пути, ни сил, ни средств не жалеем, - ведь все же ради этого самого, непременно ждущего нас впереди, а приходим и – ау, где же ты, счастье мое долгожданное? И выходит так, что шли, шли, а куда пришли – не знаем. И плачем, и стенаем, сами себя жалеем. Но такова наша жизнь, что все в ней проходит, и «время лечит нас и наши раны».

Проходит время и приходит надежда, надежда на то, что не все еще в жизни потеряно и, как говорится, «жизнь продолжается и счастье в ней еще возможно». И вот тут-то вновь перед нами встает все тот же классический вопрос: что делать? Кто-то, произведя анализ прежних неудач, найдет ошибки, определит причины, учтет все факторы и обстоятельства, выработает программу будущих действий и, что называется, благословясь, снова «отправится за своей звездой». Умные люди, я им слегка завидую.

Немало и таких, которые «отпустят поводья» и «поплывут по воле волн» в надежде на то, что Чей-то «перст указующий» поможет и подскажет, и направит стопы их по единственно верному и именно им предназначенному, истинному пути. Благодать Всевышнего, надеюсь, не минует их.

А есть еще такая категория людей, что, сколько не ошибаются, сколько не набивают шишек на своем упрямом лбу, все равно, как будто специально так запрограммированные, снова и снова действуют одним и тем же методом проб и ошибок, снова и снова «промахиваются» и так много, много раз. Эти же, должно быть до корней волос своих, оптимисты.

Наверное, есть и другие варианты, но здесь речь пойдет именно о, мне кажется, врожденном оптимизме, о женщине с весьма любопытной судьбой, хотя, может быть, слегка и комичной. Сейчас ей лет сорок восемь-пятьдесят будет, а значит, родилась она в шестидесятом, может быть в шестьдесят втором году прошлого теперь уже века, в той самой деревне, о которой шла речь и в предыдущих рассказах. Имя ей дали простое, но по тем временам популярное, Валентина. Судите сами, если попробовать собрать мысленно всех знакомых женщин предпенсионного возраста, то вряд ли какое-то другое имя сможет перевесить Валентину. Не думаю, что родители моей Вали долго обдумывали, как назвать дочь и уж тем более не применяли какого бы то ни было философского подхода, а назвали так, как было модно и, тем самым, как бы определили своей дочери место в жизни, чтобы ничем она была не хуже других и чтобы жить ей было легко, без затей.

Что сказать, так все и вышло. Росла Валюшка девчонкой здоровой, крепкой, бойкой: никого не боялась, ничего не стеснялась, - если обижалась – громко плакала, если радовалась – звонко смеялась. Так росла она в деревне, на воле, училась в сельской школе: ни хорошо, ни плохо – нормально. Закончив десять классов, пошла Валя в техникум, на строительное отделение. Отучилась, стала мастером. Профессия, согласитесь, тогда весьма востребованная, - так что с трудоустройством проблем у Валентины не было. Мастером, правда, сразу не поставили, но работу определили при конторе – и тепло, и чистенько. Все хорошо, живи и радуйся. И она сомнениями всякими и не мучилась, - жила и радовалась. Жизнь складывалась как нельзя лучше.

В девках Валя тоже не засиделась. Как на работу устроилась, вскоре и замуж вышла за видного парня со своей же работы, родом из соседнего поселка. Стали они жить – поживать, дочку нажили. Сначала-то Валя с мужем у свекрови жили, но вскоре им от работы комнату в общежитии дали, как молодой семье, отдельную. И все ведь хорошо, кажется, все по порядку. Но, почему-то, причин доподлинных не знаю, крепкой семьи не получилось: то ли поспешили жениться, не проверили чувств своих, то ли бытовые проблемы заели, то ли просто слишком молоды еще были и не нагулялись, как в народе говорится, только молодая их семья распалась. Девочке годика два всего тогда было. Состоялся развод: молодая жена с ребенком в общежитии осталась, а муж, теперь уже бывший, к родителям вернулся. Так стала Валентина молодой, свободной женщиной с ребенком и с отдельной комнатой, хоть и в общежитии, но главное с отдельной.

А, что такое молодая, симпатичная женщина, состоящая в разводе? Разведенка. Это же, почти что социальный статус, и отношение к этому статусу соответствующее, особенно со стороны мужской части населения. А говоря проще, мужики, разводные, холостые, загулявшие валом повалили в отдельную комнату этого общежития: кто утешить, кто развлечь, а кто и с «серьезными намерениями», к молодой бабе пристроиться. А ребенок, скажете вы, разве ребенок не мешал такой «свободной» жизни? Представьте себе, нет. Русский человек – простой и очень добрый, это я сейчас мужиков имею в виду, ему чужой ребенок не помеха. И покатилась Валина жизнь кривым колесом по ухабам. Женщины постарше, посерьезней, стыдили ее, ругали, ребенком усовестить пытались, мол, негоже, чтоб ребенок в таком бесстыдстве рос. Но все бесполезно. Да и нашлись такие, что «поняли» и поддержали, подружками заделались. Стали в комнате по вечерам компаниями собираться: Валя с подружками и на каждую подружку по дружку. Музыка, танцы, вино, в кино, да и по - парам. И так немало времени тянулось.

Но здесь, в этом месте своего рассказа, хочу предостеречь вас, уважаемые, чтобы не сложилось у вас мнение о Валентине как о распутной бабе. Она такой никогда не была. Как же не была, скажете вы, коли так вела себя, о чем же она думала, да и думала ли вообще? И я отвечу вам, что думала она, но думала не о том, что погрязла в разврате и распутстве, а о том, что может быть вот этот, наконец-то оценит ее по достоинству, не послушает сплетен, не станет упрекать и насмехаться, не станет «рвать свой лакомый кусок», а станет близким и родным на всю жизнь со всеми ее горестями, радостями и проблемами. Наивно, правда? Но, что поделать, недаром говорится: пока живет человек – надеется. И это касается всех нас, людей, а уж женщин тем более. Ведь, что такое счастье женщины? Это любимый мужчина рядом. И не просто мужчина, а муж, дети, семейный очаг, хранительницей и устроительницей которого призвана быть женщина по сути своей, небесным промыслом ей предназначенного. Все бизнес – леди и вообще излишне эмансипированные дамы могут оставаться при своем мнении, ни в коем случае не хочу посягать на их законное право на самоопределение; об одном прошу – не кривите душой вслух, особенно перед подрастающими своими детьми. Но, что-то я отвлеклась, простите. Вернемся к нашей героине.

Так вот Валя каждый раз, пусть глупо, но надеялась обрести это самое простое бабье счастье. Но, по жизни, почему-то получается, что каждый следующий ни чуть не лучше предыдущего: может быть мужики такие, а может быть вся проблема в себе самой, поди определи, кто виноват и как эту беду поправить. Обидно, но так уж выходит. Одним словом, в личной жизни у Валентины была сплошная карусель.

На работе же Валя хоть и не старалась особо отличиться, но так как по натуре своей девка она шустрая, боевая, то с обязанностями своими она справлялась легко и никаких претензий у начальства к ней не было.

Как раз в это время ПМК, где Валентина работала, новый объект заложила, многоквартирный дом для своих работников. Валя не растерялась и чтобы ей не только как очереднице квартиру дали, а еще и расширенную, то есть не однокомнатную, как ей с дочкой было положено, а двухкомнатную, она прописала к себе младшего своего брата, молодого парня перед армией. Расчет ее оправдался, при распределении Вале с братом и с малолетней дочкой выделили большую двухкомнатную квартиру. Года через полтора дом был построен и сдан, очередники стали заселяться в свои новые квартиры. И Валя с дочкой в новую квартиру из общежития переехали, брат в это время как раз в армии служил.

Поклеила Валентина стены красивыми обоями, побелила еще раз потолки, полы и рамы, аж до блеска выкрасила. Красиво получилось. Вот это жилье, квартиру не сравнить с комнатой в общежитии: и места много, и все «удобства» внутри, и кухня только для себя, - чтобы суп сварить не нужно горелку на плите с утра занимать.

Новая квартира – хорошая перемена, это как бы начало новой жизни, лучшей и непременно счастливой, но не только. Это еще и переход к более взрослому, самостоятельному, но и ответственному состоянию. Вот и Валя повзрослела как-то, жизнь свою оценивать стала серьезнее. Даже огород завела. Одним словом, хозяйкой стала.

И решила теперь Валентина подбирать себе в пару не просто мужчину, чтобы мужем ей мог стать, как раньше, а еще и хозяином, чтобы в доме был. Ведь нелегко женщине одной справляться и, хотя квартира, конечно – не дом, ни крышу, ни забор чинить не нужно, но и в квартире мужику дела найдутся: то кран потечет, то пробки перегорят, то розетка искрит да и мало ли, что еще нужно бывает, женщине во всем самой не разобраться. Да и огород мужских рук и сил требует.

Но, то ли недостаточно серьезно было ее решение, то ли злой рок преследовал ее, только мужики ей, как и раньше, все какие-то несамостоятельные попадались. Правду сказать все они были по-своему хороши: и лицом, и ростом вышли, а вот хозяйствовать никто из них не постарался. И снова жизнь ее вернулась на круги свои, и пошло все опять по накатанной. Помню, я тогда подростком была и уже кое-что замечать стала, был у Валентины мужчина, красивый, важный такой, лет сорока - импозантный, как бы это теперь сказали. Любил он по вечерам в длинном халате поверх пижамы на улицу выйти, на скамеечке возле дома посидеть, подышать, так сказать перед сном свежим воздухом.

Был еще молодой, порядком моложе Вали, мужчина, высокий, стройный,- соседки, тоже еще молодые женщины, заглядывались на него. Был и командировочный, родом из одной южной республики Советского Союза. Тяжело Вале с ним расставаться пришлось – уходить «по-хорошему» он не хотел, пришлось брату да пожилому отцу помочь жениху этому вещи собрать: «битва» получилась не шуточная. У отца, на память, синяк под глазом остался, кой-какая мебель в квартире пострадала, да и горе-жених весь растрепанный и с окровавленным носом из квартиры за шиворот, на потеху соседям, был выволочен, посажен в поезд и отправлен на малую свою родину.

Были и другие, всех не упомнишь. Как ни неприятно говорить, но если образно выразиться, то место в постели у Валентины не успевало «простыть» после одного мужчины, как это место уже грел другой. Такой образ Валиной жизни плохо сказался не только на женской репутации, но и на красивом ее имени. Соседи и знакомые стали произносить его с оттенком похабности – Валюха.

Долго Валюха так жила, даже удивительно, как только сил моральных, да и физических у нее хватало. Дочка ее за это время выросла, школу закончила, в тот же техникум учиться поступила, только профессию уже другую выбрала: пошла по коммерческой части. И как так случилось, не могу и объяснить, но в одно прекрасное утро вышел из Валюхиной квартиры мужичок, невысокий, рыженький, внешне посмотришь, доброго слова не скажешь - сморчок, соседи удивились, посмеялись, откуда он только взялся. Но каково же было их удивление, когда к вечеру этот же самый сморчок вернулся, а на следующее утро снова вышел, на работу пошел. Вот уж соседкам нашелся повод посудачить – дивились, шутили, но в серьез не приняли. А мужичок этот и завтра, и послезавтра выходил и назад возвращался. А через недельку Валюха с новым своим ухажером в сарайчике порядок наводить пошли, там куры и поросенок выхаживались. А еще чуть-чуть погодя, дело ведь в начале осени было, в огород вместе пошли. Потом в подвал урожай вместе складывали. Месяц прошел, другой, а сморчок все у Валюхи живет. Странно, да? Соседи уже и попривыкли как-то, только понять никак не могли: что же Валюха в нем нашла, совсем не похож он был на прежних ее избранников, но мужик хозяйственный, это все признавали, однако все равно не верили, что надолго он здесь задержится. Тем временем же жизнь пошла своим чередом и по сей день идет. И я от всей души надеюсь, что все и дальше будет у Валюхи хорошо.

А вот, как так случилось, что подтолкнуло Валентину так кардинально изменить свой образ, уже как будто приросшей к ней, жизни? Можно долго рассуждать на эту тему, строить всевозможные предположения: может быть, в первый раз не по лицу выбрала, что говорило бы о мудрости, пришедшей с годами и опытом предыдущей жизни; может быть, делая этот выбор, ступила Валя, да промахнулась – те самые грабли, может чуть в стороне лежали или «на прокат» их кто-нибудь одолжил,- момент такой, что Валя промахнулась, с расчета своего сбилась; а скорее всего – просто случай. При такой жизни, что она вела, не мудрена и случайность. Только, видно уж, в лице этого гостя случайного, наконец-то к ней сама Судьба заглянула, да и осталась. И пусть лицо это красотой не блещет, зато душа в глазах, наверно светит. И имя ее красивое обратно к ней вернулось, ведь как бы ни были злы люди, большая часть их все же справедлива.

Вот и дождалась Валентина своего бабьего счастья.

На сих возвышенных словах хочу закончить рассказ свой. Желаю и вам, дорогие мои, обязательно найти свое счастье, а если уже нашли, то держите крепко, - оно того стоит.­

© Glowee, 17.12.2009

Дитя свободы

Интересно, а будет ли назначена компенсация какая-нибудь, материальная или может на пенсию раньше отправлять станут нас, тех, кто жил во время перестройки или льготы какие, ну как чернобыльцам выплачивают, а главное, когда? Доживем ли, да и оценят ли потомки по достоинству наш вклад в продвижение все к тому же светлому будущему, хоть и другим уже путем, можно сказать обратным. Однако будем честными, сама по себе перестройка не сильно повредила, по большому счету за годы объявленной во всеуслышание перестройки ничего, по сути, не изменилось, а вот время, наступившее после, перевернуло не только сознание наше, но и всю нашу жизнь. Это «новое» время принесло с собой целые ворохи так называемых реформ, хороших и не очень, но главное «необходимых» и это правда,- обойти их мы были не в силах, они распространились сразу и повсюду и слишком уж манили нас, чтоб им сопротивляться. Да и как нам было не поддаться этим новым веяниям того времени, если они дали нам, причем совершенно бесплатно,- этакий дар богов, ощущение полной раскрепощенности, когда сами собой рухнули все наши «оковы», враз были отменены все запреты, нравственные и физические, напрочь забыты все прежние наши обязательства, столько долгих лет, по рукам и ногам связывавшие нас «великими долгами» перед Великой Родиной, перед Великими Вождями, Великими Завоеваниями, перед Великим Народом. О, как мы радовались! Ур-р-ра! Мы разбили темную склянку лжи, мы освободили томившуюся в ней Свободу и стали жадно, до одури, вдыхать прозрачные пары, дарившие нам эфемерное ощущение полного и вечного счастья. Как ошибались мы. Не прошло и двух десятков лет, как мы увидели плоды от тех «цветов благоуханных», что раскрепостившись духом мы настолько стали свободны телом, что до сих пор с какой-то жутковатой радостью вспоминается все то, что с нами было, что, слава Богу, мы пережили, мы поняли, что чуть было не потеряли человеческое свое обличие. Хотя, если быть откровенной, то к этому ощущению жутковатой радости, откуда-то исподволь, примешивается чувство, слегка печальной ностальгии. С чем оно связано, как объяснить словами? Наверное, с какой-то глупой, почти детской, наивной надеждой на что-то доброе, красивое и непременно справедливое, причем для всех. Вот это-то и не сбылось, не состоялось почему-то. И как же жаль, и как обидно, что не успели мы опомниться, а уж давно поблекли наши плакаты, устарели наши лозунги, испошлились наши лучшие чувства.

Долгожданная свобода, вдруг свалившаяся на нас всей своей массой, придавила нас так, что мы оказались где-то «ниже плинтуса», просто прижаты к полу, едва ли оставив нам возможность ровно дышать. А уж голову поднять, тем более просунуть ее вверх, сквозь эти свободные кущи, чтобы хотя бы как-то осмотреться, оценить положение свое реально, проглянуть себе дорогу наперед, было и совсем не просто, не многим это удавалось.

А червячки то не дремали, быстро взяли нас, несчастных, в оборот и ну разъедать нас. Кто-то сопротивлялся, отбрыкивался, кто-то сам кусаться стал, а кого-то просто съели. И в этой схватке неизвестно еще кто победит, ведь до сих пор перевес на их стороне, и растут эти червячки не по дням, а по часам, уже и не червячки,- червячищи. Не готовы мы оказались к борьбе с ними. Горько так думать, но еще горше видеть и знать, что съедаемы не только мы, но и наши, даже не родившиеся еще, дети. Их нежные и юные сердца и души не способны еще самостоятельно различать доброе и злое, правдивое и лживое, благородное и подлое, не могут они противостоять порокам. Вот и барахтаемся мы сами и дети наши вместе с нами в этой липкой «грязи», что как густой туман окутала нашу жизнь, и «светлые» лучи почти не проникают сквозь эту неосязаемую, но такую плотную завесу,- изгваздались по самые уши и уж вряд ли сумеем когда - нибудь «отмыться».

Иринка в перестройку еще совсем ребенком была, в детский садик ходила. Пока свободу и гласность все с высоких трибун провозглашали, она в школу пошла. А вот когда мы эту свободу и гласность в полном объеме получили, она как раз в подростка оформилась. Во все, что вокруг происходило глазенками своими, большими, серыми вглядывалась, как губка все впитывала,- и училась. Чему училась и нужно ли было этому учиться, вопрос другой. Но современное, на тот момент, образование, как ни прискорбно это признавать, получать она стала отнюдь не за школьной партой, а в ближайшей подворотне или в чьем-нибудь заброшенном подвале, да и не только она. Все поколение теперешних 25-30-летних и около того образовывалось на улицах и все больше в темное время суток. О качестве того образования можно судить уже сейчас: чему учились, то и получилось.

Иринка – девчонка резвая, боевая, за словом в карман не полезет, да и «за делом» не постоит, во всех «делах» она участница, но вот одна беда,- простая она, без хитрости. И так уж всегда получалось, что не она собой руководит, а кто-то ею. Соберется компания, Иринкин голос звонче всех слышится,- натворят дел вместе, а Иринка «крайняя». И тот был, и этот, но тот раньше ушел, этот в стороне стоял, а она всегда в самом «центре». А главное, кто был, кто не был – докажи, свидетелей в компанию не приглашали. Иринку же и без свидетелей все слышали. То «на точку» сбегают, самогонки принесут, все пьют, но Иринка пьянее всех получается; то в чужой сад, за яблоками, полезут,- все разбежались, а Иринка попалась, мать потом штраф платила; то на машине кататься поехали,- Иринкина мать по поселку бегает, дочку ищет, все подруги дома, спят уже, а Иринка только под утро отыскалась. Досталось Иринке, конечно, от матери. Воспитывала мать Иринку всеми доступными методами: и увещевать пыталась, и ругать, и бить даже пробовала. Но, видно, от себя человеку никуда не деться, каким родился, таким и будет. Вот и Иринкина мать «свои мозги», как ни старалась, в дочерину голову так и не вложила. А Иринку свою она любила, одна у нее дочка, все для нее. Какую бы Иринка модную шмотку у подруг ни увидела, мать ни за чем не постоит, непременно дочке своей купит,- ее дочка самая красивая должна быть.

Пришло время, закончила Иринка школу, закончила хорошо. Тогда учителя на оценки не скупились, говорили, мол, пусть хоть аттестат хороший у вас будет, может при поступлении балл вам прибавится, на бесплатное отделение пройдете. Балл этот мало, конечно, помогал, но выпускники все равно благодарны учителям были, доброе человеческое отношение всегда ценно, даже если не пригождается.

Вот и выросла Иринка. Выпускной бал – это момент, когда бывшие дети, перешагнув, в последний раз, порог родной школы, выходят во взрослую жизнь, где сами принимают решения и сами же за них отвечают. И остается до этого момента один только вечер. И этот вечер они проводят все вместе, прощаясь с учителями, друг с другом, со своим детством. Вечер этот проходит обычно весело, шумно, красиво: девочки впервые примерили вечерние платья, став вдруг похожими не то на невест, не то на прекрасных дам из средневековых романов; мальчики, надев строгие костюмы, превратились из гадких утят в прекрасных юношей с благородной осанкой; учителя тоже как-то подтянулись, приоделись и, стараясь сохранять строгость в чертах, все же расплылись в улыбке с грустинкой в уголочках глаз.

Иринка была одной из самых красивых выпускниц: мать не пожалела денег, одела дочку, как принцессу. Пышное розовое платье с глубоким вырезом на груди, делая Иринку зрительно старше, все же не мешало ощущению ее юности и свежести; темно-каштановые волосы средней длины, уложенные в высокую прическу, тугими локонами спускались на нежную шею; в ушах и на шее блестели незатейливые, но довольно изящные украшения; а туфли на высоком каблуке делали ее еще стройнее. Блестели глаза, рдели щечки, на ярких пухленьких губках играла счастливая улыбка, а невзначай покатившаяся слеза от эмоциональной речи классного руководителя, лишь добавили ее чертам какой-то, совсем еще детской, нежности и искренности. Заметив ее среди других девчонок и ребят, уже трудно было отвести взгляд. Природная живость не давала ей стоять на одном месте, она появлялась то здесь, то там, то среди парней, то среди девчат, тем самым все больше привлекая к себе всеобщее внимание. Гордости материнской не было предела.

Когда официальная, торжественная часть с вручением аттестатов, грамот и памятных подарков закончилась, учителя, выпускники, их родители и приглашенные гости пошли в празднично убранную, по такому случаю, столовую и заняли свои, заранее распределенные, места за столиками. Началась неофициальная часть праздничного вечера: учителя произносили тосты в честь своих учеников, желали им удачи, вспоминали смешные случаи из их школьной жизни; теперь уже бывшие, ученики держали ответное слово, благодарили своих учителей за науку и терпение; выступали родители и приглашенные гости, произносили добрые праздничные речи, запивая их, «впервые» разрешенным выпускникам крепким напитком – шампанским.

Когда красноречие иссякло: всех похвалили, всего пожелали, тогда и начался сам «бал», то есть танцы, ведь какой бал без танцев. Именно этой, заключительной, части выпускного вечера больше всего и ждали виновники всего торжества.

На спортивной площадке, перед школой уже играла музыка. Первым танцем был неизменно школьный вальс, юные дамы и кавалеры приглашали на танец учителей, гостей, родителей: кавалеры вели своих дам, кружились платья, в воздухе разливалась красивая, но немного грустная мелодия.

Исполнив все необходимые формальности, учителя, наконец-то, оставили бывших своих подопечных веселиться самостоятельно, лишь изредка, для порядка, приглядывая. Высокие приглашенные гости разошлись. А беспокойные родители остались в толпе зевак «стеречь» своих чад. Началась обычная дискотека, периодически перемежающаяся спокойными мелодиями для медленного танца. Зрелище получилось довольно интересное: девочки в пышных своих платьях совершали «неадекватные» движения современных танцев, а мальчики, сняв свои строгие пиджаки и оставшись в одних белых рубашках и брюках, уже совершенно свободно «выписывали кренделя» и чувствовали себя легко и непринужденно.

Под музыку одного из медленных танцев к Иринке подошел молодой незнакомый парень, пригласил потанцевать. Стали танцевать, познакомились, разговорились. Оказалось, что зовут его Юра, что он двоюродный брат одного из выпускников, что приехал он из соседнего района, и что он сам два года тому назад закончил школу, а теперь учится в техникуме на юриста. Юра этот Иринке сразу понравился: и высокий, и симпатичный, и одет по моде, и не молчун. Поэтому, когда Юра предложил следующий медленный танец снова вместе танцевать, Иринка сразу, не раздумывая, согласилась. А, потанцевав второй танец, они уже больше, до конца вечера и не расставались: Иринка к подружкам - Юра с ней, Юра к ребятам – Иринка за ним.

Нужно сказать, да и все это знают, что одним шампанским дело на выпускном вечере не обходится. Ребята всегда загодя обдумывают план, где взять и куда спрятать напитки покрепче и как потом, незаметно для взрослых, эти напитки употребить. Обычно такие дела во время танцев и проворачивают: ходят по несколько человек, типа «за кустики», а сами к заранее устроенному тайнику где-нибудь за деревом, лучше за елкой и, сменяя друг друга «на посту», понемногу, чтобы незаметно было, выпивают «горючей жидкости», для большего веселья. Почему-то так уж у нас в народе повелось, что без спиртного, да покрепче, нам не весело. С детства мы это видим и привыкаем, как к должному, что и горе, и радость – все непременно запить нужно. А для чего, кто бы ответил? И так выпускники к концу своего бала бывает развеселятся, что разные случаи, и курьезные, и не очень с ними происходят: кто просто напьется и там же, на травке засыпает, кто отношения выяснять начинает, в драку лезет, а кого и с алкогольным отравлением в больницу, благо она поблизости, увозят. Но в тот выпускной все обошлось, все живы и здоровы остались.

Юра со своим двоюродным братом исключением не были, тоже к елочке ходили, и Иринка с ними. Так что, когда выпускной заканчивался, Юра с Иринкой уже «не разлей вода» друзьями были. Поэтому на такое мероприятие, как «встреча рассвета» Юра уже не с братом, а вместе с Иринкой поехал.

Ближе к полуночи, любящие родители детям своим собрали пакеты: хлеб, колбасу, сыр, кое-что из горячего получше в полотенца увернули, ведь дети то уже не маленькие, проголодаются к утру,- молодой организм пищи требует. Шампанское поставили. Дети тоже подсуетились, что от тайных запасов осталось с собой прихватили. И вот уже прекрасные дамы и кавалеры, сняв свои бальные наряды, снова стали обычными ребятами и девчонками в потертых джинсах и удобных куртках, начищенные туфли сменили на кроссовки, единственное, что еще говорило о только что закончившемся бале, это не совсем еще растрепавшиеся прически и остатки праздничного макияжа у девчат. Рассевшись, кто на мотоциклы, кто в машины, выпускники поехали в одну из ближайших деревенек, где был небольшой лесочек и речка за оврагом,- красивое место, тихое и раздольное.

Ребята набрали сухих веток, разложили костер, позаботились о том, на чем девчонки сидеть будут: притащили толстые сломанные ветки от поваленных ураганом деревьев, распределили вокруг костра. Девочки разобрали пакеты, расстелили на траве клеенчатую скатерть, разложили закуски. Праздничный вечер плавно перетек в праздничную ночь, - молодежь продолжила отмечать начало новой жизни, только теперь уже на природе и без всевидящего ока учителей и родителей. Стесняться здесь было некого, парни достали свои запасы, разлили по стаканчикам и предложили тост: «За взрослую, самостоятельную жизнь!». Девушки поддержали.

О, это вечное стремление юности скорее повзрослеть! Не понимая и не осознавая в должной мере, что значит быть взрослыми, молодые и неопытные, они видят лишь внешние проявления взрослости и самостоятельности, а проявления эти далеко не всегда достойны подражания. Но, видно, так уж дано нам, людям, свыше не слышать советов предостережения, а непременно делать свои ошибки, учиться на собственном, пусть даже печальном, опыте. Так и эти ребята и девчонки «созревшим» своим телом были уже как будто взрослыми, но душами их разум владел пока не в полной мере.

Праздник продолжался, тосты, шутки, смех лились теперь совсем легко, без понуждения и это ощущение внешней свободы приятно отдавалось внутри каждого из молодых людей. А постепенно раскрепостившись внутренне, и поступки их стали свободнее, смелее. Согревшись у костра и подкрепившись, вдоволь насмеявшись, парни и девушки танцевали под музыку из магнитолы, разговаривали, делились планами на будущую жизнь, парочками отходили от остальных погулять по лесочку. Одной из таких парочек были и Иринка с новым своим другом, Юрой. Они ушли в самый разгар танцев, а немного погодя вернулись. По их лицам было понятно, что уходили они друзьями, а вернулись парнем и девушкой: Юра сиял довольной улыбкой, а в глазах красавицы Иринки затаилось смущение, но никто не обратил на них внимания, все были заняты собой. Настал рассвет, молодые люди, вдоволь нагулявшись, да и подустав значительно, разъехались по домам. Юра с Иринкой обменялись телефонами, адресами и расстались.

Закончив школу, выпускникам долго отдыхать и расслабляться некогда. Буквально через день Иринка с матерью поехали в ближайший техникум подавать документы, кстати, в тот самый, где учился и Юра, правда, мать об этом ничего еще не знала. Мать Иринкина рада была, что дочь наконец-то остановила свой выбор именно на этом учебном заведении: от родного дома всего полчаса поездом и отделение экономическое есть,- с таким образованием дочка всегда проживет, в крайнем случае, хоть продавцом перебьется. Что ж делать – время такое, мечтами сыт не будешь. Но мать по своему думала, а Иринка – по своему, для нее то, может быть, чем дальше от дома, тем бы и лучше, но тут в планы вмешались чувства,- Иринка не столько о будущей учебе беспокоилась, сколько о Юре мечтала. Поэтому, подав документы, убедила Иринка свою мать записать ее на платные подготовительные курсы для поступающих, хотя никакой нужды в этих курсах, на самом деле, и не было. А тем, кто на курсы записался, в общежитии место предоставлялось на время подготовки и сдачи экзаменов. Курсы через неделю начинались, но Иринка пораньше поехала. Сказала матери, что в общежитии устроиться хочет, комнату убрать, вещи привезти, разложить все, как надо. Мать снова за дочку порадовалась: молодец, рассудительная, да еще и сама подсказала, чтобы Иринка комнатку какую получше выбрала, сейчас де какую займешь, в ней и дальше жить останешься. Сказала, что после экзаменов съездит с комендантом «договорится», а дочка и рада. Как только вещи пристроила, так скорей Юре звонить. Договорились вечером возле общежития встретиться, по парку погулять, на дискотеку вместе сходить. Так и пошло: утром Иринка на курсы идет, а после обеда с Юрой гулять до самого вечера. Юра Иринку с друзьями своими познакомил, в компанию так сказать ввел. Иринка в этой компании быстро прижилась, всем Юриным друзьям она сразу понравилась: девчонка симпатичная, разговорчивая, веселая, да и самое главное простая,- ни им, ни ей друг друга стесняться нечего. Поэтому сами понимаете, что к экзаменам Иринка только то и готовилась, что на курсы ходила. Но неплохая память, да материны старания сделали свое дело, и Иринка, успешно сдав через месяц экзамены, была зачислена на экономический факультет по специальности бухгалтер. Все у Иринки складывалось как нельзя лучше, только вот проблема встала, как им с Юрой теперь встречаться, ведь до начала учебы еще почти целый месяц остается, и этот месяц Иринке придется жить дома. Но и эта проблема легко разрешилась: Иринкина мать – женщина неглупая, заметила, что у дочки паренек какой-то завелся и так, будто «попросту» спросила, предложила в гости пригласить, чего мол стесняться, ведь дело, как говорится молодое, житейское. А про себя мать подумала: лучше пусть на моих глазах встречаются, чем по всяким подворотням шоркаться будут,- неизвестно чем это обернуться может, ведь дочь учиться только еще поступила.

В следующий выходной Юра к Иринке в гости и приехал, с матерью познакомился. Посидели, поговорили, покормили гостя,- мать по такому случаю чего повкуснее купила, Иринка салатик порезала. Юра особо не стеснялся, потому и хозяева и гость легко общий язык нашли. Юра потом Иринке сказал, что мать ее ему понравилась, «нормальная тетка», мораль не читала. Но Юра этот Иринкиной матери не сказать чтоб понравился: несерьезный какой-то и словечки у него дурацкие, как будто не с матерью, а с подружкой разговаривает. А с другой стороны он ведь тоже молодой совсем, как и Иринка ее,- что с него взять. И так и сяк мать Иринкина размышляла, но мешать или запрещать дочери с ним встречаться сразу решила, что не будет,- боялась, чтобы дочь по молодости, да по глупости чего не сделала, расхлебывать то ей же самой придется. Вот и стал Юра к Иринке по выходным, а когда и в будний день приезжать: днем приедет, разговаривают, кино смотрят, вечером собираются и на дискотеку или просто погулять, с друзьями пообщаться, а последним вечерним поездом, Юра домой уезжает. Ну, а когда опоздает, то до первой, утренней у Иринки остается. Мать тогда конечно в соседней комнате лежит, не спит, прислушивается, но молодежь музыку включат, и попробуй, услышь что-нибудь, да и всю ночь лежать глаза в потолок пялить не так-то просто, нет-нет, да и приуснешь на минутку другую. Но, сколько б мать с Иринкой на интимные темы ни заговаривала, та все, как партизанка отмалчивалась, да отнекивалась: мать ей и так и этак намекает, чтоб не торопилась «с этим», а дочь словно и не слышит и не понимает о чем речь ведется,- где-то разговорчивая, слова не вставишь, а тут, хоть клещами тяни.

Так и прошел этот последний месяц лета, пришло время Иринке на учебу ехать. У матери надежда в сердце затаилась, что, может быть, дочка учебой займется, не до кавалеров ей будет. А у дочки в сердце своя надежда, что теперь они с Юрой все время вместе будут и из-за стенки некому прислушиваться да нравоучениями допекать. С соседкой же по комнате Иринка быстро подружилась и обо всем договорилась, та и сама была не прочь себе парня завести, так что ей Иринкины проблемы вполне понятны были, а договориться полюбовно даже выгодно, на будущее. Вот все само собой и устроилось. Юра каждый день, после учебы, к Иринке стал приходить: болтали, гуляли, целовались, может и еще что делали, кто их знает. Подружка, как и обещала, не мешала.

Время шло, пришла Юре повестка в военкомат явиться в связи с осенним призывом. Родители Юрины попытались было сына «от армии отмазать», но или денег не хватило, или связи слабоваты были, только ничего у них не получилось, и в конце октября Юре было назначено явиться в военкомат с вещами и документами. За день до этого дня, по традиции, устроили сыну проводы, народа поназвали: родственники, друзья и так, не последние люди в поселке. Проводы получились шумные, хмельные, веселые, хотя родителям и самому призывнику, по правде сказать, совсем не до веселья было, но порядок есть порядок,- устои нужно соблюдать. Иринка тоже на проводах присутствовала, Юра впервые ее своим родителям представил как свою девушку, раньше это невестой называлось, ну да какая разница,- двадцать первый век на дворе начался, чего за старое цепляться. Иринка сама тоже разницы в этих названиях не ощущала, да и не думала она об этом, не до пустяков ей в этот момент было: очень не хотелось ей с Юрой расставаться, будто прикипела она к нему и оторваться больно, прям до слез. И слезы, в самом деле, текли ручьями по Иринкиным щекам, она бы и хотела их остановить, сдержаться как-то, да не могла, слезы лились сами.

Проводы «молодого бойца» закончились за полночь только. Юра проводил Иринку в общежитие,- его родители считали себя людьми строгих нравов, даже речи быть не могло, чтобы их Юра кого-то домой ночевать привел. Да и Иринка сразу им «ко двору не пришлась», но, чтобы сына своего в такой день не обидеть, а тем более против самих себя не настроить, они стерпели и Иринку весь вечер привечали, ни вниманием, ни лаской, как и других гостей, не обидели. А не пришлась она им как раз тем, что проста была: что подумала, тут же и сказала. Родители же Юрины даром времени не теряли, девушку сына тут же, в этот же вечер, как бы, между прочим, и «проэкзаменовали»: расспросили, чья она, откуда, чем занимается, о родственниках, о друзьях и знакомых, кто из себя, что представляет,- они спрашивают, а Иринка «без задней мысли» рассказывает. Не о такой невесте для своего единственного сына они мечтали, их невестка «умной» должна быть, образованной и со связями, чтобы еще и помочь могла их любимому шалопаю в этой, сегодняшней, жизни получше устроиться. А Иринка что ж – девчонка смазливая, вот и все ее богатство. Но, пока, решили сына не нервировать, пусть себе письма из армии Иринке этой пишет, а там видно будет. Дождется ли она его? Ведь два года для молодой девчонки срок не малый.

Проводил Юра Иринку до общежития и у дверей, наедине, строго спросил, будет ли она ждать его из армии, а получив утвердительный ответ, пригрозил, что, если узнает что, то пусть она тогда не обижается, рогоносцем быть он не собирается.

Утром Юра в военкомат пошел, а вечером вместе с другими призывниками уже в учебку отправился. На вокзал, проводить, пришли родители, друзья и любимая девушка, конечно. В сутолоке и суматохе уже не плакали: мать беспокоилась, все ли взято, теплые вещи, трусы, носки, документы, надежно ли спрятаны деньги, старалась подкормить сына на дорогу; отец подбадривал, рассказывал о том, как он сам в армии служил, напутствовал; друзья играли на гитаре, пели, пожимали руку, обещали за Иринкой присматривать, в обиду не давать. А Иринка уцепилась в Юрин рукав и, как будто, не совсем понимала, что вокруг происходит. Раздалась команда, парни поцеловали своих подруг, обняли родителей, простились с друзьями и зашли в вагон, поезд тронулся. По существующей тоже традиции кто-то сорвал стоп-кран, поезд остановился,- машинист выругался, снова закрыл двери и поехали ребята в солдаты. Родня и друзья еще постояли, помахали вслед уходящему поезду и разошлись по домам.

На следующий день Иринка на занятиях сидела, слушала, но не слышала, смотрела, но не видела, дождаться не могла, когда же уроки закончатся, все мысли ее рядом с Юрой были, что он, как он, где он. А когда в общежитие пришла, то и еще хуже ей стало, томится душа, ломит все тело, легла на кровать, разрыдалась в подушку. Подошла подружка, успокоить хотела, да где там, посидела немного рядом и вышла,- пусть поплачет, глядишь и легче станет.

Юра Иринке нравился, хорошо ей с ним было, весело, легко, подружки даже завидовали, но не ожидала она, что так тяжело для нее расставание окажется. Не думала, что сердце так сжиматься будет и болеть и, что никакие мысли ей в голову не пойдут, только он у нее в голове. И что ей бедной делать, как два года без него прожить?

Недаром в народе считается, что чувства в разлуке проверяются, если кто-то не может понять, что его с другим человеком связывает, расстаться надо. Друзья поскучают и новых друзей найдут. Если выгода или другой какой взаимный интерес объединяет, то всегда найдутся знакомства еще выгодней и интересней. А вот, если любовь, то никто другой любимого человека не заменит, потому и болит душа, и щемит сердце, и другие мысли в голову не идут и ощущение такое, будто оторвали от тебя что-то без чего невозможно жить. Вот и Иринка и не думала, и не гадала, что, оказывается, любит она этого Юру без ума и без памяти, саму себя забыла, словно полностью она в нем растворилась, без остатка.

Плакала Иринка, плакала, день, другой, третий, как потерянная ходила, но подружка ей все-таки помогла, сказала, что мол толку слезы проливать, ты лучше письмо жди, если письмо он тебе пришлет, значит не забыл о тебе, помнит тебя и тоже любит. Иринка за эти слова «сердцем уцепилась» и стала ждать письма, как никогда и ничего в жизни не ждала раньше. И действительно, через неделю пришло Иринке от Юры письмо с обратным адресом. Иринка от счастья на «седьмом небе» была. Много раз она письмо перечитывала, словно поверить не могла или выучить наизусть хотела.

Вот вам и двадцать первый век, а на поверку получается, что любви все века покорны. А, что касается нас с вами, то, сколько бы ни учили нас умники заморские, сколько бы Голливудом нас не пичкали, сколько бы не развращали нас цветастой прессой, все равно мы, как Иваны да Марьи сказочные, верим в любовь, ждем ее и надеемся, что мимо нас она не пройдет, непременно зайдет в наш, пусть и порядком засоренный чужим хламом, дом и навсегда в нем поселится.

Так и для Иринки время потекло ни днями и неделями, а от письма до письма. Родителям Юра тоже раз в неделю писал. Однажды мать его Иринку на дороге встретила, заговорила, в гости пригласила зайти, письма почитать. Да чтоб Иринка свои тоже принесла,- они же теперь не чужие. В гости Иринка этим же вечером собралась: чай пили, разговаривали, письма читали. Разлука с сыном смягчила материнское сердце, она на Иринку даже как-то по-другому взглянула: хоть и простая, а все же неплохая девка, добрая. А, что открытая такая, так это даже и лучше – не утаит ничего и, что называется, исподтишка, не укусит. Вот так и стали Юрины родители и Иринка друг с другом общаться.

Подошел к концу учебный год, и Иринка, сдав экзамены, поехала на летние каникулы домой, но родителей Юриных не забыла, раз в неделю, с письмом, обязательно к ним наведывалась. Каникулы быстро закончились, ведь у студентов так: учебный год долго тянется, а лета не успеешь оглянуться, как уже и след простыл, снова осень и снова учеба. Но Иринка по этому поводу нисколько не расстроилась, она вообще не этим жила. Осенью же у Юры год службы прошел, письма его изменились: раньше-то он все про тяготы солдатской жизни писал, нельзя сказать, чтобы жаловался, но, как говорится, констатировал факт, а теперь, так из писем его выходило, служить ему даже понравилось. У матери от сердца отлегло, да и Иринка за любимого радовалась. А еще Юра в письмах стал планы свои на будущую жизнь описывать, и Иринка в этих его планах на первом месте была. Трудно передать Иринкины чувства, когда она эти письма читала, только невооруженным глазом было видно, как сияли ее глаза и горели щеки.

Прошел и второй учебный год, заключительный. Иринка все экзамены сдала хорошо, и диплом получила по выбранной профессии. На работу устраиваться торопиться не стала,- решила к свадьбе подготовиться, чтоб Юра из армии по осени пришел, а у нее все готово уже, ведь в письмах точно все написано, свадьба будет, для сомнений нет никакого повода. А раз они осенью поженятся, то где решат жить – там и работу искать надо. Мать Иринкина тоже довольна была, несмотря на ее опасения, дочка и выучилась, и в девках не засиделась, замуж выходит. В общем, все лето Иринка с матерью по магазинам ездили, приданое покупали, материал на пошив платья выбирали, чтоб ни у кого такого платья не было, родственникам близким намекнули, чтобы тоже подарки готовили. Так лето и прошло в приятных заботах и хлопотах. Наступила долгожданная осень.

Юра из армии вернулся в середине октября, его на две недели раньше демобилизовали в виде поощрения за хорошую службу, как бы неиспользованный ранее отпуск предоставили. Родственники, друзья встречали его как героя. В этот раз не только Иринка, но и ее мать будущего зятя встречать приехала. Она его не сразу узнала - подтянулся, повзрослел и вид такой серьезный, подумала даже, что действительно армия из ребят мужчин делает. Встретили, и домой пошли, за накрытый стол, праздновать.

Праздновали долго: ели, пили, пели, Юру все о службе расспрашивали, сами рассказывали, как они тут без него скучали. Посиделки допоздна затянулись, и Юрина мать предложила свахе у них переночевать,- время позднее, вечерний поезд уже ушел, да и поговорить одним хочется, и молодые друг на друга никак не налюбуются.

Долго матери сидели, все о детях своих разговаривали, как родились, чем болели, как нелегко их растить приходилось, да какое наше время страшное, чего ждать, что дальше будет – неизвестно. А дети в это время гулять пошли, с друзьями поболтать, на танцы заглянуть, а то Юру наверно все забыли уже. Но оказалось, что его не забыли, встретили «на ура!» и даже песню ему посветили и медленную композицию для них с Иринкой. Прогуляли молодые до самого поезда, что рано утром ходит. Иринка с матерью довольные и счастливые этим поездом домой поехали, а Юра их до станции проводил, обещал на следующий день приехать.

Настал следующий день, Иринка с утра марафет наводить начала: в квартире убралась, бутербродиков наделала, сама вымылась, накрасилась и стала ждать. Смотрит на часы: полуденный поезд уже прошол,- ну значит дневным приедет. Подошло время и дневного, Иринка на месте усидеть не может, вот-вот звонок в дверь раздастся. Но нет, и дневным не приехал. Иринка разволновалась вся, может, случилось с ним что думает. Позвонить хотела, подошла к телефону, сняла трубку и не позвонила, решила еще, вечерней, подождать. Ждет, ждет, «с лица вся спала». Мать смотрит на нее, а у самой сердце в комок сжимается, не выдержала, сама номер набрала. Юру спросила, а там его мать трубку подняла, сказала, что спит он, видно в армии говорит все ж таки не сахар,- измучился, да и недосыпал, конечно, пусть мол хоть дома поспит спокойно, а как проснется, она ему про обещание сразу напомнит. Так этот день и прошел. Наступил следующий день, но Юра опять не приехал и не позвонил. Иринка вся в слезах, не знает, что ей и думать, сама ехать собралась, а мать ей рассоветовала, не унижайся, говорит, если он тебя любит, то сам приедет и прощения попросит, а если нет, то не стоит о нем и горевать,- у тебя таких женихов еще будет, хоть «пруд пруди». Но утешения эти не могли Иринкиному горю помочь, ведь, хоть и видит мать дочерины страдания и жалко ей своего дитя, аж до боли жалко и все она понимает, но прочувствовать за нее все-таки не может. Поэтому, когда Иринка на третий день твердо ехать решилась, отговаривать не стала, подумала, что чем быстрее все прояснится, тем может быть и лучше будет.

Поехала Иринка дневным поездом, чтоб уж наверняка любимый выспался. Подошла к дому, позвонила, сам вышел,- не ожидал, в первый момент побледнел даже. В дом пригласил, родителей как раз в это время не было, засуетился, на кухню провел, чая налил,- Иринка на стул села, чашку в руки взяла, да чуть не расплескала, не то, что пить, говорить не может, как окаменела, глядит во все глаза на жениха своего, словно узнать не может. А он и вправду изменился: все как-то боком к ней держится, в глаза не смотрит. Ну, посидели, посидели молча, а поговорить все ж таки надо. Иринка первая спросила: что же не приехал к ней, как обещал? А он, видно, только того и ждал, чтобы Иринка первая заговорила, сразу с упрека начал: плохо ты меня ждала, мне мол люди все про тебя порассказали, как ты по танцам да по гулянкам ходила и себя для меня не сильно-то берегла, а люди все видели и спасибо глаза мне на тебя раскрыли, так что извини, подруга, больше нам с тобой разговаривать не о чем. Иринка сидела, будто громом пораженная, как же он может так с ней, и что же это за люди такие, и что они могли видеть. Оно, конечно, нельзя сказать, чтобы Иринка эти два года затворницей сидела: и на танцы она иногда с подругами ходила и так, прогуляться после учебы могла, только упрекнуть ей себя было не за что, она любимому даже в мыслях ни разу не изменила. Хотела она перед ним оправдаться, да только он и слушать не захотел, сказал, что разговор окончен, и делать ей здесь больше нечего. Нет на свете, наверное, таких слов, чтобы описать, что в Иринкиной душе тогда творилось, не заметила она, как до вокзала дошла, как два часа поезда прождала, как домой вернулась и только дома, у матери на груди «оттаяла»,- всю ночь мать сидела у ее кровати и даже не утешала, просто была рядом. Только к утру, все свои слезы выплакав, уснула Иринка, а мать облегченно вздохнула: ну все, обошлось и тоже прилегла на часок. Весь следующий день Иринка молчала, по сосредоточенному ее лицу видно было, что думает она о чем-то, как будто решается на что-то важное. И правда, вечером, перед тем как спать лечь, сказала матери, что завтра пойдет на работу устраиваться, хватит на матерной шее сидеть, сама уже взрослая.

Работать Иринка устроилась продавцом, в магазин, к хорошим знакомым. В работе себя показала, аккуратной, смышленой, расторопной,- хозяева магазина ее хвалили и даже обещали зарплату немного повысить. Так и стала Иринка жить: работа, дом, матери в огороде помочь, в выходной с подругами на танцы сходить. Постепенно и с ребятами встречаться стала, только не серьезно как-то – потанцует, пообнимается, но не одному слову их не верит. Повстречается и сама бросает, а они и не расстраивались, им так даже удобней. Иринка же, как будто всему мужскому роду за свою обиду отомстить хотела, да разве этим отомстишь, только мнение о себе незавидное составишь. Так и получилось, поползли о ней по поселку слухи да сплетни разные. И неприятно Иринке слушать, а никто не виноват, тут уж, что было то было, бесполезно отказываться: людская молва ничего не утаит, да еще и сверху прибавит,- попробуй, докажи что не так. Посмотрела, посмотрела Иринкина мать, видит, что время идет, дочке уже хорошо за двадцать, а жизнь не складывается, съездила к родственникам, в Москву, и предложила дочери там поработать, а жить, пока устроится, у родных,- они не против и с работой помочь обещали. Иринка подумала, подумала и поехала.

Москву с районным центром не сравнить: красота, уйма возможностей, недаром туда народ отовсюду стремится, но не все в Москве приживаются. Вот и Иринка, если дома ее за хорошую работу хвалили, то в Москве не то, что хвалить, за все время слова доброго не сказал никто, только окрики да оскорбления: понаехали тут, деревенщина, продохнуть негде. Целый год Иринка так промучилась, не вытерпела и обратно домой вернулась. Дома снова на работу устроилась, только теперь уже в бар, за стойку. Работа оказалась несложная, однако по вечерам допоздна задерживаться приходится: пока все посетители разойдутся, пока выручку подсчитаешь, уже и ночь давно, а еще домой добраться надо. Одной страшно, так Иринка с девочкой одной договорились, что всегда после работы ждать друг друга будут, чтобы вместе ходить, тем более, что живут недалеко одна от другой.

Так Иринка два года проработала, с молодыми ребятами, посетителями разговаривала, смеялась, но отношений никаких не заводила, боялась. Но бывают в жизни такие моменты, что, как ни осторожняйся, а чего боишься, того и не минуешь. Случилось, что подружка ее заболела и домой ходить стало не с кем. А тут, как назло, задержаться пришлось: компания одна долго сидела, отмечали что-то, подвыпили хорошо, ну и расходились. Вышла Иринка на улицу, темнота - « хоть глаз выколи», остановилась в нерешительности, а тут, и надо же такому случиться, один из поздних посетителей еще не уехал, увидел Иринку на крыльце и предложил подвезти. Специально он задержался или случайно так вышло, кто его знает, только делать нечего, хоть и страшновато Иринке было к незнакомому парню в машину садиться, но одной по темноте идти еще страшней. Пока ехали, разговорились: парень этот оказался местный, а работал в Москве, на стройке, вахтовым методом,- оттуда и машина у него, пусть не новая, но зато иномарка. В разговоре выяснилось, что у них и общие знакомые имеются, среди одноклассников и так, среди друзей. А еще выяснилось, что Алексей, так парня зовут, на год постарше Иринки, что не женат и детей нет, что надоело ему в Москву ездить, хочется дома работу подыскать.

Вот так, незаметно, за разговором доехали они до Иринкиного дома. Иринка поблагодарила Алексея и уже выходить собралась, как он окликнул ее и попросил телефонный номерок. Иринке неудобно стало отказать этому доброму парню, тем более, что он как-то сумел даже расположить ее к себе, может быть своим вниманием, может быть простотой общения, а может быть и тем, что откровенно говорил с ней, совершенно посторонним ему человеком, о своей жизни, о своих планах.

Подкупил Иринку и его честный и прямой взгляд. Кольнуло что-то в девичьем сердце, будто после мороза оно отогрелось, улыбнулась Иринка Алексею и продиктовала номер.

Домой зашла, - время позднее, а с нее всю усталость, словно «рукой сняло». Всю ночь она проворочалась: перебирала в памяти его слова, представляла его лицо, не красивое, а такое открытое, слегка даже детское, наивное какое-то, и руки на руле простые, рабочие, сильные. А к утру поймала Иринка себя на мысли, что нет в ней больше никакой обиды на всех в мире мужчин, а где-то в глубине ее раненой души затеплился теплый лучик надежды…

На этом и оставлю я свое повествование. Кто знает, может, пройдет еще два или три десятка лет, и у меня будет повод написать еще одну историю об этой семье…

© Шведова С.А., 2010

«Что посеешь…»

Предисловие.

История, которую я хочу здесь поведать, не нова и далеко не необычна. Наверное, каждый второй из нас может рассказать подобную из виденного в жизни самими или известную нам от родных и знакомых. Но, несмотря на достаточную обыденность того, о чем я расскажу, все же я считаю, что повествование мое не будет лишним – коли проблема не изжила себя, то думаю, стоит и еще раз о ней напомнить, а может и не раз.

Достаточно часто в нашей жизни так получается, что в угоду разным обстоятельствам мы поступаемся своей честью, совестью, правдой, нарушаем данные обещания, предаем по мелочи, а когда и по-крупному и все надеемся, что простится нам, ведь мы же не просто так, ведь у нас же причины есть, и столько причин находим в оправдание себе, что трудно бывает их все перечесть. Но по жизни выходит, что обманывая и предавая кого-то, мы, прежде всего, обманываем и предаем сами себя. Сначала мы этого не замечаем, не осознаем что ли, а когда понимаем неправоту свою, то бывает уж поздно – так, видимо, устроена жизнь, сошел раз с «прямой дорожки», так вкось и пойдешь дальше. И редки те люди, что на истинный путь вернуться способны, здесь большая и трудная работа для души человеческой, не каждому такая работа по плечу.

Вот и в этой истории речь пойдет о выборе человеком своей судьбы и не только о выборе, но и о том, что, сделав свой выбор, его нужно еще и отстоять, не побояться, не постесняться, ни на какие уговоры и угрозы не поддаться, что, несомненно, намного труднее.

Глава 1. Марусня.

В старой деревенской хате, в грязи и вони умирала беспутная пьяница, бабка Маруська, по прозвищу Марусня. Такого конца жизненного пути трудно пожелать даже врагу, тем более, что жизнь не торопилась распрощаться с ней, как будто в отместку за непутевость, решив подарить ей еще немного времени: то ли чтобы старуха успела в грехах своих покаяться, то ли чтобы другие люди, глядя на ее мучения, задумались и, может быть, тоже успели бы еще что-то и в своей жизни изменить и поправить, только после парализации почти месяц, как положено, в больнице ее лечили, потом домой «на долечивание» выписали, и уже дома она еще всю зиму прожила, а рано по весне, когда вся природа, словно очнувшись от долгого тяжелого сна, вдруг, встрепенувшись под яркими животворящими лучами, заживет новой, юной жизнью,- отпустила, за Марусней пришла, наконец-то, смерть.

. . .

Жила Марусня бесшабашно: будучи уже достаточно пожилой, пенсионеркой, блудила она по хатам, какой соседке корову подоить, какой воды принести, какой в сарае навоз почистить, но не только так, от скуки ради, а и за награду – за стакан. И так она бывало за день «настаканится», что к ночи, до своей хаты еле ноги передвигает, на палку опирается, но «к ужину» за пазухой четвертку с собой несет, а еще литр молока или кусок сала, или яиц с десяток,- кто чего не пожалеет.

Хозяйства своего она не держала. Из всей живности было у нее несколько куриц с петухом, безобидная собачонка и кошка. Живность эта особого ухода не требовала. Куры сами поутру вставали, сами вечером на насесть возвращались, благо дверка в курятнике камешком была так приставлена, что и не открыта, но и не закрыта, как раз, чтобы курица проходила. Днем же куры свободно по огороду ходили, там и питались. Собака по кличке Шарик, хотя, конечно кличка эта далеко себя не оправдывала - Шарик этот на шарика совсем не походил, тощий был до невозможности и, если бы не лохматая шерсть вся усеянная репейником, то Шарика этого скорее можно было бы принять за собачье привидение, чем за живую собаку. Кормила Марусня его крайне редко, за то и сторожил он ее хату по принципу: как кормят – так и работаю. В будку свою он только глубокой ночью, отоспаться, приходил и никогда ни на кого не лаял. Но хозяйке все же предан был всей своей собачьей душой и, когда доводилось им, нечаянно, бредя по деревне каждый по своему делу, встретиться, то Шарик всегда, виляя хвостом, подбегал к ней и садился у ног. А вот кошка, Мурка, хоть тоже особо на Марусню надеяться не могла, все-таки в более выгодном положении находилась. Далеко от дома она не уходила: то в погребе, то в курятнике мышей караулила, а вечером, когда блудная ее хозяйка домой возвращалась, вместе с ней в хату заходила, к ногам ластилась, мурлыкала и не зря, молока плошку, а то даже и кусочек сальца заслуживала.

Еще, говоря о хозяйстве, нужно отметить, что был у Марусни и огород, только она к огородничеству никакого интереса не проявляла, поэтому зачастую весьма трудно было за травой разобрать, где у нее какие грядки. Если кто и трудился в огороде, то это только куры, вот они то все ее грядки наизусть знали и по-своему обрабатывали.

А еще был у Марусни сожитель, Володька, ни фамилия, ни возраст его были неизвестны так же, как и откуда он взялся и чем по жизни занимался, одно было точно известно, что был он моложе гражданской жены своей лет на пятнадцать, а то и на все двадцать. Марусня его любовно называла Володякой, а люди прозвище ему придумали, как приклеили – Ёсик, так он с этим прозвищем до самого конца и ходил. Кавалером Ёсик был свободным: когда захотел - пришел, надоело – ушел, поэтому Марусня, возвращаясь ночевать в свою хату, никогда наперед не знала, будет ли ей сегодня компания или вечер придется одной коротать. Но и на такой случай было у нее развлечение – пойти к соседке на посиделки. Так день за днем, неделя за неделей, год за годом проходило время, проживала Марусня свою, Богом данную ей, жизнь.

. . .

Парализация обездвижила Марусне правую сторону, отняла речь, обессилила, значительно памяти и соображения поубавила, но совсем не лишила. Потому, вернувшись из больницы, узнала Марусня свою хату: старые замызганные давным-давно небеленые стены, темные закопченные углы и потолок, стоящую посреди хаты старую грубку, предметы нехитрой обстановки. Все в ее хате было также. Слева от печки, в углу, прямо у входа, на стенке висел рукомойник с когда-то эмалированным тазом под ним, стоящим на деревянной скамейке, а рядом, на той же скамейке, стояло и старое оцинкованное ведро с колодезной водой и опущенным в ведро ковшом для наливания. На гвозде висело полотенце, представлявшее собой скорее старый лоскут серого цвета непонятно от чего оторванный. Дальше, у стенки, стоял кухонный стол с казенками и наваленной на нем грудой грязной посуды. К столу, по обеим сторонам, были приставлены две табуретки со стертой краской. Немного погодя, располагался диван – деревянная лавка со спинкой, над которым висел портрет родителей с несколькими воткнутыми в рамку, пожелтевшими от времени, маленькими фотографиями. Деревенская гордость – круглый стол, без скатерти, приставленный к «святому углу», тускло освещался поздним осенним светом, проникавшим через мутные стекла маленьких по-деревенски окошек, занавешенных засаленными шторками с еле заметными пятнами давно выцветших букетов, когда-то видимо красных цветов в корзинках. Над столом, в углу, висела небольшая икона Казанской божией матери, накрытая полуистлевшим ручным полотенцем с вышивкой на концах, доставшимися ей в наследство от матери в качестве приданого. У средней стенки все так же стоял комод грубой деревенской работы с треснутым зеркалом. Поодаль от комода – старый сундук со сломанным замком и прикрытый сверху домотканым ковром, по-простому, половиком. Справа от печки, приставленная к стенке, стояла ее железная койка, застеленная грязно-серой постелью, над койкой - стенник из хлопчатобумажной ткани с отпечатанным изображением Ивана-царевича, похищающего Елену Прекрасную, на сером волке, а на полу непомнящий стирки половик.

В этой хате Марусня прожила всю свою жизнь, с самого своего рождения и до последнего дня жизнь ее протекла в этих стенах. Все видели старые стены на своем веку: печали и радости, голод и холод, любовь и предательство, надежду и отчаяние, и блуд, и слезы раскаяния,- всю правду и неправду в себе берегли, ревностно хранили, от чужих глаз под слоем застарелой грязи прятали.

Глава 2. Маруся.

Родилась Марусня на Заревском поселке где-то «на заре новой жизни», а конкретней в первые непмоновские годы. Отец ее, Илья, будучи тогда молодым парнем, полюбил красивую, озорную девушку, Катерину и, недолго думая взял ее себе в жены. После Рождества свадьбу сыграли, и привел Илья молодую жену, как то и полагалось, в родительский дом. Но в невестках жить Катерине мало понравилось: свободный нрав и веселый, иногда даже буйный ее характер никак не вмещались в патриархальный уклад семейной деревенской жизни, потому скоро стала молодая жена теребить мужа, где напором, где хитростью, подбивая его от стариков отделяться. Старики Илью, как могли, поддержали, хотя и жалели сына своего - видели, что в этой семье не «жена под мужем, а муж под женой ходить будет». Отец помог сыну материал заготовить, вместе в лес за бревнами ездили, вместе и сруб поставили, крышу соломой покрыли, соорудили русскую печку, потом всем миром новый дом глиной обмазали, а к осени и новоселье справили. Родственники и соседи самогонку пили, «чем Бог послал» закусывали, потом до темноты песни пели, плясали, кто на балалайке, кто на гармошке играли, а когда петь да плясать притомились, по хатам своим разошлись. Катерина от радости, как на крыльях летала, и пела, и смеялась, и по хате кружилась, а Илья, глядя на нее, сам своему счастью поверить боялся. Молодые хату свою обустроили, хозяйством обзавелись, в поле кусок земли под пахоту взяли, возле хаты грядки разметили, загородку поставили, а на Покров у них и дочка родилась, Маруся.

Так и потекла их жизнь в хозяйских делах и заботах. Дочка подрастала потихоньку, хлопот особых родителям не доставляла – девчушкой она крепенькой, смышленой оказалась и личиком, и всем на отца похожей, она к отцу и тянулась больше, а он в ней души не чаял, каждую свободную минутку с ней, то сказки рассказывает, то свистульку, то куколку ей из полена сделает, а если куда ехать соберется, то Марусю всегда на повозке до заколицы прокатит. Катерине же всегда некогда, все заботы у нее, с раннего утра на ногах по хозяйству крутится: хлеба напечь, похлебки наварить, семью накормить, хозяйство управить, в огороде да в поле порядок навести, воды из колодца натаскать, на речку сходить - белье выстирать, в хате полы вымести, одежду починить, где заштопать, где и латку положить. А там уж и вечер подошел, пора вечерять да на лежанку полезать. Деревенская ночь, словно огромная черная птица, взмахнув быстрыми крылами, на мгновение затмит золотой солнечный диск и пролетит, не успеешь заметить, и снова день и снова работа, дела и заботы.

Когда Марусе годика четыре уж было, родилась у нее сестренка маленькая, Раечка. Илья, правда, сына ждал, но Господь по-своему распорядился, снова дочку ему послал. Мужики над Ильей посмеивались:

- Эх, ты, горе – работник, видно плохо ты старался, видно ты мужик с ленцой или Катерина твоя хозяйка никудышная - плохо тебя кормит, что у тебя на самое главное то сил не хватило. Погоревал, погоревал Илья, что сына у него не получилось, но жену свою ни разу не упрекнул, любил ее и дочку вторую, как увидел, так и к сердцу своему принял и полюбил, ведь это же его и ее, Катеринино, дитя, их кровиночка.

Со вторым ребенком у Катерины хлопот еще поприбавилось, тем более что младшая не в пример старшей росла неспокойной, пока в люльке лежала все кричала: не то болело у нее что-то, не то день с ночью попутала, не то сглазил кто, только ни днем, ни ночью покоя с ней не было, а когда подросла и совсем неугомонная стала, выскочит из хаты и бежит по деревне, куда глаза глядят. Сколько раз мужики на Катерину ругались, что она де за дитем плохо смотрит, вот попадет Раечка ее лошади под копыта, пусть тогда ни на кого не обижается. Катерина со злости и младшую отшлепает и старшую за волосы оттреплет, чтоб об обязанностях своих не забывала, ведь Маруся, как только сама подросла, так мать ее к сестре в няньки и определила. На том и кончилось беззаботное Марусино детство. Да еще, если, по правде сказать, то Катерина к младшей своей, Раечке, как-то посердечней относилась, любила ее больше что ли. Может потому что меньшая она была, младшие всегда жальче, а значит и любимей, может потому что Раечка на нее больше похожа была и внешностью и нравом неугомонным, а себе подобный, как известно, всегда душе ближе. Только Марусю она, по-матерински, совсем привечать перестала: с утра разбудит, даст указания и попробуй, что не выполни – наказание жестокое будет, за волосы оттреплет, да еще и хворостиной по спине налупит, чтоб помнила, что мать нужно слушаться и, если мать, что приказала, то выполнить нужно обязательно. Она Марусю даже и называть стала иначе, «без души», Марья, а вслед за ней и вся деревня тоже. Один только Илья любил свою Марусю по-прежнему и называл, как и раньше, и вступался за нее, если что, да только все чаще сам получал: Катерина во зле могла и на мужа прикрикнуть, а когда и полотенцем хлестнуть, чтоб не вмешивался, куда его не просят. Илья то поначалу не мог такого стерпеть, приструнить жену пытался, так она в слезы кинется и давай причитать, что, дескать, дура она была, что замуж за него - пентюха проклятого, пошла:

- У других мужиков поглядишь, бабы на скамейке сидят, семечки лузгают, а я день-деньской, как проклятая кручусь, некогда дух перевести, а от тебя пользы никакой не дождешься, только сидишь, свистульки строгаешь.

Посмотрит Илья, послушает, потрет затылок, как-то и Катерину ему жалко становится, махнет рукой и вон из хаты: кто их баб разберет, то дерется да ругается, то слезами заливается. А жить как-то надо. Так постепенно смирился Илья и привык.

Глава 3. Марья.

День за днем, лежа в своей старой нечистой постели, томилась Марусня и не столько болью, хотя и голова болела и гудела как-то, как будто сдавленная со всех сторон, и тело ныло, онемела не только больная, но и здоровая рука и нога, немела спина, поясница, как острыми иголками откалывала, - сколько душа ее мучилась, плакала душа, а соленые слезы струйками сбегали по дряблой коже одутловатого лица и не было ей, душе, никакого отдыха, никакого успокоения.

Днем заходили к ней, проведать, старухи – соседки: разговаривали сами с собой, как будто с ней,- она лишь только глазами моргала да губами могла пошевелить, - приносили молока, а кто и бульона, сваренного на недавно зарубленном петушке или курочке, помогали ее покормить да постель перестелить, раз в две – три недели, как уж запах сильный пойдет, обмыть грузное Маруснино тело. Соседки эти – старухи простые, негребные, рук замарать особо не боялись, хотя все знали, что отвратительная незаживающая язва на Маруснином носу совсем не похожа на безобидный прыщик, но понимали, что Ёсику одному ни за что не справиться, мелкий он, тощий, да и малосильный какой-то, а Марусня, как бы там ни было, все-таки человек и негоже, чтоб по живому человеческому телу черви полозили. А еще, что могли старья из своих сундуков приносили на подстилку, чтоб больная на мокром не лежала. Одним словом не бросили ее люди, по мере возможности ухаживали. Но основное бремя все же, конечно на гражданского Маруснина мужа, этого самого Ёсика, выпало, и он, каким бы ни был «свободным», обязанности на себя принял и уж, как мог, выполнял до самого последнего ее вздоха, не отрекся от «жены» своей, за что весь поселок его уважать и, как это в русских деревнях водится, жалеть стал.

. . .

Так шли дни…. Но осенние, да зимние дни коротки, часам к пяти уже и сумерки наступают, и наступает долгий хмурый вечер, а за ним приходит и темная, бесконечная деревенская ночь. Страшная, словно злая ведьма набрасывает она на всю деревню свое черное покрывало и нет в этом покрывале ни просвета, ни продыху старым обитателям старых хат и кажется, что никогда уж не дождаться им – бедолагам, рассветных лучей. Так и лежат они в темноте, среди печной копоти и гробовой тишины и, ощутимо, словно речной песок сквозь заскорузлые пальцы, просачиваются остатки чудесного, но невозвратимого дара – их жизней.

В Марусниной хате вечер наступал, пожалуй, даже раньше, чем у других – сквозь небольшие, грязные, да еще и заросшие с улицы длинными былками полыни оконца и дневной то свет плохо проникал, а уж вечернего и вовсе не увидеть было, и на Марусню накатывал какой-то тупой, почти животный, без видимой причины, страх. Так долго лежала она, вжавшись в свою затхлую постель, боясь пошевельнуться, и лишь только напряженно вглядывалась давно подслеповатыми глазами в, словно надвинувшуюся со всех сторон на нее, темноту и казалось ей, что вот – вот разорвется, бьющееся с бешеной скоростью сердце и, не выдержав этого напряжения, наконец-то вскрикивала своей безголосой глоткой и страшный, пугающий своей резкостью и пронзительностью, стон, как крик о помощи, прорезал смрадный воздух и эхом отдавался от пустых стен ее хаты, выводя Ёсика из полудремного состояния после очередной принятой им «на грудь» стопки, и пугая его. Тогда он на подгибающихся ногах подходил к выключателю, щелкал, и по хате разливался желтый электрический свет, - у Марусни отлегало от сердца. Ёсик подтаскивал к ее кровати табуретку, садился и нетрезвым, заплетающимся языком, начинал что-то ей говорить, из раза в раз повторяя одни и те же, неразборчивые в его устах слова, она слушала эти бессмысленные слова и, зная их уже наизусть, понимала, постепенно успокаивалась и засыпала. Видя, что Марусня заснула, Ёсик убирал на место табуретку, чтоб ночью в случае чего не споткнуться об нее, выключал свет и укладывался прямо так, не раздеваясь, в свою постель – на тот самый деревянный диван с положенными на него старым дырявым матрасом, подушкой да вытрепанным ватным одеялом и до утра забывался пьяным непробудным сном. В хате воцарялась тишина, мерно колыхавшаяся от тяжелого, будто чем-то придавленного Ёсикова храпа.

. . .

Но вот, в одну из этих темных ночей, вдруг, как если бы кто-то с силой толкнул ее в плечо, Марусня вздрогнула и проснулась и, вперив взгляд в темноту, начала водить глазами, как будто отыскивая кого-то, и уперлась в одно место на полу, под окошком, где слабо виднелось мутное белесое пятно, из которого по воздуху наискосок тянулся прозрачный столбик лунного света. Долго неотрывно смотрит она в это пятно и видится ей, что стоит там человек в длинной холщевой рубахе, в штанах по щиколотку, ноги босы, плетьми висят вдоль тела, как ненужные, большие руки, большая голова, обрамленная светлыми волосами, светлые усы и борода и глаза, ясные, добрые, но такие грустные, смотрят на нее, прямо в душу заглядывают. Марусня вглядывается – вглядывается и вдруг узнает – отец! Поднимается в душе смятение, волнуется душа, рвется наружу: вскочила бы она с грязной своей койки, припала бы к отцовым ногам, целовала бы ему руки, да нет сил…. Беззвучно кричит Марусня, из самой души зовет: «Папка, папка, …» - и видит, как будто тихая улыбка показалась на родном лице, будто только сейчас увидел он ее, свою Марусю. Мгновение…, и снова неподвижен взгляд, ласковые его глаза такими далекими, неживыми стали, - страшно Марусне, зажмурилась, ни жива, ни мертва лежит. А когда открыла она глаза свои, посмотрела кругом – нет никого, все та же темнота и только лишь пустое лунное пятно на полу: «ушел» отец, так ничего ей и не сказал. И снова плачет Марусня, снова по щекам стекают на грязную подушку слезы, оставляя серые разводы мокрых пятен. Вдоволь наплакавшись, вновь забывается она тревожным сном и снится ей, как солнечным летним утром сидит она маленькой девочкой на скамейке возле родной своей хаты, рядом отец, молодой, с веселой улыбкой на красивом лице, такой, как на портрете и каким она его, по малолетству, почти не помнила. В руках у отца большой острый нож, этим ножом он вырезает на полене личико, ручки, ножки и, - о чудо,- получается куколка. Девочка завертывает куколку в цветастую тряпочку, качает и тонким голосочком поет: «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, придет серенький волчок и ухватит за бочок…». Проснулась Марусня, глядит, не понимает, где она и, что вокруг происходит. Но опомнилась и так горько, печально ей стало, молит она Господа отпустить ее к отцу, да видно не срок еще.

Снова день и снова вечер, и снова наступает ночь…. Слышится Марусне, что зовет ее кто-то: «Марья, а Марья, что лежишь, вставай, пойдем со мной»,- и голос знакомый такой, неразборчивый, пьяный. Глядит Марусня, а в лунном пятне женщина, лет может чуть за тридцать, на коленях стоит, покачивается. Одежда на ней распахнута, волосы растрепаны, с опухшего лица смотрят мутные глаза - жалко и стыдно смотреть. Это же Раечка, сестра ее. И видится Марусне большая, светлая хата, молодая еще, статная женщина моет полы, на ней исподняя рубаха и ситцевая юбка на резинке, подобранная выше колен, растрепались свитые в толстую косу темные волосы. Работает женщина быстро и ловко,- дорого смотреть. Еще видит Марусня себя, такой, какой была лет сорок назад, будто стоит она в дверях, смотрит на женщину, а та и не замечает. Но в это время забегает в хату мальчик – подросток, лет двенадцати, кричит: «Мамка, мамка, я есть хочу»,- женщина оборачивается и шлепает пацаненка мокрой тряпкой по ногам: «Куда тебя лихоманка несет, подождешь – не умрешь, видишь пол чистый. Марш на улицу». Отпилась Раечка, теперь месяца два все в порядке будет: и в хате чистота, и в печке еда, и мужик, и сын в пригляде.

Бежит ночь за ночью, а Марусня все не одна, то родные, то соседи, из тех, кого на этом свете уж нет давно «посещают» ее, кто говорит с ней, кто, просто молча, смотрит, и так она к этим ночам привыкла, что темные эти ночи ей дороже светлых дней стали. И люди заметили, что изменилась Марусня, будто совсем отрешилась от жизни: глазами приоткрытыми вроде бы смотрит, но не видит никого и от еды совсем отвернулась,- охали сердобольные соседки, головами качали, говорили, что не долго, мол, ей мучиться осталось, скоро «приберет ее Господь». Оно и правда, по нашим меркам Марусне недели две всего жить оставалось, но кто из нас, живых, знает, как эти две недели на смертном одре проходят. Так может быть, что каждый новый, отпущенный Богом час, как целая жизнь проживается.

В одну из таких ночей приходила к Марусне и Катерина: тяжелым оценивающим взглядом смотрела исподлобья мать на собственную дочь. Не было в этом взгляде ни любви, ни нежности материнской, а только какой-то лишь упрек и холодное безразличие в глазах читались. Освещенная луной, мать казалась страшной. Широко расставленными ногами она крепко стояла на полу, руки кулаками упирались в пояс, всем телом она подалась вперед, а наклоненная к левому плечу, голова на вытянутой шее придавала всей ее фигуре почти угрожающий вид, словно, вот сейчас, кинется она на дочку и снова станет трепать за волосы и бить. Глядит Марусня на мать свою, похолодела, не поймет, чем провинилась и одна только спасительная мысль: натянуть на лицо одеяло, чтобы не видеть жестоких глаз, да онемелые руки не слушаются, кажется Марусне, что все последние свои силы в руки вложила, а толку нет. Но прошла минута и видит Марусня: повернулась мать к ней спиной, не торопясь, пошла к окошку, и пропало жуткое это видение. Сразу легче стало Марусне, выдохнула она свой страх, прикрыла истомившиеся смотреть глаза, уснула. И чудится ей эта же самая хата, за столом сидят их деревенские мужики и с ними ее мать, пьют, закусывают, похабно шутят. Вдруг на печке что-то зашуршало, обернулась, а там, спустив ноги, сидит уже далеко немолодой, нетрезвый отец, со сна волосы на голове растрепаны, рубаха и штаны помяты, к нему подходит мать, тоже немолодая, но еще очень крепкая и с остатками прежней красоты, подает ему на печку стакан самогонки и железную миску с целиковой отварной картошкой и солеными огурцами. Отец пьет, берет из миски огурец, но не успевает съесть, опрокинув на пол миску, падает обратно на лежанку и в пьяном угаре снова засыпает. Мать глядит на раскатившиеся по полу картошки и огурцы, плюет в сторону печки и грубо матерится. Мужики гогочут, но отец ничего этого уже не слышит. Сама Марусня видит, что в руках у нее котелок, она выкладывает из котелка картошку в большую общую миску на столе, кто-то из мужиков лапает ее пониже спины и приглушенным голосом недвусмысленно на что-то намекает, а мать покрикивает, чтоб побыстрее де поворачивалась. Вздрогнула Марусня, проснулась, глаз закрыть боится. Но ночь есть ночь, туда – сюда и сон опять сморил ее.

Снова видит Марусня свою хату, только теперь уже снаружи, хата горит, полыхает огнем соломенная крыша, летят в разные стороны языки пламени на клочьях отстреливающей от крыши соломы. Много людей - почти вся деревня, мужики, бабы, таскают ведрами воду из ручья, передавая по цепочке друг другу, полные и пустые ведра, льют воду на крышу, на стены, поливают соседние хаты. На своих крышах соседи стелют мокрые половики. Спасают люди не только ее хату, но и всю деревню. Еще видит себя. В одной ночной рубахе, забегает она в горящую хату, вытаскивает из хаты узлы с тряпками, матрасы, стулья, все, что только под руки попадется, тащит подальше в пустой огород и, не смотря на позднюю уже осень, не холодно ей, а жарко, от страха, от суеты, а пуще всего от осветившего темную ночь багряного зарева пожара. Видит старого совсем, не по годам, отца. Беспомощный с давно отказавшими ногами, сидит он на узлах с тряпьем, плачет, не скрывая слез и шамкающим беззубым ртом причитает и все повторяет: «Качка, милая моя Качка, пропали мы без тебя, совсем пропали»,- это он о матери ее, об умершей намного раньше него, любимой своей Катерине плачет. Так жалко стало Марусне себя, отца, сердце аж до боли сжалось,- проснулась. В окне уже забрезжил тусклый рассвет, заворочался на своем месте Ёсик,- пропали ночные видения.

А в следующую ночь «пришел» к Марусне мужчина, тот, кого и не ждала уж когда-либо увидеть, Иван. Стоит в жидком лунном свете, молчит, даже лицо в сторону отвернул, не смотрит на нее. «Не простил, значит»,- думает Марусня. Да и как такое простить? Виновата она перед ним, ой как виновата. И нет на свете такой цены, чтобы отплатить то, что в свое время, по молодости да по глупости, или по другой какой причине, совершила она. И любые оправдания мелки, ничтожны. Все она понимает, но, как умирать без прощения, страшно перед Богом предстать с грехом таким, хоть и много раз раскаянным, но даже самой себе не прощенным. Потому зовет Марусня Ивана, просит, и пусть безнадежно, сжалиться над нею и простить ей злодеяние ее. Но нет, «ушел» Иван, не простил. Лежит Марусня, сама не своя, невыразимо гложут сердце боль и тоска и ничего нельзя с этим поделать – не вернуть назад время, не пережить человеку заново давно минувшие годы, не переделать того, что уже было сделано.

В эту же ночь снится Марусне сон: стоит она посреди хаты в простенько сшитом белом платье, на голове наивная фата, на ножках сверх белых носок надеты белые туфли, смотрится в зеркало, что над комодом, и такая она красивая и не столько нарядом своим, сколько молодостью и свежестью, чистотой непорочной, что в глазах ее серых светится. К ней подходит высокий стройный парень, примерно ее же возраста, лет двадцати, с такими же, как у нее светло-русыми волосами и простым открытым взглядом таких же серых глаз. На парне темный, почти черный, костюм, а на ногах лакированные туфли. Парень смотрит на нее и радостно улыбается, потом берет ее за руку и ведет из хаты на улицу, где перед хатой протянулся длинный праздничный стол, за столом на застеленных половиками лавках сидят гости, родственники и соседи, пьют, закусывают, молодых славят – Ивана и Марью. Проснулась Марусня, а глаз не открывает, надеется, что еще, хоть на мгновенье, вернется милый сердцу образ, но нет, напрасно ждет, прошел сон и снова перед нею тяжелая, неприютная явь открылась.

Но день прошел, а Марусня не расстроилась, скорее порадовалась наступающей снова ночи, и лишь сомкнула она утомленные веки, как слышится ей, будто писк какой-то, будто кутенок кричит или ребенок плачет, но не понятно откуда. Одно только точно понятно, что маленький совсем, потому что крик этот и не крик даже, а пищание какое-то, но звук надрывный такой, словно из последних силенок вырывается и звенит в ушах, кажется аж до сердца достает, звенит нескончаемо, мучает, заставляет напрячь все силы и, против желания, все равно вслушиваться, искать взглядом, откуда переполох такой. Водит, водит глазами Марусня и, как всегда, останавливается на луже света на полу и видит, не веря глазам своим, все-таки видит: прямо на голом полу лежит небрежно завернутый в старую тряпку младенец, ни ручками, ни ножками не двигает, а только кричит и крик этот не описать словами. Крохотное его тельце все в крови, и грязная тряпка насквозь пропитана кровью, и кажется Марусне, что кровавые струйки стекают по крохотному тельцу на тряпку, с тряпки на пол, быстро бегут алые струйки по полу, и уже вот-вот подтекут они под ее койку. Закружилось у Марусни в голове, поплыли красные пятна перед глазами, а потом не помнит она ничего, только чернота и лишь в ушах все тот же, разрывающий душу, младенческий крик.

. . .

Немало времени пролежала она вот так, без сознания, без памяти. Поднявшись утром этого дня и подойдя к ее кровати, Ёсик обмер: увидел он ее лежащую со свешенной на бок головой, с безжизненными, подкатившимися под лоб глазами и открытым в бесполезной попытке крика ртом. Нельзя сказать, чтоб он не ожидал такого, но все же увиденное потрясло его, и страх, как громадной величины волна, накатил на него и захватывал все больше и больше, ужасный немой цепенящий страх. Неизвестно, сколько бы простоял так Ёсик у Марусниной постели, если бы не вошла в хату, сразу с порога все понявшая и запричитавшая во весь голос бабка-соседка. Увидев, что он теперь не один с «покойницей», Ёсик отжил и ободрился. Попричитав сколько положено, соседка дала Ёсику необходимые указания, что делать и куда бежать, а сама осталась при Марусне, постель поправить да голову ей поладнать. А вскоре сбежались соседки, охали, причитали, всплакнули даже, может быть не столько по «покойнице», сколько по самим себе, ведь тоже давно не молодые уже, да и здоровье не аховское, сколько этой жизни и самим-то осталось. Но горюй – не горюй, а нужно соседку «в путь собирать»: открыли сундук, вытащили все, какие есть, тряпки, смотрели – смотрели, ничего достойного, чтоб перед Отцом Небесным можно было явиться, не выискали, а потому сходили старухи по домам, покопались в своих сундуках, принесли кто - что из своей одежды, какая поновей еще, из нее и выбрали для «покойной наряд». Потом, пока Ёсик бегал заказывать гроб, старухи растопили грубку, притащили воды, поставили греть. Как вода в котле нагрелась, так рядом с койкой, на табуретках, установили корыто, налили теплой воды. Марусню раздели, кое-как в корыто переложили и принялись уже обмывать мертвое ее тело, как вдруг «покойница» издала негромкий стон, и глаза ее приоткрылись. Как только старухи на ногах удержались одному богу известно, но страха натерпелись такого, что иному человеку и за всю жизнь не изведать. А когда страх отошел, спало оцепенение, то уж крестились-крестились, поклоны земные перед иконой клали, благодарили Господа Иисуса Христа и Пресвятую Богородицу, что не допустили греху совершиться – живую еще душу как покойницу соборовать. Когда же Ёсик с гробом вернулся, то Марусня уже чистая и одетая, а главное живая в своей кровати лежала, полу прикрытыми глазами на все происходящее недоуменно смотрела, шевелила губами и даже лицом посветлела как-то. И весь день потом Марусня бодрой и, как будто повеселевшей была: поела бульона, глядела на всех, и взгляд был ясным. Если к ней кто обращался – глазами моргала, губами пошевелить старалась. К вечеру оправилась, есть больше не стала и, довольно рано еще было, а она уже глаза сомкнула и тихо так уснула, и дыхание ровное, спокойное, как у детей бывает, ни хрипа, ни стона – ничего. Ёсик, пережив этот нелегкий день, тоже улегся пораньше и вскоре захрапел. Спал он спокойным и кажется впервые за последние месяцы трезвым сном.

Текли минуты и часы, ночь постепенно уходила и вот, незадолго до рассвета, Марусне снова явилось видение, видение, которое она так ждала и так боялась не дождаться,- перед глазами стоял Иван, ее любимый, ее муж, отец ее ребенка. В руках у него был сверток из белого полотна с кружевами, перетянутый ленточкой. Иван позвал ее по имени:

- Марья…

И она, с замиранием сердца, боясь спугнуть прекрасное видение, глядит в дорогое сердцу лицо, в его глаза. И сейчас в этих глазах она видит ту же любовь и ту же доброту, которые светились в них для нее много лет назад. Смотрит она в эти глаза и, кажется ей, что ничего не было, и этой длинной, никому не нужной жизни не было, а было ей все так же двадцать лет и рядом с ней ее Иван и их ребенок. Иван разворачивает кружевной сверток и показывает ей крохотного мальчика, их сына, Ванечку. Потом видит она, что Иван удаляется и машет ей рукой, зовет с собой. Заволновалась она, хочет за мужем, за сыном бежать, трепещет сердце, душа как будто из оков вырывается и вдруг легко ей, свободно стало. Кричит она Ивану:

- Иду, я иду к вам, я уже иду…

А в это время, за окном, всходил рассвет. Лились на грешную землю теплым нежным потоком солнечные лучи. Весна вступала в свои права, даря всему живому на земле надежду на новую жизнь, на любовь и на так необходимое каждому существу счастье.

Послесловие.

Умерла Марусня лет десять – двенадцать назад. К тому моменту ей было далеко за семьдесят, то есть хочу сказать, что прожив на свете достаточно много лет, жила то она только первые двадцать, а остальные просто существовала, ведь человек живет, пока любит, верит, надеется.

В жизни Марусни так сложилось, что с самого детства судьба ее не была легкой. На ее долю выпало родиться в тяжелые, страшные годы начала прошлого века, когда в короткий срок железной волей горстки переменилась жизнь миллионов: рабочие, крестьяне, интеллигенция, все они, желавшие перемен, оказались к ним не готовы. Неповоротливая лапотная Россия, веками жившая как в томном сне, разбуженная вдруг, проснувшись – ужаснулась, тому, что сон закончился, а он, как оказалось, был так мил и люб русской душе. Поколения, родившиеся в то время стали свидетелями и непосредственными участниками слишком многих событий для одной человеческой жизни: революции, гражданской войны, Нэпа, коллективизации, Великой отечественной войны. Они пережили страх, голод, холод, несбывшиеся надежды и растоптанные мечты, годы репрессий, годы фашистской оккупации, потерю родных, близких, любимых, годы и годы непосильной, так и не оцененной по достоинству, работы. Что видели они в своей жизни? Кровь, грязь, вшей, искалеченные души и тела. Но человек есть человек и так уж он устроен, что даже в самых нечеловеческих, самых невыносимых условиях, пока он жив – он надеется, пока он надеется – он борется, он терпит, он стремится, он живет.

Вот так и Марусня, несмотря на не слишком счастливое детство, выросла доброй и хорошей девушкой, скромной и трудолюбивой. Закончив семилетку, пошла она работать на железную дорогу в ремонтную бригаду. Там и познакомилась с помощником машиниста, со своим будущим мужем, с Иваном. Иван был родом из другого района, но работать попал сюда, по распределению. Иван и Марья познакомились, понравились друг другу и поженились. Жили молодые мирно, в любви и согласии. Вскоре Марья забеременела. Но счастью их не суждено было долго продлиться, - началась война. Ивана забрали на фронт, а Марья осталась ждать его дома. Осенью сорок первого года территория района попала под оккупацию и, хотя части вражеской армии, стоявшей в наших местах, были сформированы в основном из австрийцев, и они особых зверств в отношении простого населения не чинили, но грабить грабили, да и чувствовали себя, как дома, местных жителей не стеснялись.

К этому времени у Марьи уже живот хорошо заметен был. Но, на ее беду, приглянулась она какому-то молодому солдату, и он стал ей знаки внимания оказывать: то у колодца остановит, то в дом, как будто по делу, заглянет. Катерина это дело быстро смекнула, все по-своему, по-бабьи обдумала и решила, что это для всей семьи только на пользу – и другие солдаты грабить не будут и в случае чего заступиться будет кому. Одно только Катерину беспокоило, как бы Марьина беременность всего дела не испортила. И решила тогда мать, что не к месту сейчас дочери беременность и нужно от нее поскорее избавиться. Рассудила так, что не известно еще, на чьей стороне победа будет, у немцев вон армия какая – и техника, и оружие, и обмундирование, а у наших по винтовке и то ни на каждого. Сходила она к одной бабке, которая в таких делах мастерица, подарочек отнесла и обо всем договорилась. Марья же сама до последнего момента и не знала ничего: как-то поздно вечером Катерина приказала ей взять узелок, заранее ею приготовленный, и идти за ней, и только, как к тому самому дому подошли, догадалась Марья, куда ее мать привела,- сопротивляться хотела, закричала, да только Катерина рот ей ладонью так зажала, что не то, что кричать, впору бы не задохнуться было. И еще помнила Марья, что будто бы ударил ее кто по голове – больно стало, закружилась голова, и упала она, а дальше не помнила ничего. Пришла же Марья в себя уже дома – лежала она на кровати, все тело болело и слабость такая, что головы от подушки не оторвать. А около кровати, на табуретке склянки с лекарствами и солдат. Он то, как потом Марья узнала, лекарства и принес.

Иван же всю войну отвоевал и вернулся, да только до нее не дошел – люди его еще на входе в поселок остановили и все ему рассказали: как она от ребенка избавилась, как потом в их хате немецкие солдаты гулянья устраивали, как она с матерью им внимание оказывала, да и мало ли, что еще могли люди порассказать. Что правда, что не правда, кто разберет? Иван же, как только про аборт услышал, так ни в чем разбираться и не стал, - развернулся да и ушел. Где и как прожил Иван свою жизнь, неизвестно. Марья же его больше ни разу не видела.

© Шведова С.А., 2010

Перепечатано с http://vkontakte.ru/id59708417